За рулем обычно слушаю всякие лекции, в ВК много любопытного аудио-контента. В основном это записи, сделанные добросовестными студентами на диктофон (или недобросовестными – тут как посмотреть).

Это всякий раз возвращает меня к мысли, что лекция – один из лучших форматов обучения. И никакой замены живой лекции циклом видеосюжетов быть не может. Даже если на видео вам будет читать светило мировой науки, а вживую обычный кандидат (но толковый, само собой), я б кандидата из плоти и крови предпочел цифровому светиле.

Лекция – живое слово, это своего рода таинство, которое совершается только для присутствующих. Она отличается в зависимости от настроения лектора, политического контекста, аудитории. Внимательный студент учится на лекции работе со слушателем, адаптации под него, да и просто построению связного устного выступления. Внимательный студент учится на лекции быть интересным. Учится остроумию на долгих дистанциях. Причем даже у плохого лектора можно многое взять – хотя бы просто посмотреть как не стоит делать.

Про возможность диалога вообще молчу.

Когда я слушаю эти кустарные записи, где на заднем фоне кто-то обсуждает футбольный матч, где девочка-отличница отвечает на всякий вопрос преподавателя, а сам лектор ссылается для примера на забытые сегодня новости, пропавшие с экранов фильмы, и в целом – вещает из ушедшей на сегодня социальной реальности, я чувствую, что вторгаюсь в жизнь которая творится не для меня. Она именно для той группы и я получаю лишь ограниченную долю этой энергии.

Лекция – не пассивное восприятие. Лекция это обучение искусству создания нарратива. Сегодня почти забытому. И лектор здесь важнее материала. Заготовленное для рассказа под камеру и растиражированное по всем интернетам – это тоже полезно, но никогда не сравнится со старым добрым аудиторным выступлением, подчас сумбурным, но но зато и дающим куда больше интеллектуальной пищи.

Любопытно, что в моем собственном опыте получения образования были всевозможные хитрые игротехники и еще черта в ступе, все, что так любят сегодня продвигать, как новации в образовании. Но лучше всего помню я именно услышанное на классических лекциях, да прочитанное в первоисточниках к семинарам.

Кажется, что единственный адекватный ответ, который мы можем дать нейросетям, по крайней мере, в сфере образования — это стремительный переход от формализированного подхода к пайдее, к тому, что было в Древней Греции и частично существует в Китае и сегодня. То есть к живому опыту передачи знания, направленного на взращивание добродетели, воспроизводство человеческого. Никакие формализованные процедуры(тесты, курсовые работы, отчёты) уже не работают или перестанут работать в самое ближайшее время.

Иду по вот этой вот всей погоде и думаю, что на дворе какая-то весна, но без Пасхи. А весна без Пасхи похожа на осень.

Марсель Жуандо выслал в подарок Эрнсту Юнгеру и его супруге двадцать первый том собственных дневников «La Vertu Dèpaysèe» («Неловкая добродетель») со следующим прекрасным посвящением:

«Дорогой Эрнст, дорогая Лизелотта, я подписываю эту книгу — и в кабинете, где я нахожусь, слышно, как кричит университетская демонстрация. Мне хочется умереть от отвращения. Марсель».

Это было в июне 1968 года. Возможно, именно тогда Жуандо выглянул в окно и крикнул в толпу юных идиотов: «Идите домой! Через двадцать лет вы все будете нотариусами!».

«Изобретение традиции» с подачи Хобсбаума связывают с XVIII-XIX вв. То есть с периодом, когда представления о мифических «троянцах-прародителях», стали сменяться отсылками к древним государствам и племенам жившим некогда на изучаемой территории.

Но, в сущности, апелляция к «троянцам» – тоже продукт изобретения. Вергилий пишет «Энеиду» на заказ, создав, таким образом «миф для Рима», совершенно необходимый в период тотального доминирования греческой культуры. Ну а поскольку Рим сам стал мифом и образцом на долгие тысячелетия, «законсервировалась» и традиция возводить корни к троянцам.

