По-христиански ли поступил тот, кто потом дал начало Санта-Клаусу, одарив неимущую семью, не требуя за то никакой благодарности и даже пытаясь остаться анонимным? Казалось бы, перед нами квинтэссенция милосердия, центральной для обсуждаемой религии идеи, не так ли? Что же… не совсем. Ведь Инглиш совершенно прав, замечая, что «Николай» неспроста выбрал помочь совсем не нищим, или же, наоборот, заметным людям.
Вообще-то он не сделал ничего из того, что не предлагали в точно такой ситуации уже древние. Конкретно Сенека, раздавая советы касаемо как раз благодеяний, говорит: «то, что не возвышает, не ведет к почестям, но служит пособием в немощи, нужде, бесславии, следует давать тайно». И далее: «Иногда надобно бывает обманывать даже тех, кому оказывается помощь, так чтобы они принимали, не зная, от кого. Рассказывают, что Аркесилай, решив тайным образом помочь … скрывавшему свою бедность другу … без его ведома положил ему под подушку кошелек … „Что же отсюда следует? он не будет знать, от кого получил?“ Пусть его сначала не знает». Что-то неуловимо знакомое, неправда ли?
Как и само благодеяние: во многом схожее совершает герой сказки братьев Гримм «Медвежатник» (точнее, «Медвежья шкура», Der Bärenhäuter), который по ходу сюжета спасает от нужды отца троих дочерей, а ведь из прочих деталей истории явно, что это невероятно древний, дохристианский сюжет. Оба, и «Николай», и Медвежатник, не ищут никакой награды за своё свершение, они щедры потому, что занимают высокое положение в иерархии общества, будь то реальное или моральное: то, о чём писали Ницше, Батай и другие.
От протестантов, центральной для которых является мораль, связанная с добродетелью industria, идёт противоположное отношение, которое можно назвать мещанским, низким, где нет места чистому альтруизму, и даже последняя монета тщательно рассматривается, прежде чем с ней расстанутся. Как мог бы заметить некто, куда более склонный отпускать этнические стереотипы, нежели автору этих строк, это и неудивительно, учитывая, что мы говорим о таком христианстве, которое совершило возврат к иудаизму…
Это всё к тому, что если мы зададимся поглубже вопросом, зачем же именно «Николай» совершил свой поступок, ничего хорошего от среднего протестанта мы не услышим. Таким, как заметил Ницше, «все благородные и великодушные чувства кажутся нецелесообразными, а потому и невероятными; такие люди … скажут: „И тут кроется какая-нибудь выгода, всего ведь не углядишь“ … Если же вам удастся вполне их убедить, что лицу этому чужды какие бы то ни было эгоистические побуждения и преследования каких-либо выгод, то благородство они сочтут одним из видов глупости». При этом то, что речь идёт о святом, от поношения его протестантом не то, что не спасёт, — напротив, усугубит нападки, ведь там их ненавидят как явление.
Мейнстримная психология, взросшая из того же корня, и мыслит аналогично, объясняя даже самый альтруистический поступок болезненными мотивами, например, через «комплекс героя». Философ М. А. Корецкая (2016) указывает, что «для нас стало уже расхожим антропологическим клише рассуждение о том, что человек — существо … ущербное … выстраивающееся вокруг неизбывной травмы … и люди всегда таковы, и только потому есть культура и цивилизация, и т.д. и т.п.» На это возражает более других Делёз, вопрошая, «можно ли выстраивать отношения с собой как-то иначе, например … трактуя желание как эффект избытка, а не нехватки», тем предлагая вернуться к грекам, и их морали.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 5/13 ➡️
Вообще-то он не сделал ничего из того, что не предлагали в точно такой ситуации уже древние. Конкретно Сенека, раздавая советы касаемо как раз благодеяний, говорит: «то, что не возвышает, не ведет к почестям, но служит пособием в немощи, нужде, бесславии, следует давать тайно». И далее: «Иногда надобно бывает обманывать даже тех, кому оказывается помощь, так чтобы они принимали, не зная, от кого. Рассказывают, что Аркесилай, решив тайным образом помочь … скрывавшему свою бедность другу … без его ведома положил ему под подушку кошелек … „Что же отсюда следует? он не будет знать, от кого получил?“ Пусть его сначала не знает». Что-то неуловимо знакомое, неправда ли?
Как и само благодеяние: во многом схожее совершает герой сказки братьев Гримм «Медвежатник» (точнее, «Медвежья шкура», Der Bärenhäuter), который по ходу сюжета спасает от нужды отца троих дочерей, а ведь из прочих деталей истории явно, что это невероятно древний, дохристианский сюжет. Оба, и «Николай», и Медвежатник, не ищут никакой награды за своё свершение, они щедры потому, что занимают высокое положение в иерархии общества, будь то реальное или моральное: то, о чём писали Ницше, Батай и другие.
От протестантов, центральной для которых является мораль, связанная с добродетелью industria, идёт противоположное отношение, которое можно назвать мещанским, низким, где нет места чистому альтруизму, и даже последняя монета тщательно рассматривается, прежде чем с ней расстанутся. Как мог бы заметить некто, куда более склонный отпускать этнические стереотипы, нежели автору этих строк, это и неудивительно, учитывая, что мы говорим о таком христианстве, которое совершило возврат к иудаизму…
Это всё к тому, что если мы зададимся поглубже вопросом, зачем же именно «Николай» совершил свой поступок, ничего хорошего от среднего протестанта мы не услышим. Таким, как заметил Ницше, «все благородные и великодушные чувства кажутся нецелесообразными, а потому и невероятными; такие люди … скажут: „И тут кроется какая-нибудь выгода, всего ведь не углядишь“ … Если же вам удастся вполне их убедить, что лицу этому чужды какие бы то ни было эгоистические побуждения и преследования каких-либо выгод, то благородство они сочтут одним из видов глупости». При этом то, что речь идёт о святом, от поношения его протестантом не то, что не спасёт, — напротив, усугубит нападки, ведь там их ненавидят как явление.
Мейнстримная психология, взросшая из того же корня, и мыслит аналогично, объясняя даже самый альтруистический поступок болезненными мотивами, например, через «комплекс героя». Философ М. А. Корецкая (2016) указывает, что «для нас стало уже расхожим антропологическим клише рассуждение о том, что человек — существо … ущербное … выстраивающееся вокруг неизбывной травмы … и люди всегда таковы, и только потому есть культура и цивилизация, и т.д. и т.п.» На это возражает более других Делёз, вопрошая, «можно ли выстраивать отношения с собой как-то иначе, например … трактуя желание как эффект избытка, а не нехватки», тем предлагая вернуться к грекам, и их морали.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 5/13 ➡️
Вот и выходит, что поступок этого Николая совершенно дохристианского толку. Туда же, кстати, следует отнести его защиту брака от поветрия, — ведь, как уже исследовалось, законный моногамный союз известен человечеству вовсе не испокон веков, но изобретён греками ок. VI в.. Впоследствии он был перенят римлянами, и сперва только этим народам был известен в том хорошо знакомом нам, официально заключаемом через государство, виде. Новой же религии, вышедшей из совсем иной среды, сперва всё это было глубоко чуждо.
Впрочем, совершал Николай и доподлинно христианские деяния, соответствующие духу времени, например — уничтожил храм Артемиды в Мирах. Здесь снова уместно припомнить большевиков, впоследствии занятых тем же… а также слова Библии о том, «какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».
В остальном же складывается ощущение, что перед нами действительно лишь некий собирательный образ… в чём-то в пользу этого говорит и состояние, если их вообще так можно назвать, о нём источников. Ведь подобно уже упоминавшемуся товарищу Огилви, в биографии Николая Мирликийского немного достоверного.
Хотя эпоха, когда он жил, вообще не отличается чрезмерной надёжностью в плане дошедших до нас сведений, в случае рассматриваемого персонажа всё становится совсем плохо. Инглиш упоминает, что «не существует никакой ранней документации о нём — записей, учений или составленных актов … [Лишь] фрагменты истории и слухи маячат на поверхности, будто обломки кораблекрушения на водной глади». Сегодня, продолжает он, сомнение в реальности Санта-Клауса, — это норма не только повзрослевшего ребёнка, но и всех крупных специалистов по святому, который его породил.
Так, историк религии Г. Анрих (1913–17) полагал, что имеющихся свидетельств просто недостаточно для каких-либо надёжных выводов, а Ч. Джонс (1978) разражается скептицизмом по поводу буквально каждого факта (точнее, «факта»), касающегося жизни Николая. Наконец, труды выдающегося П. Брауна, самого известного авторитета по раннехристианским святым, просто не содержат упоминаний нашего героя. «Новая католическая энциклопедия» (1967) подытоживает: «Не существует никаких достоверных свидетельств … касаемо событий его жизни».
Из этого следует, что сочинить там можно было что угодно, изобразить Николая носителем любых популярных куда позднее идей: напомню, что о том же спасении дочерей соседа от жизни в распутстве впервые сообщается через целых 500 лет после смерти благодетеля.
Так что же, «Николай» стал олицетворением взглядов некоей группы, лоббировавшей осуществление преобразований в христианстве, делавших его более подобным прежней, языческой религии, и вообще в целом менее азиатским и жизнеотрицающим?
В пользу этого мнения можно легко найти доводы, если совсем слегка углубиться в историю того праздника, с которым наш герой так тесно впоследствии оказался связан. Поскольку в наши дни Рождество считается одним из основных для христианина дат и торжеств, великим открытием может стать, что его справление далеко не единожды критиковали и даже страстно с ним боролись как с не имеющим никакого отношения к христианству и напрямую происходящим из язычества.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 6/13 ➡️
Впрочем, совершал Николай и доподлинно христианские деяния, соответствующие духу времени, например — уничтожил храм Артемиды в Мирах. Здесь снова уместно припомнить большевиков, впоследствии занятых тем же… а также слова Библии о том, «какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».
В остальном же складывается ощущение, что перед нами действительно лишь некий собирательный образ… в чём-то в пользу этого говорит и состояние, если их вообще так можно назвать, о нём источников. Ведь подобно уже упоминавшемуся товарищу Огилви, в биографии Николая Мирликийского немного достоверного.
Хотя эпоха, когда он жил, вообще не отличается чрезмерной надёжностью в плане дошедших до нас сведений, в случае рассматриваемого персонажа всё становится совсем плохо. Инглиш упоминает, что «не существует никакой ранней документации о нём — записей, учений или составленных актов … [Лишь] фрагменты истории и слухи маячат на поверхности, будто обломки кораблекрушения на водной глади». Сегодня, продолжает он, сомнение в реальности Санта-Клауса, — это норма не только повзрослевшего ребёнка, но и всех крупных специалистов по святому, который его породил.
Так, историк религии Г. Анрих (1913–17) полагал, что имеющихся свидетельств просто недостаточно для каких-либо надёжных выводов, а Ч. Джонс (1978) разражается скептицизмом по поводу буквально каждого факта (точнее, «факта»), касающегося жизни Николая. Наконец, труды выдающегося П. Брауна, самого известного авторитета по раннехристианским святым, просто не содержат упоминаний нашего героя. «Новая католическая энциклопедия» (1967) подытоживает: «Не существует никаких достоверных свидетельств … касаемо событий его жизни».
Из этого следует, что сочинить там можно было что угодно, изобразить Николая носителем любых популярных куда позднее идей: напомню, что о том же спасении дочерей соседа от жизни в распутстве впервые сообщается через целых 500 лет после смерти благодетеля.
Так что же, «Николай» стал олицетворением взглядов некоей группы, лоббировавшей осуществление преобразований в христианстве, делавших его более подобным прежней, языческой религии, и вообще в целом менее азиатским и жизнеотрицающим?
В пользу этого мнения можно легко найти доводы, если совсем слегка углубиться в историю того праздника, с которым наш герой так тесно впоследствии оказался связан. Поскольку в наши дни Рождество считается одним из основных для христианина дат и торжеств, великим открытием может стать, что его справление далеко не единожды критиковали и даже страстно с ним боролись как с не имеющим никакого отношения к христианству и напрямую происходящим из язычества.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 6/13 ➡️
Делали это преимущественно, как нетрудно догадаться, протестанты, i.e. та часть христиан, которая всегда домогалась возвращения религии к её древнему состоянию, тому, собственно, от которого условные «сторонники Николая», напротив, пытались всячески уйти.
Трудно, да и незачем спорить с аргументами протестантов, ведь они правы. Не только здесь: скажем, иконы, с которыми они также борются, и правда прямо противоречат завету «не делай себе кумира и никакого изображения», изначально запрещавший вообще вообще любое изобразительное искусство. Он происходит из извечного азиатского предубеждения перед ним, преодолённого в своё время только греками, и мейнстрим христианства решил следовать за древними. То же касается святых мощей, явления, неизвестного и даже отвратительного иудаизму, к мёртвым телам относящегося с большой неприязнью, кому бы они ни принадлежали. Это у греков тела ушедших великих становились чудодейственным артефактами.
Из таких вот наблюдений и произошла Реформация, сделавшая вывод, что в существующем виде христианство оказалось безнадёжно испорчено, загрязнено язычеством. Другое дело, что только так и стоило делать, и нет ничего, что стоит опасаться сильнее, нежели отката к посконному состоянию этой религии, её реиудаизации. Более того, стоит этому мнению противопоставить другое, высказанное Ф. Ф. Зелинским (2003 [1918]), согласно которому «античная религия … есть настоящий ветхий завет нашего христианства». Sic!
