СССР – родина квадроберов. Это было и раньше понятно, но благодаря волшебному курсу о Шварце, я смог найти этому прямое подтверждение. Бог с ними, важнее, что этот фрагмент из воспоминаний Алексея Пантелеева позволяет почувствовать 1920-е годы. Ясно, что через каких-то несколько лет, весь этот мир исчезнет, верблюды в гос учреждении будут не представимы и все оазисы будут забетонированы. Но я и сейчас протягиваю вам свою правую переднюю лапу, мы знакомы через пару рукопожатий.

«И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим: навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди — один пышноволосый, кучерявый, другой — тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются. — Вам что угодно, юноши? — обращается к нам кучерявый. — Маршака… Олейникова… Шварца, — лепечем мы. — Очень приятно… Олейников! — рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. — Шварц! — протягивает руку его товарищ. Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слов не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, «изображали верблюдов». Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше».

Помогают сирийские мистики

Приезжала мама, а с мамой приехала книга. А в ней я пишу: «Однажды филолог, переводчик, соавтор нашего подкаста Максим Калинин рассказал мне историю о необычной школе. В V веке сирийский богослов Нарсай говорит о школе, в которой ангелы и люди учатся вместе. Учатся понимать природу «красоты и света», «причину гласа» и «силу смысла». Мне кажется, встреча с сирийскими мистиками может стать входом в ту школу.

О чем говорят на тех уроках? Может быть, о том, что нет ни одного человека, который забыт. Что о нас всегда помнят. Кто помнит? Сами ангелы или кто-то постарше? Чему еще можно там научиться?

Быть внимательным. Удивляться и радоваться.
Отличать важное от неважного.
Не терзать себя, если не хватает сил, но стараться как можешь.
Уметь получать удовольствие от того, что делаешь.
Помогать. Сопротивляться злу. Доверяться тому, что больше тебя.
Быть способным увидеть трещину в привычной реальности.
Знать, что даже в самые темные времена, когда мрак и внутри, и снаружи, кто-то держит тебя за руку.
Много чего еще — такого, в чем прорывается какая-то весть, преодоление ужаса и катастрофы. И предложение.

Точно могу сказать, что в этой школе я двоечник. Но чем она еще хороша — нет ничего дурного, чтобы снова и снова оставаться в ней на второй год. Можно сказать, что появление этой книги — как раз и есть такой второй год».

Вышла книга «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости». Ее можно покупать и читать. Я испытываю огромное чувство благодарности к Максиму, к легендарному редактору книги Лизе Марантиди, к издательству «Альпина», ко всем, благодаря кому она появилась. К тем, кто будет ее читать. Предисловие к ней написала Ольга Седакова, а отзывы на обложку – Леонид Федоров, Михаил Айзенберг и Борис Гребенщиков.

Мое поверхностное знакомство с сирийскими мудрецами и встреча с Максимом Калининым укрепили во мне это знание: кто-то держит тебя за руку, кто-то тебе помощник. Я бы мечтал, чтобы это знание было у читателей этой книги. Спасибо!

Однажды я смогу, наверное, рассказать о вполне хоббитском путешествии конца ноября (Белград-Ларнака-Ереван), которое было у меня с любимым другом Митей Б. и из которого я вряд ли до конца вернулся. Внутри было много всего («Задруга» Леши Зимина, песни Леши Зимина, танцы на берегу Дуная, светелка с патио, желтая подводная лодка и парусников кузова). И был поэтический фестиваль, который мы с друзьями неожиданно сделали. Как-нибудь расскажу о нем. Сегодня проснулся и в голове – давно любимые и на том фестивале прочитанные стихи Сергея Гандлевского. Думаю, это хороший знак, думаю, это тост. И план. Завтра снова улечу на пару дней за аленьким цветком, а потом расскажу про всякие другие планы.

«Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.

Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!

Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идёт, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.

И когда я с Магариком Лёшей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Лёша, с которым дружу.

Даже если гуляю барбосов
с грубой целью “а-а” и “пи-пи”,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.

Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!»

