Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
А видеозвонки в СИЗО так и не починили.
BY Objection, your honor!
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Andrey, a Russian entrepreneur living in Brazil who, fearing retaliation, asked that NPR not use his last name, said Telegram has become one of the few places Russians can access independent news about the war. Right now the digital security needs of Russians and Ukrainians are very different, and they lead to very different caveats about how to mitigate the risks associated with using Telegram. For Ukrainians in Ukraine, whose physical safety is at risk because they are in a war zone, digital security is probably not their highest priority. They may value access to news and communication with their loved ones over making sure that all of their communications are encrypted in such a manner that they are indecipherable to Telegram, its employees, or governments with court orders. After fleeing Russia, the brothers founded Telegram as a way to communicate outside the Kremlin's orbit. They now run it from Dubai, and Pavel Durov says it has more than 500 million monthly active users. Ukrainian forces have since put up a strong resistance to the Russian troops amid the war that has left hundreds of Ukrainian civilians, including children, dead, according to the United Nations. Ukrainian and international officials have accused Russia of targeting civilian populations with shelling and bombardments. Again, in contrast to Facebook, Google and Twitter, Telegram's founder Pavel Durov runs his company in relative secrecy from Dubai.
from us