Рождество долгое время было в самом центре конфликта этих двух начал христианства. Боевые действия на идеологическом фронте привели к тому, что в 1561 г. в Шотландии этот праздник оказался включён в список «святых дней … выдуманных папистами», которые «осуждены … на запрет в этой державе». После чего было принято решение вместо него праздновать… Новый год, который и по сей день в этой стране много популярнее аналога.
Знакомая история? Что это, у нас, выходит, случилось некое подражание? И ведь не только в этом: согласно некоторым эпигонам небезызвестного Галковского, разделение прежде унитарной России на многочисленные «советские республики» было осуществлено английской агентурой не то, что «со зла», чтобы навредить и заложить возможность будущего распада (хотя и за этим тоже), но по образцу устройства самого Соединённого королевства, ни секунды не унитарного гос-ва. Может ли быть, что и Новый год у нас сменил Рождество не по религиозным причинам, но как подражание? Бавлер также замечает, что «перенос Сталиным зимних празднеств с Рождества на Новый год напоминает то, что сделали шотландские кальвинисты в XVII в.» А ведь в Совдепии вообще любили протестантов куда больше, чем католиков… Но, впрочем, мы отвлеклись.
С воцарением Елизаветы I в 1558 г., сообщает Бавлер, «в Англии более не слышно о св. Николае в ночном небе». Веком позднее, во время того, что у нас называют Английской революцией, а сами островитяне — Английской гражданской войной, как уверяет К. Нотафт (2011), можно говорить о настоящей «пуританской „войне“ против Рождества», которая кончилась тем, что парламент запретил праздник в 1647 г.
Похожими были настроения и у протестантов Нового Света: так, в Плимуте в 1620 г. поселенцы просто проигнорировали Рождество и провели 25 декабря в трудах, а Колония Массачусетского залива в 1659 г. настрого запретило его празднование. Запрет был отозван под давлением Лондона в 1681 г., однако губернатор был вынужден встречать Рождество под защитой войск, и не зря: даже поколением позже случались беспорядки, следующие за протестами против праздника.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 7/13 ➡️
Трудно, да и незачем спорить с аргументами протестантов, ведь они правы. Не только здесь: скажем, иконы, с которыми они также борются, и правда прямо противоречат завету «не делай себе кумира и никакого изображения», изначально запрещавший вообще вообще любое изобразительное искусство. Он происходит из извечного азиатского предубеждения перед ним, преодолённого в своё время только греками, и мейнстрим христианства решил следовать за древними. То же касается святых мощей, явления, неизвестного и даже отвратительного иудаизму, к мёртвым телам относящегося с большой неприязнью, кому бы они ни принадлежали. Это у греков тела ушедших великих становились чудодейственным артефактами.
Из таких вот наблюдений и произошла Реформация, сделавшая вывод, что в существующем виде христианство оказалось безнадёжно испорчено, загрязнено язычеством. Другое дело, что только так и стоило делать, и нет ничего, что стоит опасаться сильнее, нежели отката к посконному состоянию этой религии, её реиудаизации. Более того, стоит этому мнению противопоставить другое, высказанное Ф. Ф. Зелинским (2003 [1918]), согласно которому «античная религия … есть настоящий ветхий завет нашего христианства». Sic!
Рождество долгое время было в самом центре конфликта этих двух начал христианства. Боевые действия на идеологическом фронте привели к тому, что в 1561 г. в Шотландии этот праздник оказался включён в список «святых дней … выдуманных папистами», которые «осуждены … на запрет в этой державе». После чего было принято решение вместо него праздновать… Новый год, который и по сей день в этой стране много популярнее аналога.
Знакомая история? Что это, у нас, выходит, случилось некое подражание? И ведь не только в этом: согласно некоторым эпигонам небезызвестного Галковского, разделение прежде унитарной России на многочисленные «советские республики» было осуществлено английской агентурой не то, что «со зла», чтобы навредить и заложить возможность будущего распада (хотя и за этим тоже), но по образцу устройства самого Соединённого королевства, ни секунды не унитарного гос-ва. Может ли быть, что и Новый год у нас сменил Рождество не по религиозным причинам, но как подражание? Бавлер также замечает, что «перенос Сталиным зимних празднеств с Рождества на Новый год напоминает то, что сделали шотландские кальвинисты в XVII в.» А ведь в Совдепии вообще любили протестантов куда больше, чем католиков… Но, впрочем, мы отвлеклись.
С воцарением Елизаветы I в 1558 г., сообщает Бавлер, «в Англии более не слышно о св. Николае в ночном небе». Веком позднее, во время того, что у нас называют Английской революцией, а сами островитяне — Английской гражданской войной, как уверяет К. Нотафт (2011), можно говорить о настоящей «пуританской „войне“ против Рождества», которая кончилась тем, что парламент запретил праздник в 1647 г.
Похожими были настроения и у протестантов Нового Света: так, в Плимуте в 1620 г. поселенцы просто проигнорировали Рождество и провели 25 декабря в трудах, а Колония Массачусетского залива в 1659 г. настрого запретило его празднование. Запрет был отозван под давлением Лондона в 1681 г., однако губернатор был вынужден встречать Рождество под защитой войск, и не зря: даже поколением позже случались беспорядки, следующие за протестами против праздника.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 7/13 ➡️
Какие же у них у всех были основания для столь сурового неприятия, хочется спросить? Что же, в первую очередь их смущала сама дата. Гугенот Дж. Скалигер (1604–6) на этот счёт писал следующее: «Наш Господь не был рождён 25 декабря [7 января] … основания для … [этой даты] столь абсурдны, что кажется невероятным, как вся Европа могла согласиться с ними».
Он замечал, что о том, когда же именно был рождён их Спаситель, даже в раннюю эпоху «среди христиан … не имелось подлинного знания». Так, Климент Александрийский вскоре после убийства императора Коммода 31 декабря 192 г. писал, что между рождением Иисуса и этим событием прошло 194 года, 1 месяц и 13 дней, из чего получалась, помимо прочих, дата 6 января.
Другое же число впервые упоминается лишь в т.н. «Хронографе 354 г.», который гласит: «Христос рождён во время консульства Цезаря Августа и Эмилия Павла на 8-ые календы января», что и есть 25 декабря.
Учитывая это, немудрено, что, исключая Рим, Церковь предпочла придерживаться более древней даты, на которую, к тому же, приходились и другие события, в т.ч. Крещение её Бога. Иоанн Златоуст впоследствии приложил немало усилий, чтобы убедить Антиох и Константинополь перейти на декабрь, в 431 г. к ним присоединилась Александрия, Иерусалим — к VI в., Армения же пребывает при своём и поныне.
А вот отечественное 7 января не имеет никакого отношения к 6, это всё то же 25 декабря, но по старому стилю, юлианской версии календаря, т.е. той, которая ещё не была модифицирована христианинским папой Григорием, но составлена язычниками из Мусейона по просьбе язычника Юлия Цезаря. Такие вот характерные предпочтения у РПЦ, при том, что такие же православные греки предпочитают 25-ое. Хоть счёртом язычником, лишь бы против католика?
Чем же им так приглянулось 25 декабря? Сирийский манускрипт от XII в. утверждал на этот счёт такое: «Господь рождён в месяц январь, день, когда мы празднуем Богоявление [6 января] … причина, по которой отцы перенесли это торжество … на 25 декабря … [в том, что уже] был обычай язычников праздновать в тот же день … рождение солнца … христиане хотели одержать верх над этим обычаем, и перенесли празднество на тот же день».
Эта мысль затем стала одним из основных аргументов протестантов в ходе их войны с праздником: так, теолог Р. Хоспиниан в 1593 г. заявлял, что «те, которые первыми учредили отмечать этот праздник в декабре, сделали это не потому, что верили, что тогда родился Господь, но чтобы обратить Сатурналии». Это мнение так до сих пор и не было сколь-нибудь успешно оспорено.
Христиане, которые пытались ему возразить, доказывали, что декабрьская дата была определена независимым образом, и никакие древние праздники римлян тут ни при чём… нет нужды рассматривать их аргументы, ведь главное, как сообщает Нотафт, это то, что и они согласны с тем, что «25 декабря [7 января] не является исторической датой рождения Иисуса, и выбор в её пользу случился не ранее III или IV вв.»
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 8/13 ➡️
Он замечал, что о том, когда же именно был рождён их Спаситель, даже в раннюю эпоху «среди христиан … не имелось подлинного знания». Так, Климент Александрийский вскоре после убийства императора Коммода 31 декабря 192 г. писал, что между рождением Иисуса и этим событием прошло 194 года, 1 месяц и 13 дней, из чего получалась, помимо прочих, дата 6 января.
Другое же число впервые упоминается лишь в т.н. «Хронографе 354 г.», который гласит: «Христос рождён во время консульства Цезаря Августа и Эмилия Павла на 8-ые календы января», что и есть 25 декабря.
Учитывая это, немудрено, что, исключая Рим, Церковь предпочла придерживаться более древней даты, на которую, к тому же, приходились и другие события, в т.ч. Крещение её Бога. Иоанн Златоуст впоследствии приложил немало усилий, чтобы убедить Антиох и Константинополь перейти на декабрь, в 431 г. к ним присоединилась Александрия, Иерусалим — к VI в., Армения же пребывает при своём и поныне.
А вот отечественное 7 января не имеет никакого отношения к 6, это всё то же 25 декабря, но по старому стилю, юлианской версии календаря, т.е. той, которая ещё не была модифицирована христианинским папой Григорием, но составлена язычниками из Мусейона по просьбе язычника Юлия Цезаря. Такие вот характерные предпочтения у РПЦ, при том, что такие же православные греки предпочитают 25-ое. Хоть с
Чем же им так приглянулось 25 декабря? Сирийский манускрипт от XII в. утверждал на этот счёт такое: «Господь рождён в месяц январь, день, когда мы празднуем Богоявление [6 января] … причина, по которой отцы перенесли это торжество … на 25 декабря … [в том, что уже] был обычай язычников праздновать в тот же день … рождение солнца … христиане хотели одержать верх над этим обычаем, и перенесли празднество на тот же день».
Эта мысль затем стала одним из основных аргументов протестантов в ходе их войны с праздником: так, теолог Р. Хоспиниан в 1593 г. заявлял, что «те, которые первыми учредили отмечать этот праздник в декабре, сделали это не потому, что верили, что тогда родился Господь, но чтобы обратить Сатурналии». Это мнение так до сих пор и не было сколь-нибудь успешно оспорено.
Христиане, которые пытались ему возразить, доказывали, что декабрьская дата была определена независимым образом, и никакие древние праздники римлян тут ни при чём… нет нужды рассматривать их аргументы, ведь главное, как сообщает Нотафт, это то, что и они согласны с тем, что «25 декабря [7 января] не является исторической датой рождения Иисуса, и выбор в её пользу случился не ранее III или IV вв.»
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 8/13 ➡️
ЯВЛЕНИЕ CUCKOLD КАК АПОФЕОЗ ПЛАТОНИЗМА
1.1.7 от 17.6.2025
Классически греки полагали, что далеко не каждое умение должно быть выделено в отдельную профессию, на которой одной и следует человеку специализироваться всю жизнь, но есть и такие — как то: война, политика, — в которых должен быть искусен каждый гражданин, желающий зваться таковым.
Этот взгляд позднее подхватили и углубили софисты, возражал же им их извечный соперник Платон, который считал, что и такие занятия, которые традиционно принято осваивать каждому, следует выделить в отдельные ремёсла, и, того более, в своём идеальном государстве собирался сурово наказывать тех, кто пытается освоить что-то ещё за пределами своей узкой специализации. Всякая работа, утверждал он, должна выполняться сугубыми профессионалами, знатоками своего дела, и никак иначе.
Какой из этого следует вывод, учитывая, что в наши дни кое-кем выделяется такое понятие как sex work, догадаться нетрудно, подробнее же об этом можно прочитать в новом тексте «Эллинистики».
(Там же можно узнать, почему правы те «левые», которые полагают «объективизацией» использование негров в соответствующем жанре порнографии, а также о греческих корнях мифа о необычайно больших размеров фаллосов у чёрных. И не только это).
1.1.7 от 17.6.2025
Классически греки полагали, что далеко не каждое умение должно быть выделено в отдельную профессию, на которой одной и следует человеку специализироваться всю жизнь, но есть и такие — как то: война, политика, — в которых должен быть искусен каждый гражданин, желающий зваться таковым.
Этот взгляд позднее подхватили и углубили софисты, возражал же им их извечный соперник Платон, который считал, что и такие занятия, которые традиционно принято осваивать каждому, следует выделить в отдельные ремёсла, и, того более, в своём идеальном государстве собирался сурово наказывать тех, кто пытается освоить что-то ещё за пределами своей узкой специализации. Всякая работа, утверждал он, должна выполняться сугубыми профессионалами, знатоками своего дела, и никак иначе.
Какой из этого следует вывод, учитывая, что в наши дни кое-кем выделяется такое понятие как sex work, догадаться нетрудно, подробнее же об этом можно прочитать в новом тексте «Эллинистики».
(Там же можно узнать, почему правы те «левые», которые полагают «объективизацией» использование негров в соответствующем жанре порнографии, а также о греческих корнях мифа о необычайно больших размеров фаллосов у чёрных. И не только это).