Подражание Риму в изобретении традиции было попыткой примерить на себя часть римской субъектности. Стать самим хоть немного Римом. И примечательно, что уход от этой модели оформился именно в XVIII веке, в эпоху классицизма, когда римское торчало буквально из каждого угла.

Вероятно, именно в это период европейцы ощутили способность к самостоятельной субъектности и от копирования «римского мифа» обратились к конструированию своих собственных.

Никогда не был поклонником мистических триллеров и тем более мистических детективов. От всевозможных кодов-да-винчи подташнивало – поразительно некачественное и безграмотное с точки зрения смыслов чтиво.

От авторов посерьезнее, вроде Майринка, как-то неприятно было на душе – слишком много заигрываний с тёмным потусторонним.

Поэтому к Чарльзу Уильямсу долго не притрагивался, хотя он и из любимых мной Инклингов. Друг Льюиса, в конце концов. С полгода назад всё-таки взялся, чисто чтобы заполнить пробел. Как итог: нашел невероятно близкого мне автора.

Из Уильямса порой лепят оккультиста и чернокнижника, но это далеко не так. Особенно в его романах. Проза Уильямса – проза именно бывшего оккультиста. Вся она – предостережение. Духовный мир для Уильямса не сказочка, но подлинная и опасная реальность, игра с которой – прямой путь к гибели или безумию.

При этом записывать автора в ужасы тоже неверно. Потому что его книги не страшны. Страх в них опутывает секулярный мир, делающий вид, что духовного нет, и тем самым оказывающийся в уязвимом положении. В надмирном же плане – победа Света неизбежна. Она уже состоялась и ничто не может ее оспорить. Свет бьет лучами-молотами сквозь каждый текст Уильямса.

Истории Уильямса – это истории о неизбежном крахе всякого, кто вздумал повелевать материей и духом посредством темных уловок.

А ещё это всегда истории об истинной любви и истинном восхождении. Без пошлой серой морали и возможности занять третью сторону. Ты либо идешь к Свету, либо рано или поздно провалишься в густой мрак, где будет страх и скрежет зубов.

Всякий, кто бывал в Выборге, конечно, проходил мимо Круглой башни. Там сейчас малопрезентабельный ресторан.

Ну, казалось бы, башня и башня. Реликт давно разобранного внешнего кольца стен. В важном месте ресторан открывать не станут.

А ведь именно в ней в 1609 году шли переговоры о подписании, так называемого, Выборгского трактата. И в ней же его в итоге и подписали.

Трон под Шуйским шатался, обложили поляки, восставали казаки и крестьяне. Помощи просить было особо не у кого, поэтому просили у шведов. Для которых Карельский перешеек вот уж несколько столетий – лакомый кусок.

Переговоры шли сложно, шведы давили, требовали новых уступок. Русские как могли отбрыкивались, но в итоге подписали передачу в обмен на военную помощь крепости Корела (нынешний Приозерск) с уездом.

Именно во исполнение этого договора пойдет с огнем и мечом по русскому северо-западу корпус генерала Делагарди. Пойдет, кстати, через почти родное мне Токсово и дорогой сердцу Варлаамо-Хутынский монастырь.

Расхлебывать последствия Выборгского трактата будут аж до 1617, а по хорошему – до 1721.

Сегодня проходил мимо башни и особенно остро почувствовал этот исторический эпизод, ввиду бесконечных новостей о переговорах, военной помощи (ее увеличении или прекращении) и прочем. Но хорошая новость в том, что однажды и на месте всех нынешних великих и важных переговоров тоже откроют дурацкие рестораны. Через пару сотен лет.

Отношение к смартфону, безлимитному интернету и искусственному интеллекту, возможно, из будущего станет смотреться как отношению конца XIX века к кокаину, героину или даже просто табаку.

