«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
BY Кухарка Гегеля
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Either way, Durov says that he withdrew his resignation but that he was ousted from his company anyway. Subsequently, control of the company was reportedly handed to oligarchs Alisher Usmanov and Igor Sechin, both allegedly close associates of Russian leader Vladimir Putin. That hurt tech stocks. For the past few weeks, the 10-year yield has traded between 1.72% and 2%, as traders moved into the bond for safety when Russia headlines were ugly—and out of it when headlines improved. Now, the yield is touching its pandemic-era high. If the yield breaks above that level, that could signal that it’s on a sustainable path higher. Higher long-dated bond yields make future profits less valuable—and many tech companies are valued on the basis of profits forecast for many years in the future. At this point, however, Durov had already been working on Telegram with his brother, and further planned a mobile-first social network with an explicit focus on anti-censorship. Later in April, he told TechCrunch that he had left Russia and had “no plans to go back,” saying that the nation was currently “incompatible with internet business at the moment.” He added later that he was looking for a country that matched his libertarian ideals to base his next startup. Telegram does offer end-to-end encrypted communications through Secret Chats, but this is not the default setting. Standard conversations use the MTProto method, enabling server-client encryption but with them stored on the server for ease-of-access. This makes using Telegram across multiple devices simple, but also means that the regular Telegram chats you’re having with folks are not as secure as you may believe. Such instructions could actually endanger people — citizens receive air strike warnings via smartphone alerts.
from us