VK
Явление cuckold как апофеоз платонизма
1.1.7 от 17.6.2025
Для нас важно, что римляне действительно примерно тогда же издревле отмечали свои собственные праздники, в первую очередь те самые Сатурналии, которые проходили 17–23 декабря, за которыми 25 декабря следовали Брумалии, день Сатурна и Вакха, а сразу далее — календы января, римский Новый год.
Кроме того, с 273 г. к ним добавился Dies Solis Invicti, день рождения Непобедимого Солнца, установленный император Аврелианом на 25 декабря, день, который римляне полагали солнцестоянием. Это тоже наталкивает на определённые выводы, но, впрочем, быть может, несправедливые: так, некоторые исследователи полагают, что всё было наоборот, и это вовсе не христиане тогда решили, как это сейчас кое-где говорят, устроить культурную аппроприацию, но то был Аврелиан, который стратегически занял столь важную для них дату.
Всё это на самом деле не имеет значения: даже если в случае дня Солнца христиане и не пытались заменить прежний праздник своим, они без сомнения поступили именно так в отношении остальных, упомянутых выше.
В столетия, последовавшие за 529 г., когда император Юстиниан сделал 25 декабря национальным праздником, период между этим днём и 6 января, стал известен как Святки, и, таким образом, обе даты не ушли обиженными. Тем христиане заняли дни, которые уже приходились на традиционные римские празднества. В ходе последних в обычае древних было объедаться, танцевать, дарить подарки и устраивать гадания: в общем, всё то, что так хорошо знакомо и нам, однако к чему Церковь относилась с пылкой неприязнью и пыталась истребить.
Так, в 380 г. Григорий Назианзин, архиеп. Константинополя, предупреждал паству не подражать манере мирян встречать Новый год: «Ни взору не должно радоваться, ни слуху восхищаться, ни обонянию нежиться, ни вкусу блудить, ни касанию насыщаться. Это уверенные пути во зло, врата греха … оставим такие вещи грекам».
Проп. Астерий Амасийский в 400 г. критиковал происходившее весьма характерными словами: «Это празднество учит даже малых детей, бесхитросных и простых, жадности … получая подарки … их умы подвергаются воздействию товарного и низменного». Куда лучше, предсказуемо говорил он, потратить деньги на нужды церкви, и тому же учил в 404 г. Августин Аврелий, он же Блаженный: «Когда [язычники] дарят подарки, вы давайте подаяние», и т.д. Такая вот невзоровщина из палаты мер и весов.
В наши дни существует немало контроверзы, касающейся печально известной лево-либеральной «повесточки», которая пытается навязать людям в развлечениях себя самоё, хотя они этому активно сопротивляются, отвечая возмущением и часто ещё «голосуя рублём», обеспечивая низкие продажи, желая и далее прежнего, не испорченного безумием новомодной, агрессивно жизнеотрицающей идеологии.
Как мы теперь можем с удивлением наблюдать, когда-то в аналогичной роли выступало христианство, пытающееся навязать нечто странное и нездоровое вместо знакомого и естественного, при этом «запретить и не пущать» всё то, без чего и сейчас трудно представить празднование Рождества/Нового года
И это не совпадение, но скорее преемственность, ведь уже Ницше, зря в корень этой религии, видел «самую отраву вероучения — „равные права для всех“», уверяя, что «из ресентимента масс христианство выковало главное орудие борьбы … со всем благородным, радостным, восторженно-приподнятым, что только ни есть на земле».
Только к Средним векам Церковь, осознав, что ей не по силам одержать окончательную или даже убедительную победу в её борьбе против предшествовавших христианству практик, сменила тактику. Тогда, пишет Бавлер, «Церковь … ассимилировала обычаи, которые она полагала наиболее невинными … христианизировав их». Особенную ненависть у неё, как мы помним, всегда вызывала традиция дарить подарки вместо того, чтобы заносить эти же деньги на спасение души, однако со временем была вынуждено принять и это, сочинив retcon, по которому презенты всегда доставлял наш старый знакомый, Святитель Николай.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 9/13 ➡️
Кроме того, с 273 г. к ним добавился Dies Solis Invicti, день рождения Непобедимого Солнца, установленный император Аврелианом на 25 декабря, день, который римляне полагали солнцестоянием. Это тоже наталкивает на определённые выводы, но, впрочем, быть может, несправедливые: так, некоторые исследователи полагают, что всё было наоборот, и это вовсе не христиане тогда решили, как это сейчас кое-где говорят, устроить культурную аппроприацию, но то был Аврелиан, который стратегически занял столь важную для них дату.
Всё это на самом деле не имеет значения: даже если в случае дня Солнца христиане и не пытались заменить прежний праздник своим, они без сомнения поступили именно так в отношении остальных, упомянутых выше.
В столетия, последовавшие за 529 г., когда император Юстиниан сделал 25 декабря национальным праздником, период между этим днём и 6 января, стал известен как Святки, и, таким образом, обе даты не ушли обиженными. Тем христиане заняли дни, которые уже приходились на традиционные римские празднества. В ходе последних в обычае древних было объедаться, танцевать, дарить подарки и устраивать гадания: в общем, всё то, что так хорошо знакомо и нам, однако к чему Церковь относилась с пылкой неприязнью и пыталась истребить.
Так, в 380 г. Григорий Назианзин, архиеп. Константинополя, предупреждал паству не подражать манере мирян встречать Новый год: «Ни взору не должно радоваться, ни слуху восхищаться, ни обонянию нежиться, ни вкусу блудить, ни касанию насыщаться. Это уверенные пути во зло, врата греха … оставим такие вещи грекам».
Проп. Астерий Амасийский в 400 г. критиковал происходившее весьма характерными словами: «Это празднество учит даже малых детей, бесхитросных и простых, жадности … получая подарки … их умы подвергаются воздействию товарного и низменного». Куда лучше, предсказуемо говорил он, потратить деньги на нужды церкви, и тому же учил в 404 г. Августин Аврелий, он же Блаженный: «Когда [язычники] дарят подарки, вы давайте подаяние», и т.д. Такая вот невзоровщина из палаты мер и весов.
В наши дни существует немало контроверзы, касающейся печально известной лево-либеральной «повесточки», которая пытается навязать людям в развлечениях себя самоё, хотя они этому активно сопротивляются, отвечая возмущением и часто ещё «голосуя рублём», обеспечивая низкие продажи, желая и далее прежнего, не испорченного безумием новомодной, агрессивно жизнеотрицающей идеологии.
Как мы теперь можем с удивлением наблюдать, когда-то в аналогичной роли выступало христианство, пытающееся навязать нечто странное и нездоровое вместо знакомого и естественного, при этом «запретить и не пущать» всё то, без чего и сейчас трудно представить празднование Рождества/Нового года
И это не совпадение, но скорее преемственность, ведь уже Ницше, зря в корень этой религии, видел «самую отраву вероучения — „равные права для всех“», уверяя, что «из ресентимента масс христианство выковало главное орудие борьбы … со всем благородным, радостным, восторженно-приподнятым, что только ни есть на земле».
Только к Средним векам Церковь, осознав, что ей не по силам одержать окончательную или даже убедительную победу в её борьбе против предшествовавших христианству практик, сменила тактику. Тогда, пишет Бавлер, «Церковь … ассимилировала обычаи, которые она полагала наиболее невинными … христианизировав их». Особенную ненависть у неё, как мы помним, всегда вызывала традиция дарить подарки вместо того, чтобы заносить эти же деньги на спасение души, однако со временем была вынуждено принять и это, сочинив retcon, по которому презенты всегда доставлял наш старый знакомый, Святитель Николай.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 9/13 ➡️
Впрочем, продолжает Бавлер, критика христианством того, с каким размахом и излишествами люд празднует середину зимы, начавшись в IV в., так никогда и не сходила совсем на нет: даже в 2001 г. можно было наблюдать «краткое возрождение пуритантских антирождественских настроений», в которых тогда в Бостоне была замечена некая Церковь Благих Вестей.
В эпоху Реформации аргументы против Рождества были всё теми же. Так, М. Бероальд в 1575 г. отверг Рождество как бесстыдное образование, поощряющее грех обжорства, будучи при этом полностью чуждым принципам Бога и духу Евангелий. Г. Вульф в 1585 г. заявил, что необходимо исследование «идолопоклоннства … празднеств», чтобы «выявить их истинные, нехристианские истоки и происхождение».
Полидор Вергилий, известный тем, что будто бы сжёг все имевшиеся до него исторические книги об Англии и потому-то их не существует, в 1513 г. замечал такую характерную традицию английского Рождества, как смена ролей господина и слуги, которая ему очевиднейше напоминала аналогичную на древнеримские Сатурналии. Хоспиниан обращал внимание, что обычай людей в этот день дарить подарки, а также есть от пуза и пьянствовать, могут быть прямо прослежены к языческому способу празднования: «Такое ощущение, что они отмечают Вакханалии или Луперкалии, а не день рождения Христа».
В 1846 г. издание, выпускаемое квакерами в Пеннсильвании, заявляло: «Этот самый период времени … который называют Рождеством … мы очень хотели бы, чтобы никто из наших прихожан … не участвовал в каком-либо виде в его ежегодном справлении, т.к. оно не имеет никакого подлинного отношения к благочестию и религии». Схожего мнения были баптисты, методисты и прочие протестантские деноминации. Пресвитерианцы же и вовсе обзывали праздник «католическим предрассудком», отвергая его «разложение, идущее от папства и его обезьяны, прелатства».
Но то, что для одних было поводом брезгливо отвергнуть, иные встречали комментарием в духе «как что-то плохое». Так, ряд масонских лож, с их извечным неприятием христианства, которому они предпочитали Античность, стал официально отмечать 25 декабря как римский праздник Сатурна.
Схожим образом мыслили неоязычники, которые спешили согласиться с тем, что, действительно, Рождество — это некогда отнятый у них праздник, правда, имея в виду древних не римлян, но германцев. Их Бавлер, кстати, характеризует довольно метко, замечая, что «несмотря на претензию иметь связь с древностью, все такие организации имели довольно скороспелое происхождение, эклектичны в „обычаях“ и являлись детищем не примордиальных лесов Европы эпохи бронзы, но английских салонов 1950-ых».
Но пусть даже если и так, некоторая правота в их словах явно наличествует: так, обычай украшать на Рождество ель явно весьма поздний, римские праздники его не упоминают, и, хотя почитание рощ было известно и им, в религии древних германцев деревья играли несомненно бóльшую роль. Впервые рождественская ёлка появляется не ранее XVII в. где-то в районе современной Германии, и только сильно позднее проникает в другие страны. Например, на Британские острова — аж в сер. XIX в., вместе с немецким мужем королевы Виктории.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 10/13 ➡️
В эпоху Реформации аргументы против Рождества были всё теми же. Так, М. Бероальд в 1575 г. отверг Рождество как бесстыдное образование, поощряющее грех обжорства, будучи при этом полностью чуждым принципам Бога и духу Евангелий. Г. Вульф в 1585 г. заявил, что необходимо исследование «идолопоклоннства … празднеств», чтобы «выявить их истинные, нехристианские истоки и происхождение».
Полидор Вергилий, известный тем, что будто бы сжёг все имевшиеся до него исторические книги об Англии и потому-то их не существует, в 1513 г. замечал такую характерную традицию английского Рождества, как смена ролей господина и слуги, которая ему очевиднейше напоминала аналогичную на древнеримские Сатурналии. Хоспиниан обращал внимание, что обычай людей в этот день дарить подарки, а также есть от пуза и пьянствовать, могут быть прямо прослежены к языческому способу празднования: «Такое ощущение, что они отмечают Вакханалии или Луперкалии, а не день рождения Христа».
В 1846 г. издание, выпускаемое квакерами в Пеннсильвании, заявляло: «Этот самый период времени … который называют Рождеством … мы очень хотели бы, чтобы никто из наших прихожан … не участвовал в каком-либо виде в его ежегодном справлении, т.к. оно не имеет никакого подлинного отношения к благочестию и религии». Схожего мнения были баптисты, методисты и прочие протестантские деноминации. Пресвитерианцы же и вовсе обзывали праздник «католическим предрассудком», отвергая его «разложение, идущее от папства и его обезьяны, прелатства».
Но то, что для одних было поводом брезгливо отвергнуть, иные встречали комментарием в духе «как что-то плохое». Так, ряд масонских лож, с их извечным неприятием христианства, которому они предпочитали Античность, стал официально отмечать 25 декабря как римский праздник Сатурна.
Схожим образом мыслили неоязычники, которые спешили согласиться с тем, что, действительно, Рождество — это некогда отнятый у них праздник, правда, имея в виду древних не римлян, но германцев. Их Бавлер, кстати, характеризует довольно метко, замечая, что «несмотря на претензию иметь связь с древностью, все такие организации имели довольно скороспелое происхождение, эклектичны в „обычаях“ и являлись детищем не примордиальных лесов Европы эпохи бронзы, но английских салонов 1950-ых».