В пятницу оказался на несколько минут в Москве. В Библиотеке иностранной литературы шла презентация нашей книги «Сирийские мистики», я участвовал в ней онлайн. Я и не был и был. Так здорово было всех видеть. И снова слушать Максима Калинина, специалиста по сирийской мистике, благодаря которому эта книга и родилась.

Максим говорит о том, «как тебе удержаться на зыбкой тропе, как сохранить себя от замораживания». Я говорил о принципе удивления, утешении и о соседке Анджеле.

Дмитрий Арефьев, очень внимательный ведущий вечера, в конце прочитал стихи Юрия Левитанского, которые я не знаю или не помнил. Наверное, это мы и хотели бы сказать в тот вечер.

«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, –
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
 
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
 
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
 
Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
 
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
 
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
 
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!»

Что меня радует? Хочу писать об этом. Меня радуют - книги и люди, которые делают книги. Издательства. Некоторые издатели, особенно те, что работают сегодня в России, – герои. Их работа похожа на плавание кораблика, который оторвался от огромной разбросанной флотилии и настойчиво плывет один к дальнему берегу. Или на стрелу, отправленную исчезнувшим лучником, отправленную в понедельник, а стрела летит в замедленной съемке длинный вторник, длинную среду, длинную неделю и в какой мир она прилетит, никто не знает. Они – стрелы, кораблики, издательства – очень торопятся успеть.

Они действуют двумя путями, живут как бы в двух временах. Во-первых, уже сегодня. Уже сегодня, глядя на обложки их книг («Путешествие трех королевичей Серендипских», «Стихотворения» Леонида Аронзона, «Частный человек против тысячелетнего рейха»), можно увидеть себя частью секретного общества. Во-вторых, они совершают работу будущего, вернее, работу, которая проявится в будущем - когда эти книги будут подарены («Странник века»! «Страстоцвет, или Петербургские подоконники»!), когда будут прочитаны, когда вокруг них будут разговоры и споры, когда они станут частью мира многих людей и изменят их. Когда прочитавшие их люди, будут менять мир.

Про нас расскажут еще и так – это было время выдающихся издательств. Про каждое хочется сказать и поблагодарить, постепенно так и сделаю.
Примеры, которые я приводил в скобках, – книги одного из таких – «Ивана Лимбаха», Ирины Кравцовой и ее команды.

Если вы думаете про подарок, присмотритесь пожалуйста к изданию, к которому я имею отношение. Оно объединяет две книги-нон-фикшн, написанный отцом и дочерью: «Опыт биографии» Феликса Светова и «Невиновные» Зои Световой. Это мои дедушка и мама. Это рассказ о приключениях свободных людей в несвободной стране и возможность утешения. Как будто авторы, отец и дочь, перекликаются и дополняют друг друга, рассказывая общую историю: о возможности сохранить себя при бесчеловечных режимах и не потерять надежду в темные времена.
Чем хороша эта книга? Именно этим – тем, что ее интересно читать, тем, что она про нас с вами и тем, что не боится тяжелых вопросов, но не мучает, а помогает. Я думаю, так и должна действовать книга, на которую не жалко времени.

А если вы хотите еще чего-то выбрать - там настоящий клад. Это рождественская распродажа. Разные подборки (например, «10 книг 2024 года», «Драгоценности польской и мировой культуры», или даже «Годовая подписка» на все книги с какой-то неприличной скидкой). Чтобы издательства дальше жили, нам нужно дарить друг другу эти подарки. Чтобы запущенные стрелы и отправленные корабли достигли цели. Чтобы ночные стражи не пали духом.

Ой, какая хорошая и простая фраза - Блаженный Августин говорит Петрарке, и мне больше всего нравится в этой фразе его уверенность. Остается только согласиться.

«Худшее из всех несчастий – отчаяние, и кто предается отчаянию, предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить тебе, что отнюдь не следует отчаиваться».

(Петрарка «Моя тайна»)

Вдруг попался текст, написанный мной в феврале 2014-го. Пели в автозаке гимн Украины.