Героином лечили кашель, кокаином вообще все подряд. О вреде табака знали уже неплохо, но боролись с распространением курения слабо. А в регионах, где развитая медицина была представлена слабо, курили так и вовсе едва ли не с рождения. У В.К. Арсеньева в описаниях путешествий по Уссурийскому краю есть такое замечание о местных инородцах:

Табак курят все, даже малые ребятишки. Мне неоднократно приходилось видеть детей, едва умеющих ходить, сосущих грудь матери и курящих трубку.

Но время и повышение информированности о вреде указанных вещей выровняли ситуацию. Курят ли сегодня подростки? Курят конечно (ну, или «парят»), однако ограничения на продажу, необходимость прятаться от родителей, учителей и вообще взрослых сильно снижает число вовлекающихся.

Смартфоны, социальные сети, искусственный интеллект, возможно, ждет такая же судьба. Кое-где уже пошли этим путём. Да, ничего хорошего, если ты начал курить в 18 лет, и всё-таки лучше, чем если на заре пубертата. Ничего хорошего, если ты отупел, потому что сгрузил любое формулирование мыслей на ИИ, или же привык весь досуг забивать шортсами и рилсами – и всё-таки лучше, чем если бы ты это делал еще с детсадовского возраста, игнорируя развитие когнитивных функций.

Ну а что до воодушевления, которое царит по поводу возможностей нейросетей, так ничего, воодушевлённых кокаином и героином сто с лишним лет назад тоже было хоть отбавляй.

Человеку свойственно страдать из-за неудовлетворённости от данных ему обстоятельств жизни и внутренней пустоты. Заполнить все это он пытается убийством времени всяким бессмысленным - вроде соц сетей и сериалов. И становится все хуже.

Странно, но после раздумий над "Войной и миром", где у героев все те же похожие проблемы, хоть и без интернета, родилось понимание двух состояний, которые такое лечат.

Работают именно в паре: мир на душе (что дано - то и хорошо) и одновременная любознательность (то, что дано - хорошо, а что вообще ещё есть?).

Пару лет назад писал небольшой текст о своём отношении к потенциальным нейросетевым книгам.

Ну то есть вдруг, однажды, передо мной положат две книги, и я, прочтя, не пойму где живой автор, а где ИИ. В целом, мнение моё не поменялось, но на днях подумалось: а что если изменить этот вопрос? Если б вдруг выяснилось, что одну из дорогих мне книг прошлого написала нейросеть? Ну, если предположить такое в режиме фантастического допущения, мысленного эксперимента.

Обесценило бы это ее в моих глазах? Обесценило бы это мои переживания от её прочтения?

Сперва хочется сказать, что, конечно же, да. Причины описал еще в том, старом тексте. Мне важно как в книге преломляются личность и опыт автора. Если книга это машинный алгоритм, то и всякая жизнь из него уходит. Алгоритм не интересен, интересен собранный на страницах концентрированный опыт, пропущенный через душу и сознание.

Но с другой стороны, очевидно, что сам факт существования подобной книги изменит многое не только в восприятии ИИ, но и в восприятии человека. Если машина сможет сделать большой связный текст трогающий сердце на уровне признанных шедевров, то это будет означать, что человек-то не так уж сложен, как мы любим думать. Ну а сам ИИ это наделит правами оракула, сведущего в людских душах и имеющего права судить о людских судьбах.

В сущности, это и будет прохождением теста (даже не Тьюринга, а чего-то куда более серьезного). Именно после такого и может случиться капитуляция человека перед машиной. Или возникнуть чаемая секуляристами «религия искусственного интеллекта».

И, по-хорошему, именно после такого ИИ и надо будет уничтожить к чертям собачьим. Если кому-то еще вообще важны будут люди.

В притче о блудном сыне отец соглашается отдать ему наследство, разделив свое имущество.

В детстве меня это удивляло. Сейчас вижу, что так оно и происходит в жизни и в истории.

Бог не отнимает Своих даров даже у тех, кто ведёт себя так, будто Он умер. Другое дело, что такой неблагодарный наследник обязательно «расточит имение свое», и его требование к Отцу (по сути – заявление «Бог умер») – это первый шаг к неминуемому ведру с рожками для свиней.