Но пусть даже если и так, некоторая правота в их словах явно наличествует: так, обычай украшать на Рождество ель явно весьма поздний, римские праздники его не упоминают, и, хотя почитание рощ было известно и им, в религии древних германцев деревья играли несомненно бóльшую роль. Впервые рождественская ёлка появляется не ранее XVII в. где-то в районе современной Германии, и только сильно позднее проникает в другие страны. Например, на Британские острова — аж в сер. XIX в., вместе с немецким мужем королевы Виктории.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 10/13 ➡️
В патриотическом издательстве Ruinaissance сегодня вышла книга, представляющая собой сборник комментариев и размышлений, посвящённых тому, кто уже стал живой легендой — русскому философу Дмитрию Евгеньевичу Галковскому. Вошёл туда и мой текст, составленный по рецепту, выстраданному уже древними: он одновременно о вечном и крайне злободневном. Написан он в фирменном стиле «Эллинистики», исследующим актуальное в рецепции Античности. Всё уже было тогда, и даже обвинение иных последователей Д. Е. в чрезмерном его почитании, доходящем до сектантства, крайне напоминает рецепцию греками и римлянами пифагорейского ордена времён конца Республики. Крайне рекомендую к приобретению и прочтению!
По мнению некоторых, этим влияние германцев не исчерпывалось. К примеру, некая Единая Церковь Бога, с такой страстностью домогавшаяся реиудаизации христианства, что отвергала даже Пасху, не говоря о Рождестве, среди аргументов, которые приводила, имела, пишет Бавлер, также такой: «Санта-Клаус есть аватар Одина и Сатурна». Это что ещё за ерунда, казалось бы? Причём тут Один?
Викканская жрица С. Фокс утверждает похожее: помимо очевидных глупостей навроде «солярного божества» и «Великой Матери», сомнительность которых уже здесь разбиралась, она также упоминает факт ею почитания некого мужского бога, единого во многих лицах, среди которых называет, помимо прочих, Санта-Клауса, которого предлагает «вернуть … в его форме языческого бога … Одина, скандинавского Все-Отца, мчащегося по небу». В этом всём есть какой-то смысл?
На первый взгляд — отнюдь, и существуют даже обзоры, силящиеся доказать, что такого быть не может, потому что не может быть никогда, и Одина никак связать с Санта-Клаусом: они отличаются впечатляющей поверхностью, но всё же их можно при желании нагуглить.
А что в действительности? Разумеется, говорить тут если о чём и можно, то разве только о некотором влиянии религии древних германцев, которая стала лишь одним из ингредиентов в котле, в котором готовилось это теперь подаваемое нам ежегодно варево.
Напомню, что, согласно П. К. Кершоу (1997), «имя Вотана связывали с призрачным воинством, которое очевидцы наблюдали ещё как минимум в нач. этого века [имеется в виду XX — Б.] по всей Германии, мчащейся бешеным галопом по ночному небу поверх полей и лесов и через деревенские улочки … известным как … Wütendes Heer (Неистовое воинство) и Wilde Jagd (Дикая охота)».
А. Тилле (1893) в свою очередь сообщает, что примерно с сер. XV в. германский фольклор начинает тесно связывать Рождество и wüthende Heer, что и неудивительно, ведь ежегодное буйство последнего, по Кершоу, приходилось обычно на всё те же 12 дней между Рождеством и Богоявлением.
И это не похоже на совпадение, скорее следует говорить об общих корнях Сатурналий и примкнувших празднеств римлян с этими немецкими верованиями: речь идёт о чём-то, унаследованном теми и другими явно ещё от древнейших, праиндоевропейцев. В Новое же время происходит как бы повторное включение в праздник элементов, которые и так для него характерны: случилось как бы обновление, подобное естественным образом связалось с подобным. Так варилась каша вокруг совершенно не имеющего к ней отношения христианского топора.
Характерен уже тот момент, что, как и Санта-Клаус, Один во главе своей охоты мчится по ночному небу, и трудно при этом объяснить, что там делать христианскому святому. Причём делает Вотан это, пишет Кершоу, иногда не на коне, а в повозке или даже на санях.
Более того, хотя Неистовое воинство и внушало людям ужас, его появления они ждали, даже приветствовали, ведь оно несло с собой плодородие для полей и скота. Это слабо напоминает дарение подарков, конечно, разве что самой идеей всё той же избыточности, буквально бьющем через край расточении.
Уже О. Хофлер (1934) заметил, по Кершоу, «что у этих призрачных воинов под предводительством Вотана … имелся двойник в виде вполне живых объединений бьющихся в исступлении воинов, юношей из плоти и крови, пребывающих в культурном содружестве с умершими воителями прошлого их народа». Подобные мужские союзы были известны всем индоевропейцам ещё до их разделения, и, согласно реконструкции К. МакКона (1987), тогда назывались *kóryos, у германцев же носили имя männerbünde; обо всём этом, впрочем, подробно уже при случае рассказывалось.
Кроме прочего, такие союзы были известны тем, что извечно старались одержать победу ещё до начала сражения при помощи психологического оружия. Для этого они внушали ужас предполагаемому противнику, регулярно притворяясь армией мёртвых, становясь как бы земным эквивалентом Дикой охоты.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 11/13 ➡️
Викканская жрица С. Фокс утверждает похожее: помимо очевидных глупостей навроде «солярного божества» и «Великой Матери», сомнительность которых уже здесь разбиралась, она также упоминает факт ею почитания некого мужского бога, единого во многих лицах, среди которых называет, помимо прочих, Санта-Клауса, которого предлагает «вернуть … в его форме языческого бога … Одина, скандинавского Все-Отца, мчащегося по небу». В этом всём есть какой-то смысл?
На первый взгляд — отнюдь, и существуют даже обзоры, силящиеся доказать, что такого быть не может, потому что не может быть никогда, и Одина никак связать с Санта-Клаусом: они отличаются впечатляющей поверхностью, но всё же их можно при желании нагуглить.
А что в действительности? Разумеется, говорить тут если о чём и можно, то разве только о некотором влиянии религии древних германцев, которая стала лишь одним из ингредиентов в котле, в котором готовилось это теперь подаваемое нам ежегодно варево.
Напомню, что, согласно П. К. Кершоу (1997), «имя Вотана связывали с призрачным воинством, которое очевидцы наблюдали ещё как минимум в нач. этого века [имеется в виду XX — Б.] по всей Германии, мчащейся бешеным галопом по ночному небу поверх полей и лесов и через деревенские улочки … известным как … Wütendes Heer (Неистовое воинство) и Wilde Jagd (Дикая охота)».
А. Тилле (1893) в свою очередь сообщает, что примерно с сер. XV в. германский фольклор начинает тесно связывать Рождество и wüthende Heer, что и неудивительно, ведь ежегодное буйство последнего, по Кершоу, приходилось обычно на всё те же 12 дней между Рождеством и Богоявлением.
И это не похоже на совпадение, скорее следует говорить об общих корнях Сатурналий и примкнувших празднеств римлян с этими немецкими верованиями: речь идёт о чём-то, унаследованном теми и другими явно ещё от древнейших, праиндоевропейцев. В Новое же время происходит как бы повторное включение в праздник элементов, которые и так для него характерны: случилось как бы обновление, подобное естественным образом связалось с подобным. Так варилась каша вокруг совершенно не имеющего к ней отношения христианского топора.
Характерен уже тот момент, что, как и Санта-Клаус, Один во главе своей охоты мчится по ночному небу, и трудно при этом объяснить, что там делать христианскому святому. Причём делает Вотан это, пишет Кершоу, иногда не на коне, а в повозке или даже на санях.
Более того, хотя Неистовое воинство и внушало людям ужас, его появления они ждали, даже приветствовали, ведь оно несло с собой плодородие для полей и скота. Это слабо напоминает дарение подарков, конечно, разве что самой идеей всё той же избыточности, буквально бьющем через край расточении.
Уже О. Хофлер (1934) заметил, по Кершоу, «что у этих призрачных воинов под предводительством Вотана … имелся двойник в виде вполне живых объединений бьющихся в исступлении воинов, юношей из плоти и крови, пребывающих в культурном содружестве с умершими воителями прошлого их народа». Подобные мужские союзы были известны всем индоевропейцам ещё до их разделения, и, согласно реконструкции К. МакКона (1987), тогда назывались *kóryos, у германцев же носили имя männerbünde; обо всём этом, впрочем, подробно уже при случае рассказывалось.
Кроме прочего, такие союзы были известны тем, что извечно старались одержать победу ещё до начала сражения при помощи психологического оружия. Для этого они внушали ужас предполагаемому противнику, регулярно притворяясь армией мёртвых, становясь как бы земным эквивалентом Дикой охоты.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 11/13 ➡️
Как объясняет Кершоу, «в самой природе умерших лежит тот факт, что их нельзя увидеть», и этой же невидимости представители *kóryos добивались, нося маски, «при этом сюда относится не только предмет, скрывающее лицо. Самой примитивной формой маски было простое раскрашивание … тела», которое практиковали, к примеру, описанные Тацитом гарии, которых Кершоу определяет не как отдельное племя, но именно молодёжный союз.
Самым простым способом этого было просто вымазать лицо сажей, и тут на ум немедленно приходит помощник Синтерклааса по имени Чёрный Пит, характерный тем, что сейчас называют blackface. Некоторыми считается, что он никогда и не был негром, но, по сюжету, лишь испачкавшимся как раз сажей от использования каминной трубы.
Другим вариантом было «ношение … шкур, свисающих до пят … [такие] маски представляли собой … звериную голову с раскрытой пастью, в которой виднелось лицо носителя». Эта особенность männerbünde — одна из самых известных, она тесно связана с их оборотничеством, которое проявлялось в том, что они воспринимали себя зверями, чаще всего волками, но бывало, что и иными, например, медведями… в точности как это делает Медвежатник из прежде уже упомянутой сказки, тот самый, который по сюжету совершает благодеяние, крайне похожее на приписываемое прототипу Санта-Клауса.
Многовато как-то совпадений, неправда ли? даром что хороший детектив в них вовсе не должен верить… Или же нет, напротив, они все крайне косвенные? Что же, есть и другие.
Переодевание в животных, по-видимому, было важной частью Рождества, при этом языческое происхождение обычая было очевидным, и потому сурово преследовалось Церковью: согласно Бавлеру, «церковные соборы, папские буллы и пенитенциалы [покаянные книги — Б.] снабжали священнослужителей списками прегрешений», где среди примеров поведения, недопустимого для отмечающих этот праздник, особо осуждается ношение одеяний, имитирующих звериный облик.
Также фольклористы уже в нач. XX в., в частности, К. Мейли (1927), сумели, рассказывает Кершоу, «связать языческий культ мёртвых и святочную культуру масок». Последние всегда играли столь значительную роль в справлении Рождества, что без них его невозможно было представить. В этом контексте хорошо известны наши колядки, название которых, возможно, напрямую происходит от слова «календы», обычай, когда молодёжь наряжается и ходит от дома к дому, выпрашивая угощение.
Его полным аналогом у англосаксов является т.н. mummering (иначе mumming), при этом антикв. Дж. Струтт (1801) уверяет, что название это происходит от таких слов как дат. mumme и голл. momme, означающих «скрываться за маской». И действительно, в том и состоял modus operandi празднующих: «mummeries обычно случались во время рождественских праздников; если участники не могли достать маски … они красили лица». Полидор уже в 1513 г. упоминает, что «англичане … встречают праздник Рождества … масками», а прежде него достоверной истории острова и не существует.
Всё это напоминает другой обычай англосаксов, trick-or-treating, который осуществляется на Хэллоуин, столь ненавистный уже отечественным религиозным фанатикам. Однако, как мы видим, этот заморский праздник с Рождеством явно имеет общее происхождение, разве что ещё теснее переплетён с культурой *kóryos. Выходит, что какой-нибудь Тим Бёртон с его Nightmare before Christmas (1993) зрит глубоко в корень, и, более того, имя Sandy Claws, под которым тамошние герои знают Санту, он, согласно Бавлеру, действительно когда-то носил.
Разумеется, со всем этим последователи Иисуса также боролись: к примеру, в Англии о запретах известно как минимум со времён Генриха VIII, а вообще же уже Трулльский собор 692 г. требовал, чтобы из христиан в этот день «никто не носил комической, сатирической или трагической маски».
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 12/13 ➡️
Самым простым способом этого было просто вымазать лицо сажей, и тут на ум немедленно приходит помощник Синтерклааса по имени Чёрный Пит, характерный тем, что сейчас называют blackface. Некоторыми считается, что он никогда и не был негром, но, по сюжету, лишь испачкавшимся как раз сажей от использования каминной трубы.
Другим вариантом было «ношение … шкур, свисающих до пят … [такие] маски представляли собой … звериную голову с раскрытой пастью, в которой виднелось лицо носителя». Эта особенность männerbünde — одна из самых известных, она тесно связана с их оборотничеством, которое проявлялось в том, что они воспринимали себя зверями, чаще всего волками, но бывало, что и иными, например, медведями… в точности как это делает Медвежатник из прежде уже упомянутой сказки, тот самый, который по сюжету совершает благодеяние, крайне похожее на приписываемое прототипу Санта-Клауса.
Многовато как-то совпадений, неправда ли? даром что хороший детектив в них вовсе не должен верить… Или же нет, напротив, они все крайне косвенные? Что же, есть и другие.
Переодевание в животных, по-видимому, было важной частью Рождества, при этом языческое происхождение обычая было очевидным, и потому сурово преследовалось Церковью: согласно Бавлеру, «церковные соборы, папские буллы и пенитенциалы [покаянные книги — Б.] снабжали священнослужителей списками прегрешений», где среди примеров поведения, недопустимого для отмечающих этот праздник, особо осуждается ношение одеяний, имитирующих звериный облик.