«Праздник начинается, когда ты заезжаешь в автозак и первым видишь Бардина. Праздник продолжается, когда вслед за тобой вводят Веронику Куцылло. В автозаке 29 человек, это значит кто-то сидит у кого-то на коленях (спасибо Петр Х), трое-четверо стоят по очереди, остальные как сельди в бочке и поющий поет прямо тебе в ухо. Начали с традиционного набора, при выезде на кольцо - два куплета гимна Украины.

Я попал сюда за то, что прокричал "Свободу узникам Болотной". В конце парохода сидит человек, махавший российским флагом. Вот парень, державший плакат с именами подсудимых.

В автозаке как в курилке Ленинки в лучшие годы. Дискуссия о Кровавом воскресенье, дилемма "как оставаться человеком, когда у тебя есть приказ", фразы вроде "позвольте закончить" и благодарю, это ложится в концепцию моей диссертации", 20-минутная лекция невероятно обаятельной сотрудницы Института проблем экологии и эволюции человека о телегонии ("полицейские - это случай локальной адаптации"), дискуссия Михаила Кригера с безымянными омоновцами о "целеполагании" войны в Чечне: "В нашей стране нет правды, и вы не даете ее установить". 16-летний мальчик спрашивает - "Постойте! Мне звонит мама, мне подходить к телефону? Куда нас везут". Подходи, родной.

Прошу назвать имена всех пассажиров этого Oberbürgermeister Haken, чтобы отправить их Охотину и Бейлинсону. "Павел Бардин". Несколько голосов - "Постойте, так вы тот самый?", спасибо за "Россию-88". "Вероника Куцылло". Аплодисменты, "я помню Вашу статью 1993 года" ("Ваша" произносится с большой буквы), "Спасибо за обложки "Власти"".

Иногда общий разговор останавливается: "Тихо! Приговор". И все слушают, как один из нас читает новости из Замоскворецкого суда. "Виновны!". Сколько лет? "Не знаю".

Иногда рассказывают - кто еще, читают фамилии задержанных. Это друзья - Б, Пархоменко. "С ним совсем жестко. Он сына защищал". Читаешь дальше - братья К, Шурик Горбачев, Бардин - ну этот с нами.
Куда везут? Черт его знает. Чужие люди верно знают.

Телефон сел. Когда вышел из ОВД - 34 пропущенных звонка, 65 смс. За воротами стоят 10-15 человек, Юра О, Володя Долгий, Аня Шмитько, Марина Орел...

Единственный урок, который сегодня мне подарила российская правоохранительная система - насколько важно знать, что за стенкой автозака, за стенкой овд существуют люди, которые про тебя думают. Это история, в которой нет ничего серьезного. В чрезвычайно простой ситуации, когда ты ну совсем не в чем не виноват и ситуация чревата разве что только воровством твоего времени, легкими ссадинами и штрафом, в ситуации, где ты знаешь, что нормальный мир на расстоянии вытянутой руки и 5 - 7 часов, в этой ситуации ты спокоен, потому что вас 29 в автозаке и еще много за его стенкой.

и в эту минуту становится понятно одно очень простое обстоятельство. Людям, которым в ближайшие трое суток вынесут приговор не за что, которые уже больше года сидят в тюрьме, которых грозят уничтожить на 5 лет, людям, у которых все по-настоящему, а не ваша поездка по садовому кольцу - этим людям нужно знать, каждую блядь минуту, что за зеленой обоссаной стенкой есть сотня друзей и единомышленников, готовая перегрызть тюремную решетку, чтобы вытащить их, есть тысяча ртов, готовых не прекращая орать "свободу", есть сотни тысяч думающих о них каждую секунду. И если с утра я думал, что пошел на Татарскую, 1 ради себя, потому что стыдно не пойти и нет в этом никакого практического смысла, то вечером я думаю, что в этом была практическая необходимость и счастье, что мы были там.

Свобода блядь лучше чем несвобода. Друзья лучше чем равнодушные гандоны.

Свободу узникам Болотной».

Моя подруга на днях выписалась из больницы, я за нее очень волновался и вот уже несколько дней ко всему, что делаю, идут титры из стихотворения, однажды открытому мне в лесу.