Интересно, а мог бы сюжет притчи сложиться иначе? Ну, блудный сын берёт свою часть наследства, открывает прибыльное дело и создает свой дом, не уступающий отцовскому.

Полагаю, нет. Потому что требующий у живого отца наследство обречен. Он просто не обладает качествами, необходимыми для успешного строительства чего-либо долговечного.

И заканчивается всё хорошо, только если у неблагодарного расточителя остается хоть немного здравомыслия, чтобы предпочесть смирение у ног Отца свиной кормушке.

Интересное о сотрудничестве с Усковым написал админ Crypta Platonica. Юрий Викторович нанимал его преподавать в колледже, с перспективой на работу в статусе «придворного философа».

Когда крупный предприниматель нанимает философа «дать крепкую гуманитарную базу своим айтишникам» – это само по себе круто. В наши дни и в нашей стране слегка удивительно – ибо редкость.
За такое уже надо ставить памятник.

Но вот цель: «чтобы не эмигрировали» вызывает сомнения. Просто по причине образования нельзя уберечь человека от становления либералом или леваком (простите за грубость формулировки). Знаю некоторое количество университетских преподавателей, вполне компетентных, уехавших однако в 2022. И вы, наверняка, таких знаете.

Крепкая гуманитарная база не сделает патриотом. И хорошим человеком не сделает. Она просто научит подбирать рабочие аргументы под свою позицию.

Не говоря уже о том, что между «дать крепкую гуманитарную базу» и «взять» её из занятий – пропасть размером со способности, мотивацию и усердие каждого отдельного слушателя.

А связь с почвой, которая и не даёт уехать от неё, даже когда где-то платят больше, рождается из глубокого чувствования родного мифа. В нём воедино собираются герои прошлого и настоящего, язык, родные люди, искусство, детские воспоминания, природа. Словом, отпечаток народа и земли в вечности. Пониманию этого тоже можно научить, однако здесь дело куда более тонкое, чем просто гуманитарная подкованность.

Люблю попавших в историю случайно. И в литературу тоже.

Читал недавно «По Уссурийскому краю» Арсеньева и думал, до чего ж удивительно обрел бессмертие его Дерсу Узала.

Нанаец, не умеющий ни читать, ни писать, потерявший семью, дом, да и вообще ничего кроме ружья и котомки не имевший, вошел в русскую литературу внезапно однажды ночью, спускаясь с лесистого холма. Молодой капитан Арсеньев, сперва чуть не всадил в него в темноте пулю, а потом ухватился за старика-следопыта с радостью мальчишки, перечитавшего Фенимора Купера и тут встретившего его героя в реальности. Так у нас появился один из лучших художественных образов отечественного «благородного дикаря».

Дерсу, у которого не осталось никого и ничего, просто вышел на того, кто сделает его навечно частью русской культуры. А ведь он мог пойти тогда другой дорогой и всё, дожил бы свой век и никто никогда бы не узнал о нём и не вспомнил даже.

Или вот «Записки из мёртвого дома». В нём герой рассказывает, как учил грамоте молодого каторжанина с Кавказа. Отбрасывая все поправки на литературного героя, я порой смотрю на братух-борцух где-нибудь в торговом центре и думаю: а ведь возможно его прапрадеда читать и писать по-русски Фёдор Михайлович Достоевский научил. Шансов, конечно, мало, а все-таки вдруг?

Такая же ситуация, попади тот кавказец к другим соседям, проехал бы мимо истории, а так – остался навсегда.

Разумеется, попадание в историю не является заслугой само по себе. Я даже не могу сходу сказать – это вышнее поощрение или наказание. Смотря с каской стороны глядеть.

Вероятнее всего, это загадки, которые нам во всякую эпоху загадывает Создатель.

Иногда думаю, что возможно зря я прочитал в 11 классе «Миф о Сизифе» Камю.