Также фольклористы уже в нач. XX в., в частности, К. Мейли (1927), сумели, рассказывает Кершоу, «связать языческий культ мёртвых и святочную культуру масок». Последние всегда играли столь значительную роль в справлении Рождества, что без них его невозможно было представить. В этом контексте хорошо известны наши колядки, название которых, возможно, напрямую происходит от слова «календы», обычай, когда молодёжь наряжается и ходит от дома к дому, выпрашивая угощение.
Его полным аналогом у англосаксов является т.н. mummering (иначе mumming), при этом антикв. Дж. Струтт (1801) уверяет, что название это происходит от таких слов как дат. mumme и голл. momme, означающих «скрываться за маской». И действительно, в том и состоял modus operandi празднующих: «mummeries обычно случались во время рождественских праздников; если участники не могли достать маски … они красили лица». Полидор уже в 1513 г. упоминает, что «англичане … встречают праздник Рождества … масками», а прежде него достоверной истории острова и не существует.
Всё это напоминает другой обычай англосаксов, trick-or-treating, который осуществляется на Хэллоуин, столь ненавистный уже отечественным религиозным фанатикам. Однако, как мы видим, этот заморский праздник с Рождеством явно имеет общее происхождение, разве что ещё теснее переплетён с культурой *kóryos. Выходит, что какой-нибудь Тим Бёртон с его Nightmare before Christmas (1993) зрит глубоко в корень, и, более того, имя Sandy Claws, под которым тамошние герои знают Санту, он, согласно Бавлеру, действительно когда-то носил.
Разумеется, со всем этим последователи Иисуса также боролись: к примеру, в Англии о запретах известно как минимум со времён Генриха VIII, а вообще же уже Трулльский собор 692 г. требовал, чтобы из христиан в этот день «никто не носил комической, сатирической или трагической маски».
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 12/13 ➡️
Напоследок следует сказать о, пожалуй, наиболее ключевом элементе празднества, которым без преувеличений является танец. Он мог сопровождать масочные процессии или осуществляться сам по себе, но вне зависимости от этого можно с уверенностью сказать, что никакой иной аспект Рождества не встречал такой неприязни и сопротивления со стороны Церкви, как этот.
Уже Иоанн Хрисостом в IV в. уподоблял происходящее на Рождество вторжению из ада, обличая, среди прочего, также и танцы. Также и участники Трулльского собора, в принципе осуждая празднование календ, заявляли, что «желали бы их исчезновения из жизни правоверных», в частности, «танцев, совершаемых во имя тех, кого греки … звали богами … в древней и антихристианской манере».
Танец вызывал у христианства такие сильные чувства всё потому же, что его неизбывная важность также была унаследована от männerbünde. Сам Индра, гомологичный Одину и прочим ипостасям многоликого бога юношеских союзов, особо известен как танцор, как и его спутники, индийский аналог Дикой охоты, маруты. В Германии же подобные танцы, пишет Кершоу, встречались ещё в нач. XX в. и «в основном исполнялись на Рождество и Седьмицу, тогда же, когда [показывалась и] Дикая охота».
Всё это отлично чувствовал Ницше, который заявлял, что «поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать», и, того более, был уверен, что «потерян для нас тот день, когда ни разу не танцевали мы».
Итак, как бы выглядел бы посконно христианское, не знающее и капли язычества, справление Рождества/НГ? Ну, для начала такого праздника бы просто не существовало… Но даже если он бы всё же и был, то для его описания, как и всего христианства, лучше всего подойдёт, пожалуй, Оруэлл: в его антиутопии герой полагает, что «самое характерное в нынешней жизни — не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. Оглянешься вокруг — и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся партия», которые представляли собой «нечто исполинское, грозное, сверкающее». Прямо как заявленные высокие ценности, которые якобы нёс Иисус, тогда как действительной реальностью стали Тёмные века.
Как и позднее у большевиков, здесь в основе тоже лежала идея «отречёмся от старого мира», которому на смену должен прийти другой, основанный на утопических идеях, основанных не на реалистичном восприятии реальности, но эдаком wishful thinking. Затем очень быстро выяснилось, что ничего из заявленного невозможно, а обещания не спешат сбываться, отчего пришлось экстренно допускать прежние обычаи, искать с ними сосуществования, без которых, как оказалось, никуда, ведь только они и были эффективны и жизнеспособны. Борьба же на истребление в долгосрочной перспективе неизменно заканчивалась поражением не для древнего, но всегда новодела.
Комплексный же персонаж, возникший из откровенно легендарного святого под влиянием в т.ч. образа Одина, теперь известный как Санта-Клаус, не имевший в себе практически ничего христианского, в свою очередь, стал одной из вех, озаривших выход из этого царства тьмы. Он был чем-то, совершенно чудным тому страшному культу, обрушившим прежний мир во мрак, который теперь помогал гасить.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 13/13
Уже Иоанн Хрисостом в IV в. уподоблял происходящее на Рождество вторжению из ада, обличая, среди прочего, также и танцы. Также и участники Трулльского собора, в принципе осуждая празднование календ, заявляли, что «желали бы их исчезновения из жизни правоверных», в частности, «танцев, совершаемых во имя тех, кого греки … звали богами … в древней и антихристианской манере».
Танец вызывал у христианства такие сильные чувства всё потому же, что его неизбывная важность также была унаследована от männerbünde. Сам Индра, гомологичный Одину и прочим ипостасям многоликого бога юношеских союзов, особо известен как танцор, как и его спутники, индийский аналог Дикой охоты, маруты. В Германии же подобные танцы, пишет Кершоу, встречались ещё в нач. XX в. и «в основном исполнялись на Рождество и Седьмицу, тогда же, когда [показывалась и] Дикая охота».
Всё это отлично чувствовал Ницше, который заявлял, что «поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать», и, того более, был уверен, что «потерян для нас тот день, когда ни разу не танцевали мы».
Итак, как бы выглядел бы посконно христианское, не знающее и капли язычества, справление Рождества/НГ? Ну, для начала такого праздника бы просто не существовало… Но даже если он бы всё же и был, то для его описания, как и всего христианства, лучше всего подойдёт, пожалуй, Оруэлл: в его антиутопии герой полагает, что «самое характерное в нынешней жизни — не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. Оглянешься вокруг — и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся партия», которые представляли собой «нечто исполинское, грозное, сверкающее». Прямо как заявленные высокие ценности, которые якобы нёс Иисус, тогда как действительной реальностью стали Тёмные века.
Как и позднее у большевиков, здесь в основе тоже лежала идея «отречёмся от старого мира», которому на смену должен прийти другой, основанный на утопических идеях, основанных не на реалистичном восприятии реальности, но эдаком wishful thinking. Затем очень быстро выяснилось, что ничего из заявленного невозможно, а обещания не спешат сбываться, отчего пришлось экстренно допускать прежние обычаи, искать с ними сосуществования, без которых, как оказалось, никуда, ведь только они и были эффективны и жизнеспособны. Борьба же на истребление в долгосрочной перспективе неизменно заканчивалась поражением не для древнего, но всегда новодела.
Комплексный же персонаж, возникший из откровенно легендарного святого под влиянием в т.ч. образа Одина, теперь известный как Санта-Клаус, не имевший в себе практически ничего христианского, в свою очередь, стал одной из вех, озаривших выход из этого царства тьмы. Он был чем-то, совершенно чудным тому страшному культу, обрушившим прежний мир во мрак, который теперь помогал гасить.
#santa
⬅️⬆️ «Сказ о том, как Санта-Клаус, он же Один, спас брак от его отмены христианами», 13/13
Согласно А. А. Тахо-Годи (1989), нам «с полным правом можно говорить о доолимпийском … периоде мифологического развития», иначе именуемым «хтоническим», от слова χθών, «земля». Тогда, уверяет она, людьми «земля мыслилась всеобщей матерью, которая всех порождает и вскармливает». По её мнению, это время «совпадает … с матриархально-родовым строем», от которого, убеждён её учитель А. Ф. Лосев (1996 [1957?]) осталось немало «матриархальных … рудиментов в … классической … мифологии». «Мифология матриархата получает свое обобщение и завершение в мифологии Великой матери», продолжает он, а «женские божества периода классики представляют собой только отдельные черты этой древней и суровой богини».
Действительно, как замечает С. Джоргуди (1992), концепция первобытного матриархата «для некоторых специалистов … была воплощена … в … образе Великой Богини, она же Богиня-Мать, Великая Мать или Мать Земля». Согласно К. Моррис (2006), «в XIX–XX вв. … прошлое всеми изображалось матриархальным и завязанным на женское божество». Вместе с Л. Гудисон (2012) она замечает, что в центре его тогда виделась «религия богини, которая исключала или маргинализировала мужских богов, и заключалась в поклонении единственному, примордиальному женскому божеству, связанному с материнством, землёй и природой».
Уже Э. Курциус (кон. XIX в.), согласно Р. Паркеру (2011), «доказывал, что греческие богини возникли в ходе разделения … не до конца успешно осуществлённого, на части единой общей богини, восточной „Великой Матери“». Позднее В. Отто (1929), как пишет А. И. Зайцев (2005 [1977?]), также выделялась «древнейшая богиня, почитавшаяся под многими именами». Несколько ранее А. Дитерих (1905) «выдвинул гипотезу о свойственном … всем земледельческим народам почитании великой богини — Матери-Земли, принимающей [у них] … довольно близкую форму». Наконец, согласно Моррис, Е. О. Джеймс (1959) заявил, что поклонение Великой Матери «было распространено географически от Европы до Индии, а хронологически — от палеолитических фигурок „венер“ и до культа Девы Марии».
Ему вторила М. Гимбутас (1974), утверждая, что почитание Богини и связанное с ней центральное положение женщин было ключевым явлением уже неолитических культур Европы. Согласно К. Веслеру (2012), «она видела ранненеолитическое общество равноправным, матриархальным, матрилинейным, и сосредоточенном на почитании Богини-Матери», а также противопоставляла неолитическую Европу, мирную и управляемую женщинами, более поздней индоевропейской, воинственной и патриархальной.
Если мы теперь обратимся к основаниями для всех тех выводов, которые в таком изобилии приводились выше, изучим, что же за фундамент подведён под всю концепцию Великой Матери, то увидеть сможем довольно типичную ситуацию, когда лишь инерция дозволяет смехотворно шаткой концепции жить. Моррис вот упоминает критику, которой её подвергли П. Уко (1968) и А. Флеминг (1969): оказалось, что любой непредвзятый взгляд давно бы рассеял её в пыль, и неясно, как она вообще когда-либо принималась всерьёз.
С. Блюнделл (1995) пишет прямо: «существует … очень немного доказательств всё ещё популярной идеи, будто в доисторическую эпоху существовала религия единой и единственной Богини-Матери … которую почитали повсюду в Европе и на Ближнем Востоке». Для того, чтобы она держалась, сообщают Гудисон и Моррис, Гимбутас «практически любую найденную ей фигуру считала … изображающей „богиню“ или её аспект», однако на чём она при этом основывалась, пишет Веслер, «исключая собственное воображение … так и не прояснилось».
Сюда же относятся, согласно С. Будин (2004), «изваяния каменного века, известные как „Венера Виллендорфская“», та самая, что известна своей тучностью. Гудисон и Моррис отмечают, что уже «само имя „Венера“ предлагает сомнительную отсылку к всем известной богине из совершенно иной культуры, существовавший тысячелетиями позднее». Здесь как бы подразумевается, что и в обществе, которое производило эти фигурки, верили во что-то подобное римлянам, «имели концепт личных, антропоморфных божеств», при том, что💳 читать далее…
Действительно, как замечает С. Джоргуди (1992), концепция первобытного матриархата «для некоторых специалистов … была воплощена … в … образе Великой Богини, она же Богиня-Мать, Великая Мать или Мать Земля». Согласно К. Моррис (2006), «в XIX–XX вв. … прошлое всеми изображалось матриархальным и завязанным на женское божество». Вместе с Л. Гудисон (2012) она замечает, что в центре его тогда виделась «религия богини, которая исключала или маргинализировала мужских богов, и заключалась в поклонении единственному, примордиальному женскому божеству, связанному с материнством, землёй и природой».
Уже Э. Курциус (кон. XIX в.), согласно Р. Паркеру (2011), «доказывал, что греческие богини возникли в ходе разделения … не до конца успешно осуществлённого, на части единой общей богини, восточной „Великой Матери“». Позднее В. Отто (1929), как пишет А. И. Зайцев (2005 [1977?]), также выделялась «древнейшая богиня, почитавшаяся под многими именами». Несколько ранее А. Дитерих (1905) «выдвинул гипотезу о свойственном … всем земледельческим народам почитании великой богини — Матери-Земли, принимающей [у них] … довольно близкую форму». Наконец, согласно Моррис, Е. О. Джеймс (1959) заявил, что поклонение Великой Матери «было распространено географически от Европы до Индии, а хронологически — от палеолитических фигурок „венер“ и до культа Девы Марии».
Ему вторила М. Гимбутас (1974), утверждая, что почитание Богини и связанное с ней центральное положение женщин было ключевым явлением уже неолитических культур Европы. Согласно К. Веслеру (2012), «она видела ранненеолитическое общество равноправным, матриархальным, матрилинейным, и сосредоточенном на почитании Богини-Матери», а также противопоставляла неолитическую Европу, мирную и управляемую женщинами, более поздней индоевропейской, воинственной и патриархальной.