Мы сидели с Филиппом Бахтиным на дурацких раскладных стульях на поляне соснового сырого леса и были совершенно счастливы. Первый или второй год «Камчатки». Мы репетировали с детьми ночной спектакль - через восемь часов семьдесят человек пойдут в темноте через поле, в тишине рассядутся на развалинах старого странного дома, на остатках стен и оконных проемов которого будут стоять тридцать пять маленьких свечек. В их свете, в хитрой очерёдности дети будут читать Ахматову, Пушкина, Жуковского, Гандлевского, Ходасевича, Айзенберга, Баратынского и много-много других стихов, будет холодный ветер, внизу река, ее, кажется, не будет видно.

А сейчас мы сидим с Бахтосом, смотрим на ветки сосен, ждём обеда, знаем, что хорошо отрепетировать уже не успеть, но слушаем как дети по очереди читают любимые (в основном нами!) стихи и просим кого прочитать их так, будто читаешь стихотворение шепотом в бурю на пароходе, кого так будто выкрикиваешь стихотворение в автобусе в час-пик, кого так будто ругаешься этим стихотворением с подругой, а кого будто диктуешь его телеграфистке. Это был очень счастливый день.

А потом вышла Зоя и прочитала стихотворение Пастернака так, что я и сегодня помню его и оно идет титрами ко всему остальному, когда беспокоишься. И тот необыкновенный день возвращается ко мне.

«Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы»

Таинственно-великолепна. У моего друга, ученого и учителя Константина Поливанова день рождения (вчера!). В этом году в «НЛО» вышла его долгожданная книга, посвященная «Доктору Живаго» и рассказывающая о чуде.

Еще летом с Поливановым поговорил Игорь Гулин, я люблю этот разговор, который предлагает увидеть «Живаго» как счастливое преодоление и как второе (третье получается?) рождение. Выделю три фразы:

«[В романе] представление о том, что жизнь таинственно-великолепна»

«Живаго стремится восстановить христианское течение времени. Поэтому его стихи устроены в соответствии с церковным календарем: время идет от Страстной до Страстной недели».

«Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить».

Подарок, который подготовил мне мой племянник Михаил Тихонович (4 года). Подарок заряжен на новогоднее настроение!

Чтобы восстановить течение времени Живаго пишет стихи в соответствии с христианским календарем. Так происходит воскрешение истории и жизни, починка вывиха (на этот раз вывиха не муравья, а времени). А раз так, то и мы будем следовать этому рецепту и снова и снова я читаю любимые стихи, где все яблоки, все золотые шары, все то, что неподвластно злу и свирепому ветру. Где все то, что у нас никто не отнимет.

Сама эта строфа Пастернака, ее движение (в котором елки, сны, ветер и яблоки) уже чинит этот вывих, и мы вместе с ней.

И чтение это будет одним из способов все чинить, начинать и начинаться заново каждый день. И кстати, помнить, о чем говорит Рождество – чудо может случиться в любой момент в неожиданном месте. Оно, между прочим, так и делает.
С Рождеством!

«Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, -
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества».

«Мне кажется, войну поддерживают те, кто не наигрался в нее в детстве, и психологически зависимые люди. Они чувствуют себя неуютно, если не прислонятся к чему-то сильному, в данном случае, к государству. Ведь нас еще в советском детстве учили: "Голос одного тоньше писка". Но в глазах у них только страх и обреченность. С такими чувствами побед не одерживают»,

Владимир Румянцев родился в рабочей семье и сам почти всю жизнь проработал на заводах — обжигал кирпичи, был слесарем, потом служил кондуктором в троллейбусе, а в последнее время — кочегаром. В свободное время он водил экскурсии по деревянной старой Вологде.
Но главным увлечением Румянцева с детства было радио: свой первый радиоприемник он собрал в школе из конструктора «Юный электрик».