Этот текст в моменте не произвёл на меня большого впечатления, я рассудил, что это мир подлинного атеизма, и проблема «стоит ли жизнь труда быть прожитой» – не христианская по сути, и ко мне, как к христианину, отношения не имеет. В сущности, до сих пор так считаю.

Но для меня в мои 16 это было первой встречей с такой постановкой вопроса. До этого я как-то и не мог поставить под сомнение ценность жизни самой по себе. Установка «бытие – благо», это как будто стартовая установка и сомнение в ней приходит лишь со временем.

Или не приходит вовсе?

Не прочти я тогда Камю, осталась ли б эта мысль у меня в сознании? И верна ли она? С одной стороны, без сомнения в благости бытия самого по себе невозможна осмысленная жизнь. С другой стороны, огромное количество людей, придя таки к этой мысли, выбиваются из сил в духовных практиках, чтобы её забыть (не на это ли направлена современная инфоцыганская психология и инфоциганское прочтение восточной духовности?).

Возможно, гораздо проще прожить жизнь не приходя в сознание. Предаваться простым отрадам зверя. Тратить силы и время на получение доступа к этим отрадам. Так и жизнь пройдёт.

Но бессознательная жизнь, конечно же, не Бытие. Тут и Хайдеггера читать не надо, чтоб понять этот простой тезис.

И если до недавнего времени мне представлялось совершенно необходимым будить людей, то сейчас всё чаще появляются сомнения.

Сегодня в Третьяковке смотрел на «Медного змия» кисти Бруни, и там никто из землистолицых умирающих не желает бросить спасительного взгляда на змия и исцелиться. Даже в этом у человека остается свободный выбор.

Очень многое в леволиберальной повестке, активно отменяемой сейчас трампистами, строилось на «дурной жертве». Жертве, которая всё время чего-то требует, опираясь на этот свой статус. Стоило влезть публично в эту роль и все, у тебя карт-бланш на любое хамство, иммунитет от критики, право демонстрировать свой идиотизм под всеобщие аплодисменты.

Но история и культура тут единодушны: жертва, принесённая во имя выгоды или ради возможности встать в соответствующую позу – ничего не стоит.

Более того, это очень похоже на жертву Каина. Который, когда его ожидания от неё не оправдались запросто убил родного брата.

В сущности, «убийство Авеля» это и есть второй акт у всякой «дурной жертвы», которой отказались подмахивать зрители. Применительно к одному не слишком талантливому комику, боюсь, это так же работает.

Но, как бы то ни было, здесь есть и шаг к очищению самого понятия жертвы. Возврат к его христианскому пониманию. В котором истинная жертва – это не признак слабости и не повод предъявлять требования к окружающим. Истинная жертва – это фатальный выбор блага ни смотря ни на что, и готовность прожить все последствия этого выбора.

Читаю о вчерашнем в ленте замечания в духе: «да у Зеленского договор с англичанами, он это все специально, хитрый план». Оставим за скобками всех по-прежнему верующих в чьи бы то ни было хитрые планы, и допустим, что англичане и правда согласовали этот фарс.

Как будто договор с англичанами это панацея от всех проблем. Островные, вообще, в своей внешнеполитической дальновидности регулярно выкармливали себе головную боль на будущее.

Когда Орлов (будущий Чесменский) вёл Балтийский флот через Гибралтар к берегам Османской империи, англичане согласовали русским стоянки в своих портах для ремонта, и дали разрешение переходить своим офицерам на русскую службу. Тогда, кстати, в наш флот записался шотландец по фамилии Грейг, в последствии адмирал, ставший родоначальником целой военно-морской династии.

В ту войну мы изрядно потрепали турок, аппетит приходит во время еды, и концепция возвращения Константинополя и креста над св. Софией стала обретать всё большую четкость.

Уже через поколение англичане будут строить планы создания на Кавказе независимой Черкесии, посылать военспецов в несчастный Иран, дабы хоть как-то обуздать Россию в Причерноморье и Закавказье. Тщетно.