Если мы теперь обратимся к основаниями для всех тех выводов, которые в таком изобилии приводились выше, изучим, что же за фундамент подведён под всю концепцию Великой Матери, то увидеть сможем довольно типичную ситуацию, когда лишь инерция дозволяет смехотворно шаткой концепции жить. Моррис вот упоминает критику, которой её подвергли П. Уко (1968) и А. Флеминг (1969): оказалось, что любой непредвзятый взгляд давно бы рассеял её в пыль, и неясно, как она вообще когда-либо принималась всерьёз.
С. Блюнделл (1995) пишет прямо: «существует … очень немного доказательств всё ещё популярной идеи, будто в доисторическую эпоху существовала религия единой и единственной Богини-Матери … которую почитали повсюду в Европе и на Ближнем Востоке». Для того, чтобы она держалась, сообщают Гудисон и Моррис, Гимбутас «практически любую найденную ей фигуру считала … изображающей „богиню“ или её аспект», однако на чём она при этом основывалась, пишет Веслер, «исключая собственное воображение … так и не прояснилось».
Сюда же относятся, согласно С. Будин (2004), «изваяния каменного века, известные как „Венера Виллендорфская“», та самая, что известна своей тучностью. Гудисон и Моррис отмечают, что уже «само имя „Венера“ предлагает сомнительную отсылку к всем известной богине из совершенно иной культуры, существовавший тысячелетиями позднее». Здесь как бы подразумевается, что и в обществе, которое производило эти фигурки, верили во что-то подобное римлянам, «имели концепт личных, антропоморфных божеств», при том, что
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Принято считать, что сюжет «Гамлета», как и многие другие сочинения Шекспира, не выдуман, но основывался автором на вполне исторических событиях. В данном случае — тех, что переданы Саксоном Грамматиком (XIII в.): согласно последнему, некий Амлед из ютов, племени, что как раз в Дании, тоже, опасаясь дяди, уже умертвившего его отца, притворяется слабоумным из соображений безопасности, дабы однажды отомстить.
Другое дело, что история самого Амледа, в свою очередь, поразительно, если не подозрительно, напоминает ещё одну, куда более древнюю, известную в т.ч. в изложении Тита Ливия (I в. до н.э.): «Луций Юний … сын царской сестры Тарквинии … в свое время, услыхав, что виднейшие граждане … убиты дядею … решил: пусть его нрав ничем царя не страшит … с твердо обдуманным намереньем он стал изображать глупца … и даже принял прозвище Брута — „Тупицы“, чтобы … выжидать своего времени», что успешно затем и осуществил.
Так gens Junia получил соответствующий когномен, Brutus, унаследованный впоследствии и знаменитым убийцей Цезаря, сюжет, который Шекспир также не преминул у себя воспроизвести. (А «брутальный», таким образом, означает в первую очередь «крайне неумный» и уж затем всё остальное; английское brute этот смысл сохраняет куда лучше.)
При этом сходства не ограничиваются одной только общей сюжетной канвой, но наблюдаются даже в мелочах: например, в какой-то момент, когда Брут посещает Дельфы, он оставляет намёк на подлинное положение дел, принося «в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового», и ровно такой же жезл с той же целью изготовляет принцДатский Ютский.
Раскрывает последний свою игру по итогу путём пафосной речи, до крайности напоминающей ту, которую, согласно Дионисию Г., изрёк Брут: «Суждение вас обо мне, как о полоумном, было ложным и создано … лично мною … [чему причиной] был страх за жизнь, ведь Тарквиний, едва взойдя на трон, обрек на смерть моего отца, чтобы овладеть его состоянием … и старшего брата … погубил … Несомненно, он не пощадил бы и меня … если бы мне не пришло в голову прикинуться недоумком».
Столь явные подобия принято называть историческими дублями, и не нахмурила бы лоб при их виде разве что жертва «популяризаторов науки», которую они уже сумели отучить от пытливости. Для того они и пугают люд такими понятиями как «апофения» и pattern recognition bias, на самом деле совсем не стремясь и даже опасаясь воспитывать у простого трудящегося критическое мышление.
Предупредить соответствующий тип размышления им любезно помогают также те, кого они вроде как полагают врагами, обзывая «фриками», «антинаучными мракобесами» и т.д. В их числе одни из первых — авторы «Новой хронологии», которые устраивают диверсию, в поисках таких дублей поступая столь нарочито нелепо, что, например, на основании того лишь факта, что Иван Грозный при крещении получил имя Тит, отождествляют его с императором Титом Флавием. Впрочем, так и задумано: ведь нет лучше метода, чтобы поддержать мейнстрим, нежели маргинализировать оппозицию: такие вот единство и борьба противоположностей.
Серьёзные исследователи, правда, на всех вышепоименованных не обращают ровным счётом никакого внимания, почему-то и далее преспокойно полагая, что не только Амлед уподоблен Бруту вполне намеренно, но и что вообще все такие дубли возникают по одному принципу.
Объяснять это обычно принято тем, что, мол, в те времена самостоятельная ценность всякого события оценивалась куда менее, нежели его сходство с неким предшествовавшим, которое оттого крайне преувеличивалось. Особенно этим страдают всякие хроники, содержимое которых подогнано под Ветхий Завет. Кроме того, история вообще мнилась склонной по поводу и без зацикливаться, подобной змею-самоеду, οὐροβόρος.
#iskander
«Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 1/16 ➡️
Другое дело, что история самого Амледа, в свою очередь, поразительно, если не подозрительно, напоминает ещё одну, куда более древнюю, известную в т.ч. в изложении Тита Ливия (I в. до н.э.): «Луций Юний … сын царской сестры Тарквинии … в свое время, услыхав, что виднейшие граждане … убиты дядею … решил: пусть его нрав ничем царя не страшит … с твердо обдуманным намереньем он стал изображать глупца … и даже принял прозвище Брута — „Тупицы“, чтобы … выжидать своего времени», что успешно затем и осуществил.
Так gens Junia получил соответствующий когномен, Brutus, унаследованный впоследствии и знаменитым убийцей Цезаря, сюжет, который Шекспир также не преминул у себя воспроизвести. (А «брутальный», таким образом, означает в первую очередь «крайне неумный» и уж затем всё остальное; английское brute этот смысл сохраняет куда лучше.)
При этом сходства не ограничиваются одной только общей сюжетной канвой, но наблюдаются даже в мелочах: например, в какой-то момент, когда Брут посещает Дельфы, он оставляет намёк на подлинное положение дел, принося «в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового», и ровно такой же жезл с той же целью изготовляет принц
Раскрывает последний свою игру по итогу путём пафосной речи, до крайности напоминающей ту, которую, согласно Дионисию Г., изрёк Брут: «Суждение вас обо мне, как о полоумном, было ложным и создано … лично мною … [чему причиной] был страх за жизнь, ведь Тарквиний, едва взойдя на трон, обрек на смерть моего отца, чтобы овладеть его состоянием … и старшего брата … погубил … Несомненно, он не пощадил бы и меня … если бы мне не пришло в голову прикинуться недоумком».
Столь явные подобия принято называть историческими дублями, и не нахмурила бы лоб при их виде разве что жертва «популяризаторов науки», которую они уже сумели отучить от пытливости. Для того они и пугают люд такими понятиями как «апофения» и pattern recognition bias, на самом деле совсем не стремясь и даже опасаясь воспитывать у простого трудящегося критическое мышление.
Предупредить соответствующий тип размышления им любезно помогают также те, кого они вроде как полагают врагами, обзывая «фриками», «антинаучными мракобесами» и т.д. В их числе одни из первых — авторы «Новой хронологии», которые устраивают диверсию, в поисках таких дублей поступая столь нарочито нелепо, что, например, на основании того лишь факта, что Иван Грозный при крещении получил имя Тит, отождествляют его с императором Титом Флавием. Впрочем, так и задумано: ведь нет лучше метода, чтобы поддержать мейнстрим, нежели маргинализировать оппозицию: такие вот единство и борьба противоположностей.
Серьёзные исследователи, правда, на всех вышепоименованных не обращают ровным счётом никакого внимания, почему-то и далее преспокойно полагая, что не только Амлед уподоблен Бруту вполне намеренно, но и что вообще все такие дубли возникают по одному принципу.
Объяснять это обычно принято тем, что, мол, в те времена самостоятельная ценность всякого события оценивалась куда менее, нежели его сходство с неким предшествовавшим, которое оттого крайне преувеличивалось. Особенно этим страдают всякие хроники, содержимое которых подогнано под Ветхий Завет. Кроме того, история вообще мнилась склонной по поводу и без зацикливаться, подобной змею-самоеду, οὐροβόρος.
#iskander
«Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 1/16 ➡️
Другой, радикальный, совсем не академический вывод, который иные здесь делают, предполагает, что об истории того времени просто очень уж мало сохранилась, отчего по большей части её приходилось придумывать впоследствии, такими вот «заплатками» порой «затыкая» в надежде, что никто не заметит.
Вне зависимости от мотивов, по которым так вышло, как результат мы не можем быть уверены, осталось ли во взятом нами сюжете и ему подобных «исправленных», дабы стать дублями, хоть что-то от их изначальности, исторической правды. При этом многие народы только либо преимущественно в таком виде и знали Клио, музу истории, отчего уверенно судить об их прошлом становится порой затруднительно…
Ещё в XVIII–XIX вв. не принято было церемониться по этому поводу с выводами: в частности, Маркс совершенно в духе времени относил азиатов к «внеисторическим» (geschichtslos) народам. Ещё ранее Гиббон во «Взлёте и падении…» (1776) приходил к выводу, что «искусство и гений истории … никогда не были известны азиатам, которым неведомы законы критики».
Маркс затем распространяет это мнение и на некоторые европейские народы, в частности, упоминает как раз скандинавов, возможно, под впечатлением, схожим с тем, которое оставила у нас легенда об Амледе. Впрочем, стоит ли их отдельно выделять? Ведь, если мы припомним прежний тезис о том, что Средние века были чем-то вроде реазиатизации Европы, то просто окажется, что тогда азиатами стали все.
Это вполне ожидаемо, учитывая, что история — изобретение Европы, появляющееся впервые, как и вообще очень многое, лишь в Греции. Иным же народам, как правило, присуще отношение, которое описал уже Лукиан в своём труде «Как правильно писать историю»: «Эти люди, по-видимому, не знают, что у … поэтических произведений одни задачи и свои особые законы, у истории другие … это большой — вернее, огромный — недостаток, если кто не умеет отличать … и начнет вносить в историю принадлежащие поэзии украшения, мифы и похвальные речи и свойственные им преувеличения».
Конечно, и грекам с римлянами зачастую бывало в этом отношении далеко до идеала. Собственно, история самого Луция Брута тоже весьма сказочна, как и, возможно, вообще всё, что известно о Вечном городе эпохи царства, а то и вовсе, скажем, Первой пунической войны. Как замечает Р. Ю. Виппер (2016 [1908]), «наиболее скептичные исследователи решаются начинать достоверную историю Рима лишь с III в. до Р.X., а во всей … переданной истории … предшествующих столетий готовы видеть лишь политико-исторический роман, сочиненный поколениями конца республики».
Как сообщает М. Витби (2008), Каллисфен, описывая деяния Александра, явно намеренно искажал события так, чтобы создать аллюзию на сказания Гомера, которого великий македонец, как известно, чтил. Как следствие, «различение „реальности“ и её репрезентации обречено быть непростым». Впрочем, передаёт Лукиан, совсем уж далёкую от реальности выдумку Александр попросту утопил в Гидаспе «со словами: „И с тобой бы следовало сделать то же, Аристобул, за то, что ты [пишешь в этой книге, что] … убивал слонов одним ударом“». Также, по Витби, и описание смертного одра Юлиана Философа (он же Отступник) аналогично неспроста столь напоминает последние моменты Сократа, но, «по-видимому, намеренно старается отразить жажду императора походить на своего кумира».
Во всех упомянутых случаях, однако, речь идёт всё же во многом об Азии, событиях, удалённых во времени и/или пространстве от той самой, классической Античности, так что тезис страдает несильно.
#iskander
⬅️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 2/16 ➡️
Вне зависимости от мотивов, по которым так вышло, как результат мы не можем быть уверены, осталось ли во взятом нами сюжете и ему подобных «исправленных», дабы стать дублями, хоть что-то от их изначальности, исторической правды. При этом многие народы только либо преимущественно в таком виде и знали Клио, музу истории, отчего уверенно судить об их прошлом становится порой затруднительно…
Ещё в XVIII–XIX вв. не принято было церемониться по этому поводу с выводами: в частности, Маркс совершенно в духе времени относил азиатов к «внеисторическим» (geschichtslos) народам. Ещё ранее Гиббон во «Взлёте и падении…» (1776) приходил к выводу, что «искусство и гений истории … никогда не были известны азиатам, которым неведомы законы критики».
Маркс затем распространяет это мнение и на некоторые европейские народы, в частности, упоминает как раз скандинавов, возможно, под впечатлением, схожим с тем, которое оставила у нас легенда об Амледе. Впрочем, стоит ли их отдельно выделять? Ведь, если мы припомним прежний тезис о том, что Средние века были чем-то вроде реазиатизации Европы, то просто окажется, что тогда азиатами стали все.
Это вполне ожидаемо, учитывая, что история — изобретение Европы, появляющееся впервые, как и вообще очень многое, лишь в Греции. Иным же народам, как правило, присуще отношение, которое описал уже Лукиан в своём труде «Как правильно писать историю»: «Эти люди, по-видимому, не знают, что у … поэтических произведений одни задачи и свои особые законы, у истории другие … это большой — вернее, огромный — недостаток, если кто не умеет отличать … и начнет вносить в историю принадлежащие поэзии украшения, мифы и похвальные речи и свойственные им преувеличения».