В 1970-х Владимир привык слушать «вражеские голоса». Именно их передачи, по его словам, научили его «задавать вопросы "Зачем" и "Почему".
После аннексии Крыма Румянцев отказался от гос сми и купил в интернете маломощный передатчик и собрал домашнюю радиостанцию, чтобы слушать в своей квартире музыку и аудиокниги, а на ночь обязательно — какой-нибудь старый радиоспектакль «для приятных снов». А после февраля 2022 года его радио стало ретранслировать политические передачи запрещенных сми.

На пиратскую радиоволну Румянцева наткнулись сотрудники ФСБ, пришли с обыском, передатчики изъяли. В декабре 2022 года вологодский суд приговорил Владимира Румянцева к трем годам колонии общего режима. Прокурор запрашивал шесть. Вину Румянцев не признал.
В письмах он отмечает, что, по его наблюдениям, в тюрьме процент поддержки войны заметно ниже, чем на воле.

Пару месяцев назад я записал видео о Владимире Румянцеве для «Медиазоны». Спасибо большое Мике Голубовскому и Мите Ткачеву за эту общую работу и возможность. Посмотрите эту историю, публикую ее еще для того, чтобы напомнить всем и самому себе как важно писать письма политзаключенным. Это и труднее и проще чем кажется. А еще – давайте поддержим «Медиазону», они очень классные.

https://www.youtube.com/watch?v=zI8CZAvBzNY

Бросить все и рвануть преподавать в Сингапур. Или стать деканом факультета искусств в Колорадо.
Или получить грант в Долину Луары. Да.
Сделали с коллегами решительный (или пронзительный) канал «Журнал Паганеля». В помощь ученым-гуманитариям старше постдока. Каждый день – вакансии и гранты для тех, кто ищет возможность продолжить академическую карьеру за пределами России.
Подпишитесь и расскажите друзьям! Вдруг кому-то улыбнется удача, вдруг кого-то ждет именно эта вакансия. И - знаю по себе – даже если ты не собираешься уезжать в Токио, Геттинген или Анн-Арбор, чтение этих открыток чем-то успокаивает.
Может быть, тем, что несмотря ни на что по всему миру идет и продолжается эта тихая работа, она была и будет, может быть, самой идеей других миров, а может быть, просто красивая рыба. Антропология в Копенгагене. Философия в Лондоне. Наука и знание по всему свету, без границ.
@paganel_journal

Снилась свадьба моих друзей, она праздновалась то ли у нас на даче (сосны, много зеленой листвы, открытая терраса, папа в синей рубашке сидит нога на ногу, смеющийся, кто-то играет на гитаре, у меня и у Димы К тоже синие выцветшие рубашки, смеемся из-за этого), то ли на пароходе (белые столы, прозрачный пол, круглая лестница в центре, едва ли не вертолет, который привозит гостей на праздник). И вот на большой свадьбе моих друзей в кадр входит Рубинштейн, входит улыбаясь, идет и спускается по лестнице, танцуя и кружась под «Когда я вернусь», снимает ее серьезность, но совсем ее этим не обижая. Улыбается и даже складывает пальцами знак сердца для тех, кто на него смотрит, не уверен, что когда-то видел что бы он так делал.

«Есть время никого не трогать
С пяти примерно до шести,
Когда какой-то как бы коготь
Неспешно роется в шерсти.

Есть время ничего не тратить
От вечера до четверга,
Как станет щели конопатить
Вечно гонимая пурга.

Как станут временные силы
То уходить, то приходить.
И станут отчие могилы
Нас торопиться торопить.

И нынче в самый раз отчалить
В китайском папином плаще.

Есть время никого не жалить
И не жалеть. И вообще».

Какие из прочитанных вами за год книг будут жить долго? Этот отличный вопрос задал своим авторам журнал «Дружба народов» (сегодня само это название уже звучит как вызов). Как бы вы на этот вопрос ответили?

Философ и культуролог Александр Марков называет пять книг, одна из них – «Сирийские мистики». Спасибо большое! Мне нравится это выражение: «решимость книги». И фраза о мяче и броске себя. Книга тоже мяч и как здорово, когда его кто-то ловит (и продолжает игру).