А начале XX века англичане будут подкармливать Японию, уже против России. И через несколько десятилетий японцы отожмут у бритишей половину империи, нанеся такой удар ее престижу, что накрепко создать её заново уже не получится.

О роли англичан во взращивании Третьего Рейха, полагаю, вам и так известно.

Так что от хитрых планов англичан очень часто плохо самим англичанам. Кому будет плохо теперь – скоро увидим.

Этничность в Средневековье, на мой вкус, один из самых любопытных вопросов в исследованиях об этническом вообще.

К этому примыкает и вопрос о национальном. Потому что в подавляющем большинстве случаев нация – это прорвавшаяся из культурного в политическое этничность.

Ну а любые разговоры о национальном, более-менее подкованные ораторы записывают в эпоху модерна. Так что исследования об этничности в премодерне всегда на вес золота. Тем более, что на русском их совсем уж мало.

Недавно прочитал хорошую работу Клэр Вида «Свои и чужие». Вида работает в Лейденском университете – исследует этнические стереотипы в западноевропейском Средневековье. И в монографии она приводит массу интереснейшего материала, после знакомства с которым диву даешься, как кому-то приходит в голову списывать национальное сугубо в модерн.

Чтоб не пересказывать всё, просто по пунктам перечислю наиболее интересное (на мой взгляд, естественно):

Во-первых, западное Средневековье чаще всего интерпретируют, как век христианского универсализма. И это справедливо. Христианство, действительно, было основным «воображаемым коммьюнити» той эпохи. Тем не менее, оно оставалось скорее зонтичной идентичностью, отделяющей от еретиков, мусульман и язычников. Внутри же христианского мира сущеществовала собственная иерархия и даже конкуренция. Причем выстраивалась она вокруг вопроса о том, кто лучше других служит Богу.

Под это дело ещё мыслители предсхоласты формировали в своих трактатах длиннющие списки «этнических добродетелей и пороков». Даже на таком раннем этапе они уже вполне делили мир на этнические сообщества, которым приписывали опредределенные врожденные черты.

В более поздней традиции от этого не только не отказались, но и развивали. Об «английском пьянстве», «германской ярости», «французской рыцарственности» говорили священники с амвонов, поэты в стихах, придворные правоведы в обоснованиях к политическим решениям.

Таким образом, эти категории просочились в придворную среду. То есть случилось то самое соприкосновение этнического и политического, из которого и рождаются нации модерна. В XIII веке политизация этничности играла уже во всю. Ей обосновавамь экспансия англичан в Уэльс, Ирландию и Шотландию. Цивилизованные англо-нормандцы занимаются покорением менее цивилизованных кельтов – вершится благое дело.

Антиримский регионализм католических епископов тоже опирался на этническое – «римскому высокомерию» противопостовлядись «природные» добродетели англичан, французов, немцев и т.д. Кстати, к концу XIII основаная политическая идея западного Средневековья – империум тоже находилась в кризисе, Священная Римская Империя погружалась тогда в хаос на целые столетия. И на фоне разочарования в империуме, опять таки, политические трактовки этничности вновь давали о себе знать.

По этническому признаку формировались студенческие группировки в университетах и именно в этой среде зародилось множество тематических шуток и анекдотов (прямо как в советской армии). То есть интеллектуальная элита средневековья вращалась в мультиэтничеой среде, хорошо понимала что такое «этнический другой» и активно занималась созданием этнических стереотипов.

А потом они же и разносили усвоенное в университетских центрах, опять таки, по дворам европейских монархов и шумным городам торговых союзов.

Этничность помещалась средневековым человеком в «одомашненное географическое пространства». Сама же география становилась сценой, для развгрываемой божественной драмы, в которой народы становились действующими лицами.

Что изменилось в модерн? Как я уже не раз писал: появились средства для изощрённой культивации этнического, и жесткого проведения этнических границ. А еще на смену христианству потребовалась секулярная религия.