Конечно, и грекам с римлянами зачастую бывало в этом отношении далеко до идеала. Собственно, история самого Луция Брута тоже весьма сказочна, как и, возможно, вообще всё, что известно о Вечном городе эпохи царства, а то и вовсе, скажем, Первой пунической войны. Как замечает Р. Ю. Виппер (2016 [1908]), «наиболее скептичные исследователи решаются начинать достоверную историю Рима лишь с III в. до Р.X., а во всей … переданной истории … предшествующих столетий готовы видеть лишь политико-исторический роман, сочиненный поколениями конца республики».
Как сообщает М. Витби (2008), Каллисфен, описывая деяния Александра, явно намеренно искажал события так, чтобы создать аллюзию на сказания Гомера, которого великий македонец, как известно, чтил. Как следствие, «различение „реальности“ и её репрезентации обречено быть непростым». Впрочем, передаёт Лукиан, совсем уж далёкую от реальности выдумку Александр попросту утопил в Гидаспе «со словами: „И с тобой бы следовало сделать то же, Аристобул, за то, что ты [пишешь в этой книге, что] … убивал слонов одним ударом“». Также, по Витби, и описание смертного одра Юлиана Философа (он же Отступник) аналогично неспроста столь напоминает последние моменты Сократа, но, «по-видимому, намеренно старается отразить жажду императора походить на своего кумира».
Во всех упомянутых случаях, однако, речь идёт всё же во многом об Азии, событиях, удалённых во времени и/или пространстве от той самой, классической Античности, так что тезис страдает несильно.
#iskander
⬅️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 2/16 ➡️
Всё это, напомню, никакой не секрет для специалиста по эпохе, но рутинные реалии его с ней работы, о чём я уже подробно писал, приводя в качестве примера скептицизм того же Виппера, не увидевшего никакой проблемы в том, чтобы крайне невысоко оценить достоверность сведений даже таких титанов как Аристотель и Плутарх, затрагивающих Афины VII–VI вв.
Если уж и этим нельзя особенно доверять, то чего ожидать от непосредственных, несомненных азиатов, там всё должно бы быть совсем плохо, не так ли? Однако там мы видим, напротив, глубокую распущенность в отношении критицизма: на явные дубли принято обыкновенно попросту закрывать глаза. Но, может, в том-то всё и дело, что тем, кто изучает историю того периода, прекрасно известно, что за бездна открывается, стоит им только распахнуть веки?
В этом отношении было бы особенно любопытно изучать такое по понятным причинам популярное в отечественных реалиях явление, как монгольские завоевания XIII в. Критический подход по отношению к ним запредельно маргинализирован «рассуждениями» навроде тех, в которых совершаются далекоидущие выводы из названий по типу «Тартария» на картах раннего Нового времени, или же занятые какой ещё похожей чепухой.
Ничем не лучше и на первый взгляд куда более основательная критика, к которой прибегает тот же Д. Е. Галковский, на деле осуществляемая по принципу необоснованной дедукции, когда неясно на чём основанные общие положения широко применяются к частностям. В точности же такова, что интересно, мгм, методология и самого простого обывателя, твёрдо убеждённого, что простого «здравого смысла» достаточно для очередного, как это кое-где называют, «немоглизма». Например, этого «принципа» такому обычно оказывается достаточно, чтобы признать логистически невозможными походы монголов.
Антропология примерно до сер. XX в. тоже запросто позволяла себе универсализм, громкие обобщения и метанарративы. Структурная революция К. Леви-Стросса сменила принцип на ровно противоположный, после чего стало общепринятым смотреть конкретно и точно, не сочиняя верных на все случаи жизни законов — навроде тех, которые вдохновили в т.ч. марксистские формации. Критикуя своего коллегу Б. Малиновского и его подход, согласно которому «на основании эмпирических исследований какого-либо общества можно достичь универсальных объяснений», французский исследователь (2001 [1958]) обозначает его как «своеобразное сочетание догматизма и эмпиризма», который трудно не обвинить в «упрощенчестве и априорности». Этот же подход был характерным know-how таких личностей как Э. Тейлор и Дж. Фрэзер: тем самым оказывается, по иронии, что Д. Е. в таких случаях рассуждает на безнадёжно устаревшем уровне столь нелюбимых ими англичан.
Без сомнения, одна из основных задач постдегианства — преодоление подхода «этого не может быть, потому что не может быть никогда», при котором первоисточники, которые по идее для подобных выводов надо бы сперва деконструировать, даже не рассматриваются, и не эпоха объявляется сомнительной на основании их слабости, а наоборот.
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 3/16 ➡️
Если уж и этим нельзя особенно доверять, то чего ожидать от непосредственных, несомненных азиатов, там всё должно бы быть совсем плохо, не так ли? Однако там мы видим, напротив, глубокую распущенность в отношении критицизма: на явные дубли принято обыкновенно попросту закрывать глаза. Но, может, в том-то всё и дело, что тем, кто изучает историю того периода, прекрасно известно, что за бездна открывается, стоит им только распахнуть веки?
В этом отношении было бы особенно любопытно изучать такое по понятным причинам популярное в отечественных реалиях явление, как монгольские завоевания XIII в. Критический подход по отношению к ним запредельно маргинализирован «рассуждениями» навроде тех, в которых совершаются далекоидущие выводы из названий по типу «Тартария» на картах раннего Нового времени, или же занятые какой ещё похожей чепухой.
Ничем не лучше и на первый взгляд куда более основательная критика, к которой прибегает тот же Д. Е. Галковский, на деле осуществляемая по принципу необоснованной дедукции, когда неясно на чём основанные общие положения широко применяются к частностям. В точности же такова, что интересно, мгм, методология и самого простого обывателя, твёрдо убеждённого, что простого «здравого смысла» достаточно для очередного, как это кое-где называют, «немоглизма». Например, этого «принципа» такому обычно оказывается достаточно, чтобы признать логистически невозможными походы монголов.
Антропология примерно до сер. XX в. тоже запросто позволяла себе универсализм, громкие обобщения и метанарративы. Структурная революция К. Леви-Стросса сменила принцип на ровно противоположный, после чего стало общепринятым смотреть конкретно и точно, не сочиняя верных на все случаи жизни законов — навроде тех, которые вдохновили в т.ч. марксистские формации. Критикуя своего коллегу Б. Малиновского и его подход, согласно которому «на основании эмпирических исследований какого-либо общества можно достичь универсальных объяснений», французский исследователь (2001 [1958]) обозначает его как «своеобразное сочетание догматизма и эмпиризма», который трудно не обвинить в «упрощенчестве и априорности». Этот же подход был характерным know-how таких личностей как Э. Тейлор и Дж. Фрэзер: тем самым оказывается, по иронии, что Д. Е. в таких случаях рассуждает на безнадёжно устаревшем уровне столь нелюбимых ими англичан.
Без сомнения, одна из основных задач постдегианства — преодоление подхода «этого не может быть, потому что не может быть никогда», при котором первоисточники, которые по идее для подобных выводов надо бы сперва деконструировать, даже не рассматриваются, и не эпоха объявляется сомнительной на основании их слабости, а наоборот.
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 3/16 ➡️
Состояние оных источников, когда дело касается монголов, действительно зачастую оставляет желать лучшего: с годами историческая критика в их отношении, как это часто бывает, осуществила беспощадную резню. Особо это касается такого свода их законов как «Яса Чингис-хана»: как сообщают монголоведы Н. Н. Крадин и Т. Д. Скрынникова (2022 [2006]), ранее было «принято считать, что наиболее подробные сведения о составе Ясы … содержатся в трактате египетского писателя XV в. ал-Макризи», где, собственно, «черпали информацию … все интерпретаторы»; однако «Д. Айалон (1971–73) убедительно показал, что все сведения о Ясе — вымысел автора».
Кроме того, «Сокровенное сказание монголов», один из основных текстов, вовсе «не содержит такого понятия, как „Яса Чингис-хана“»; наконец, «давно была высказана точка зрения, что в письменном виде Ясы никогда не существовало».
Само же это «Сокровенное сказание», иначе «Юань(-чао) би-ши», содержит кое-что ещё интереснее. Как из него следует, Чингисхан, готовясь к походу на Хорезм в 1219 г., из-за недостатка собственно монголов оказывается вынужден призвать под знамёна другие народы, затребовав войска, кроме прочих, с покорённых им тангутов. Однако их правитель, почуяв слабину, ответил сакраментальным: «Коль у тебя не хватает сил, так незачем быть каганом!». Несколько похожее, хотя и не совсем, у Плутарха говорит некая старушка Филиппу Македонскому, услышав, что у него нет времени рассудить её: «Тогда нечего быть царём!».
Совпадение? Вполне может быть… тем более, что сходство на этот раз весьма условное. При этом похожая на последнюю фраза в аналогичной ситуации уже самим Плутархом приписывалась другому — Деметрию, согласно Стобею же это произошло с Антипатром, тогда как по Диону Кассию — вовсе с Адрианом. Итак, тенденция явно прослеживается, но только внутри античной традиции, и совсем в другом контексте, нежели у монголов, так что об однозначном дубле говорить не приходится.
С другой стороны, в пользу намеренного copy-paste по-своему свидетельствует тот факт, что ценность оного «Сокровенного сказания» как источника весьма сомнительна: ориенталист А. Вэйли (Waley 1964: 8), например, характеризует её «как практически ничтожную (nil)», содержание же полагает «легендарным сказанием, а не историей».
При этом речь идёт, как охарактеризовал это прославленный монголовед И. де Рахевильтц (2004), о «единственном аутентичном (genuine) свидетельстве самих монголов о жизни и деяниях Чингисхана»; что, однако, как сам же и замечает, «не следует путать с надёжным (reliable)».
Последним, убеждён он, назвать этот труд никак нельзя, ведь речь идёт об «искусном смешении исторического повествования и эпической поэзии, в котором регулярно и неожиданно переплетаются факт и вымысел … Отделить чисто исторические факты от полу- или целиком выдуманных в „Сокровенном сказании“ — дело … зачастую просто невозможное, которое может удаться только в очень ограниченном числе случаев, когда совершенно независимые источники подтверждают версию „Сказания“». Более того, «ряд характерных эпизодов … мог в действительности быть просто выдуман … будучи вдохновлён народной молвой и сказаниями — в точности как поступали греческие и римские анналисты». Итак, он убеждён, что «реальная ценность этого труда лежит не в его историзме».
Впрочем, оно было написано и не для того, чтобы рассказывать о том, «как было», но дабы учить, «как надо», формировать нужное мировосприятия у монголов эпохи их великого завоевания. Однако этого предназначения «Сказание» выполнять попросту не могло, поскольку, согласно С. Камоле (2015), долгое время ни в коей мере не было достоянием общественности, оставаясь тайным, доступным для глаз лишь узкого круга родственников Чингисхана: отсюда и название. В общем, то были эдакие «Протоколы каракорумских мудрецов».
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 4/16 ➡️
Кроме того, «Сокровенное сказание монголов», один из основных текстов, вовсе «не содержит такого понятия, как „Яса Чингис-хана“»; наконец, «давно была высказана точка зрения, что в письменном виде Ясы никогда не существовало».
Само же это «Сокровенное сказание», иначе «Юань(-чао) би-ши», содержит кое-что ещё интереснее. Как из него следует, Чингисхан, готовясь к походу на Хорезм в 1219 г., из-за недостатка собственно монголов оказывается вынужден призвать под знамёна другие народы, затребовав войска, кроме прочих, с покорённых им тангутов. Однако их правитель, почуяв слабину, ответил сакраментальным: «Коль у тебя не хватает сил, так незачем быть каганом!». Несколько похожее, хотя и не совсем, у Плутарха говорит некая старушка Филиппу Македонскому, услышав, что у него нет времени рассудить её: «Тогда нечего быть царём!».
Совпадение? Вполне может быть… тем более, что сходство на этот раз весьма условное. При этом похожая на последнюю фраза в аналогичной ситуации уже самим Плутархом приписывалась другому — Деметрию, согласно Стобею же это произошло с Антипатром, тогда как по Диону Кассию — вовсе с Адрианом. Итак, тенденция явно прослеживается, но только внутри античной традиции, и совсем в другом контексте, нежели у монголов, так что об однозначном дубле говорить не приходится.
С другой стороны, в пользу намеренного copy-paste по-своему свидетельствует тот факт, что ценность оного «Сокровенного сказания» как источника весьма сомнительна: ориенталист А. Вэйли (Waley 1964: 8), например, характеризует её «как практически ничтожную (nil)», содержание же полагает «легендарным сказанием, а не историей».
При этом речь идёт, как охарактеризовал это прославленный монголовед И. де Рахевильтц (2004), о «единственном аутентичном (genuine) свидетельстве самих монголов о жизни и деяниях Чингисхана»; что, однако, как сам же и замечает, «не следует путать с надёжным (reliable)».
Последним, убеждён он, назвать этот труд никак нельзя, ведь речь идёт об «искусном смешении исторического повествования и эпической поэзии, в котором регулярно и неожиданно переплетаются факт и вымысел … Отделить чисто исторические факты от полу- или целиком выдуманных в „Сокровенном сказании“ — дело … зачастую просто невозможное, которое может удаться только в очень ограниченном числе случаев, когда совершенно независимые источники подтверждают версию „Сказания“». Более того, «ряд характерных эпизодов … мог в действительности быть просто выдуман … будучи вдохновлён народной молвой и сказаниями — в точности как поступали греческие и римские анналисты». Итак, он убеждён, что «реальная ценность этого труда лежит не в его историзме».