«Решимость книги в другом — в новом понимании экзистенциальной ситуации. Это не растерянность, не сбивчивое чувство оставленности и покинутости. Вообще, это не про экзистенциализм как нерешительность, но про нахождение своего существования как уже решительного. Не про заброшенность в бытие, а готовность бросить себя в бытие как мяч, так, что кто-то непременно этот мяч поймает.

Иногда разговоры начинаются с бытовых примеров, но потом все вынесенные в заглавие понятия получают определение. Гнев — это не просто страсть, как это было у древних греков и римлян, требующая контроля, а это разлад с собой, болезнь. И радость — не удовлетворенность обстоятельствами, а выздоровление, которое уже ладит с самыми здоровыми мыслями и чувствами».

«Ранние стихи Красовицкого и сейчас поражают, а тогда казалось, наверное, что они как с неба упали. Может быть, именно в этих стихах впервые показался и выразил себя новый «дух времени», новый человек — охлаждённый, лишённый надежды, почти лишённый желаний, но вооружённый герметической иронией и навыками стоицизма» (Михаил Айзенберг).

«Пора, наконец, признаться, что для меня его стихи всю жизнь были поэзией, лучшей, чем у кого бы то ни было из самых любимых и почитаемых мной современников, с которыми я был близок, включая Ахматову и Бродского. Любить я часто любил больше их поэзию, но знал, что его лучше» (Анатолий Найман).

Это о Станиславе Красовицком, поэте и священнике Русской Православной Церкви Заграницей (отец Стефан). Он умер три дня назад. Ему было 89 лет. Легенда неподцензурной поэзии, отказавшийся в начале 1960-х от стихов и уничтоживший написанное, а спустя десятилетия снова ставший писать.

Какой он поэт можно понять, читая его стихотворения или из слов тех невероятных читателей, кого я цитирую выше. И священник он был необыкновенный. Не знаю, правда ли, но прочитал такую чудесную вещь: «У отца Стефана два прихода: один на чердаке его дома в Подмосковье, там он живет большую часть года и каждый день служит в полном одиночестве; второй в Карелии, в селе Реболы. В село на границе с Финляндией отец Стефан обычно приезжает летом, он служит в храме, построенном его старшим сыном. Жители села собирают ягоды, им не до походов на службы».

Лет семь тому назад мне предложили сделать авторскую инсталляцию, я о ней потом расскажу, но благодаря этому у меня есть необыкновенная запись. Драгоценность. Я попросил отца Стефана прочитать на аудио несколько его стихотворений. Прежде всего то, что он прочитал Ане Наринской в интервью для журнала Weekend. Оно совсем короткое. Вот оно – следующим сообщением.

Спасибо!
Светлая память.

«Не садись удобнее,
А скажи безумию:
Ничего подобного,
Ничего подобного».

Кто эта красавица? Ба! Так это моя бабушка. У нее сегодня день рождения. Зоя Крахмальникова. Писательница и создательница «Надежды» – самиздатского альманаха христианского чтения, политзаключенная и женщина, которой посвящали стихи и по которой сходили с ума. А мне она еще и рассказчица историй про мальчика-рыжика, который со всем может справиться и который хулиган. Конечно, ее рассказы сбылись, я такого встретил (мягко говоря). Хочу, чтобы у каждого такой был (необязательно рыжеволосый).

Бабушка была полна сюрпризов. Например, недавно, мы узнали, что она родилась в Харькове, а ее мама, моя прабабушка, – в Бахмуте.
Она не боялась в этой жизни ничего, а если боялась, сделала так, что я этого не знал. Мне было восемь месяцев, когда ее арестовали. За христианство и инакомыслие. И я знаю ее после возвращения из тюрьмы и ссылки. Она никогда не была равнодушной ни к чему, ей никогда не было все равно. Она всегда была действием.

И она была такой мощной веры, что и на нас может хватить, спасибо, бабушка!

Хочу написать такую книгу. Чтобы вам было горячо ее держать в руках. Как об этом говорил Шкловский в пересказе Лидии Гинзбург:

«Про «Zoo» он говорил, что в первом (берлинском) издании эта книга была такая влюбленная, что ее, не обжигаясь, нельзя было держать в руках».