Впрочем, оно было написано и не для того, чтобы рассказывать о том, «как было», но дабы учить, «как надо», формировать нужное мировосприятия у монголов эпохи их великого завоевания. Однако этого предназначения «Сказание» выполнять попросту не могло, поскольку, согласно С. Камоле (2015), долгое время ни в коей мере не было достоянием общественности, оставаясь тайным, доступным для глаз лишь узкого круга родственников Чингисхана: отсюда и название. В общем, то были эдакие «Протоколы каракорумских мудрецов».
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 4/16 ➡️
К счастью, было другое произведение, пришедшее на вырочку, хотя и не совсем то, которое ждёшь здесь увидеть. В 1934–1954 гг. некто В. Г. Ян(чевицкий) составил трилогию «Нашествие монголов», крайне популярная как среди глубинного народа, так и удостоенная премией самого Сталина. Кроме прочего, она весьма удачно передаёт не прекращающееся на протяжении всего повествования ощущение незримого присутствия того, кому по сюжету довелось стать невольным вдохновителем всей затеи. Имя ему — «Искандер-Руми, непобедимый завоеватель вселенной», нам известный как Александр Великий.
Казалось бы, перед нами художественное улучшение в чистом виде, не так ли? Однако, по-видимому, здесь автор сочинения нимало не покривил душой, и, монголы, как и вообще все кочевники и не только тех времени и местности, подтверждает Камола, буквально бредили своим Искандером, мечтая хотя бы отчасти ему уподобиться. Правда, черпали свои представления о великом они явно не оттуда же, откуда это делает современный историк, но преимущественно из крайне своеобразного труда, точнее, неисчислимых его вариаций, именуемых в совокупности обычно просто александрийским романом. Это — сочинение по мотивам жизни и деяний великого македонца, назвать которое лишь псевдоисторическим — будет сильно ему польстить.
Не вызывает сомнений, как сообщает К. Довден (2019), что мы говорим «о самом успешном романе Античности»: факт существования 80 версий на 24 языках говорят сам за себя, превзойти подобную популярность под силу оказалось одной только Библии.
Его авторство традиционно приписывали Каллисфену, ученику и племяннику Аристотеля, придворному летописцу Александра. Хотя его собственные записи не сохранилась, но были использована тем Аррианом и Курцием Руфом для собственных трудов, являющихся нашими первоисточниками.
Этот же своеобразный роман составлен куда позднее IV в. до н.э., первоначальная версия, по-видимому — где-то между 140 и 340 гг. н.э., причём неизвестным, которого приходится именовать только как Псевдо-Каллисфен. Литературные качества получившегося труда Довден характеризует как «крайне сомнительные», называет его «хромым стилистически и нечасто возвышающимся выше среднего», а также таким, где «хронология и география совсем запутаны», тогда как «факты и неумелые выдумки ничтоже сумняшеся переплетены».
Правда, он уверен, что так и задумывалось, да и, в конце концов, греческий роман как жанр последовательно демонстрирует подобный уровень… что, вероятно, крайне поспособствовало его уже упоминавшейся популярности, точно так, как это работает и в наши дни: то, что рассчитано на самую широкую аудиторию, просто обязано не превышать уровня наихудшего её представителя.
Дальнейшая история романа довольно своеобычна, поскольку переписчики в его случае не только не стремились сохранить оригинал, но, напротив, старательно его «улучшали» согласно своему умению и пониманию, таким образом, дав сочинению несметное число соавторов. Можно даже сказать, что мы имеем дело с симулякром всех симулякров, ведь всё, что у нас есть, говорит Довден — это «копии, снятые с копий копий», и так до бесконечности.
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 5/16 ➡️
Казалось бы, перед нами художественное улучшение в чистом виде, не так ли? Однако, по-видимому, здесь автор сочинения нимало не покривил душой, и, монголы, как и вообще все кочевники и не только тех времени и местности, подтверждает Камола, буквально бредили своим Искандером, мечтая хотя бы отчасти ему уподобиться. Правда, черпали свои представления о великом они явно не оттуда же, откуда это делает современный историк, но преимущественно из крайне своеобразного труда, точнее, неисчислимых его вариаций, именуемых в совокупности обычно просто александрийским романом. Это — сочинение по мотивам жизни и деяний великого македонца, назвать которое лишь псевдоисторическим — будет сильно ему польстить.
Не вызывает сомнений, как сообщает К. Довден (2019), что мы говорим «о самом успешном романе Античности»: факт существования 80 версий на 24 языках говорят сам за себя, превзойти подобную популярность под силу оказалось одной только Библии.
Его авторство традиционно приписывали Каллисфену, ученику и племяннику Аристотеля, придворному летописцу Александра. Хотя его собственные записи не сохранилась, но были использована тем Аррианом и Курцием Руфом для собственных трудов, являющихся нашими первоисточниками.
Этот же своеобразный роман составлен куда позднее IV в. до н.э., первоначальная версия, по-видимому — где-то между 140 и 340 гг. н.э., причём неизвестным, которого приходится именовать только как Псевдо-Каллисфен. Литературные качества получившегося труда Довден характеризует как «крайне сомнительные», называет его «хромым стилистически и нечасто возвышающимся выше среднего», а также таким, где «хронология и география совсем запутаны», тогда как «факты и неумелые выдумки ничтоже сумняшеся переплетены».
Правда, он уверен, что так и задумывалось, да и, в конце концов, греческий роман как жанр последовательно демонстрирует подобный уровень… что, вероятно, крайне поспособствовало его уже упоминавшейся популярности, точно так, как это работает и в наши дни: то, что рассчитано на самую широкую аудиторию, просто обязано не превышать уровня наихудшего её представителя.
Дальнейшая история романа довольно своеобычна, поскольку переписчики в его случае не только не стремились сохранить оригинал, но, напротив, старательно его «улучшали» согласно своему умению и пониманию, таким образом, дав сочинению несметное число соавторов. Можно даже сказать, что мы имеем дело с симулякром всех симулякров, ведь всё, что у нас есть, говорит Довден — это «копии, снятые с копий копий», и так до бесконечности.
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 5/16 ➡️
Учитывая, что эта книга распространилась буквально по всему свету, встречаясь даже в Малазии, нет ничего удивительного, что знали её и в Монголии. Как пишет Камола, известен как минимум один монгольский манускрипт XIV в., содержащий версию романа, однако регулярно приписывать Чингисхану деяния Александра начинают уже в XIII в. Ещё ранее, в период с XI в. по XIII в. его alter ego Искандер Двурогий, иначе Зу-ль-Карнайн, «становится центральной фигурой для целого ряда этиологических сказаний в ходу у кочевников Центральной и Внутренней Азии». Как уверен исследователь, «следует по крайней мере допускать возможность того, что роман был тем основанием, на котором монголы XIII в. выстраивали свою коллективную идентичность».
Итак, можно сказать, что монголы задумали написать очередной fanfiction в бесконечном ряду тех, что были посвящены великому македонцу — однако не пером, как другие, но мечом. Чем напомнили, пожалуй, дона Кихота, только подрастерявшего гротескность.
Впрочем, понятное дело, они стали далеко не первыми, кто задумал осуществить imitatio Alexandri. Иранская традиция также не забывала того, кто низверг во прах империю Ахеменидов — правда, спервоначалу ожидаемо оценивала это событие крайне негативно, согласно М. Казари (2023), буквально демонизируя Александра, которого будто бы толкнул на его завоевание сам злой бог Ариман, он же Ангра-Майнью. Однако затем мы наблюдаем «его трансформацию из вероломного узурпатора в персидского царя»: теперь ему мечтают уподобиться, как иранские, так и соседние с ними тюркоязычные народы.
(С этой целью сочиняется немало трудов по мотивам уже Псевдо-Каллисфена, ещё менее соответствующих тому, что каким Александрбыл на самом деле описан теми же Плутархом и Аррианом, опиравшихся на Птолемея и настоящего Каллисфена. В этих совсем уж легендах Александру случается совершать совсем уж громкое — например, одолевать в армрестлинге китайского императора.)
Новоевропейцы той же и позднейшей эпохи были заняты чем-то очень похожим, разве что их примером для подражания был Рим во всех смыслах, прямо как в случае Амледа и Брута. Другое дело, что о последнем Саксон Грамматик без труда мог читать у того же Ливия, труд которого не был потерян в Средние века. В случае же Александра монголы зачастую демонстрируют уподобление уровня, для которого чтения только романа было бы мало.
Это касается уже такой их особенности, как намерение покорить вообще весь мир: П. Джексон (2006) называет «общим местом» «убеждённость в том, что монголы XIII в. верили в дарованный им самим небом (Тенгри) мандат, делающий их суверенами всего мира». Из-за последнего, пишет он же (2014 [2005]), они воспринимали «все прочие народы по определению своими субъектами, а любое сопротивление полагали восстанием».
При этом подобное отношение вообще-то считается не совсем типичным, тем более для кочевников, людей куда менее склонных к идеологической mania grandiosa. Соответствующий концепт изначально создаётся полной противоположностью номадов, цивилизацией Междуречья. Как сообщают Ю. Левин 2002) и шумерский «Список царей», город Киш, в котором также, возможно, впервые в истории человечества появилась письменность, со временем стал символом власти самой по себе. Соответственно и титул šar-kiššati, «царь Киша», начиная с Саргона Аккадского начинает означать «царь Вселенной».
Титул этот затем тысячелетиями оспаривают и наследуют правители Междуречья: среди его носителей, по К. Стивенсу (2014), достаточно упомянуть новоассирийских Ашшурбанипала и Саргона II, а также нововавилонского Набонида. Логичным образом затем он отходит к персам, и таким образом именуется уже Кир I, основатель империи Ахеменидов, а затем и его потомки. Известен, в частности, некий глиняный «цилиндр Кира», который II Великий, где высечено соответствующее титулование этого правителя.
Роман Псевдо-Каллисфена выводит нечто вроде translatio imperii, где эту претензию у персов как бы легитимно отбирает Александр. Это подсвечивается моментом, когда читать далее…
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 6/16 ➡️
Итак, можно сказать, что монголы задумали написать очередной fanfiction в бесконечном ряду тех, что были посвящены великому македонцу — однако не пером, как другие, но мечом. Чем напомнили, пожалуй, дона Кихота, только подрастерявшего гротескность.
Впрочем, понятное дело, они стали далеко не первыми, кто задумал осуществить imitatio Alexandri. Иранская традиция также не забывала того, кто низверг во прах империю Ахеменидов — правда, спервоначалу ожидаемо оценивала это событие крайне негативно, согласно М. Казари (2023), буквально демонизируя Александра, которого будто бы толкнул на его завоевание сам злой бог Ариман, он же Ангра-Майнью. Однако затем мы наблюдаем «его трансформацию из вероломного узурпатора в персидского царя»: теперь ему мечтают уподобиться, как иранские, так и соседние с ними тюркоязычные народы.
(С этой целью сочиняется немало трудов по мотивам уже Псевдо-Каллисфена, ещё менее соответствующих тому, что каким Александр
Новоевропейцы той же и позднейшей эпохи были заняты чем-то очень похожим, разве что их примером для подражания был Рим во всех смыслах, прямо как в случае Амледа и Брута. Другое дело, что о последнем Саксон Грамматик без труда мог читать у того же Ливия, труд которого не был потерян в Средние века. В случае же Александра монголы зачастую демонстрируют уподобление уровня, для которого чтения только романа было бы мало.
Это касается уже такой их особенности, как намерение покорить вообще весь мир: П. Джексон (2006) называет «общим местом» «убеждённость в том, что монголы XIII в. верили в дарованный им самим небом (Тенгри) мандат, делающий их суверенами всего мира». Из-за последнего, пишет он же (2014 [2005]), они воспринимали «все прочие народы по определению своими субъектами, а любое сопротивление полагали восстанием».
При этом подобное отношение вообще-то считается не совсем типичным, тем более для кочевников, людей куда менее склонных к идеологической mania grandiosa. Соответствующий концепт изначально создаётся полной противоположностью номадов, цивилизацией Междуречья. Как сообщают Ю. Левин 2002) и шумерский «Список царей», город Киш, в котором также, возможно, впервые в истории человечества появилась письменность, со временем стал символом власти самой по себе. Соответственно и титул šar-kiššati, «царь Киша», начиная с Саргона Аккадского начинает означать «царь Вселенной».
Титул этот затем тысячелетиями оспаривают и наследуют правители Междуречья: среди его носителей, по К. Стивенсу (2014), достаточно упомянуть новоассирийских Ашшурбанипала и Саргона II, а также нововавилонского Набонида. Логичным образом затем он отходит к персам, и таким образом именуется уже Кир I, основатель империи Ахеменидов, а затем и его потомки. Известен, в частности, некий глиняный «цилиндр Кира», который II Великий, где высечено соответствующее титулование этого правителя.
Роман Псевдо-Каллисфена выводит нечто вроде translatio imperii, где эту претензию у персов как бы легитимно отбирает Александр. Это подсвечивается моментом, когда читать далее…
#iskander
⬅️⬆️ «Les conquêtes mongoles n’ont pas eu lieu, или О возвращении македонца», 6/16 ➡️