​​«НАПРЯЖЁННЕЙШЕЕ ВГЛЯДЫВАНИЕ В СМЕРТЬ»

В стихах, посвященных утрате дорогих людей или просто бренности существования, поражает отсутствие обычных для такого предмета оттенков элегической грусти. Над всем преобладает пристальный интерес, который не заглушает даже то чувство, которое Эмили называла «экстазом разлучения»:

Кто зрел – как смертный взгляд
Кружится между стен –
Как будто что-то он искал –
И потускнел затем –
Затем ушел в туман
И слился с ним уже –
Не обнаружив ничего –
Кто зрел его – блажен –

Еще в 1844 году, тринадцатилетней девочкой, Эмили однажды, по собственному признанию, почувствовала, что «тоже умрет, если ей не позволят взглянуть на умирающую подругу, Софью Холланд. И она глядела на нее ровно столько времени, сколько ей позволили, и «не проронила ни слезы», и разглядела все же на лице подруги «неземную улыбку». Этот жадный интерес к мгновению, отделяющему человека от возможного бессмертия, не оставлял ее всю жизнь и преобладал даже над обычным ужасом смерти. В одном из стихотворений она рассказывает о том, как боль утраты сменяется ревностью к умирающей, потому что той предстоит «немедленно» попасть туда, «где никому из нас не бывать». Эмили подчеркивает чрезвычайность и непостижимость смерти именно внешней ее обыденностью. В одном из прекраснейших стихотворений говорится о том, как она слышит «жужжанье мухи, умерев».

Это напряженнейшее вглядывание в смерть приводит Эмили иногда к самым неожиданным выводам:

Кто умер – успокоит нас
В наш смертный час тайком –
А тот – кто жив – уверит нас
В бессмертии людском –

И все же, как остро ни ощущай близость бессмертия, ему недостает той жизненной реальности, которой обладает та «малость», которую зовут «смертностью». Очень характерно то, что Эмили Дикинсон понимает вообще всю человеческую жизнь как состояние смертности:

Благослови простые дни,
Что годы вдаль ведут,
Но помни – им возможно
Нас в несколько минут
Лишить вот этой малости,
Что «смертностью» зовут.

Таким образом, «смертность» оставалась единственной реальностью, смерть – загадкой, которую «авось бессмертье разрешит», а само бессмертие – надеждой, или даже скорее сомнением. «Я рада, что есть бессмертие, – пишет Эмили, – но хотела бы отведать его сама, прежде чем ввергаться ему». «Сомнение, как москит, жужжит вокруг моей веры», – признается она с присущей ей прямотой сознания. Надо понять, что Эмили Дикинсон никогда, что называется, не мечтала о бессмертии – она всю жизнь активно сомневалась в нем и именно таким образом пыталась его постичь. Но чем активнее сомнение, тем оно горше:

Я знаю, краток прах
И бесконечна боль,
И страждет всяк,
Да что с того?

Я знаю, мы умрем –
Живейший из живых
Не одолеет тлен,
Да что с того?

Я знаю, в поднебесье
Все как-нибудь сгладится после,
В иное придет равновесье,
Да что с того?

Трудно сказать чего больше в этих стихах – горчайшей безысходности или необыкновенной отваги сознания. Совершенно не женское мужество сознания – одна из самых поразительных черт поэзии Дикинсон. В ее постижении вечности смысла «всего окружающего» не было ничего мечтательного, книжного; она прекрасно сознавала, как «высоко парит» именно «ослабший дух», когда крылья его – лишь взмах страниц».

(Александр Величанский. Сиянье боли: заметки о жизни и творчестве Эмили Дикинсон)

Иллюстрация: Jusepe de Ribera. Maria Maddalena in Meditazione, 1623

ПЛАНТАЦИИ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

Плантации новой культуры.
Цветы, похожие на цветы, листья на листья,
Только ярче, красивей, ягоды или плоды,
Слизистые на ощупь, поощряют забыть
Прежний, привычный вкус. Сравнения только мешают.
Надо насытить всех, без иерархий, без предпочтений.
Вот участок элиты — обходится без корней.
Разрастаются новые формы, переливаются сами в себя,
Как слова с переливчатым смыслом,
не сдвигаясь,
Занимают все больше пространства,
Покрывают поверхность, сами себе
Почва и пропитание.
Вдруг плюнут спорами или трухой —
Разнесешь на одежде. Потребляя, распространяешь.
Будущее за культурой, бессмертной, как плесень.
Растекаешься вместе с ней. Воздух без неба,
Пространство без ориентиров. Привыкаем помалу.

(Марк Харитонов)

Иллюстрация: Alexis Szyd

Я не знаю иных апостолов небытия, кроме как обманщиков. Сегодня нас хотят заставить поверить в то, что провозглашает эта литература ночи, — в то, что правда всегда больше на стороне зла, чем на стороне добра. Подобная вера свидетельствует об исчезновении человека. Это исчезновение гораздо глубже, чем смерть. Тот, кто верит, что правда на стороне зла, очень глубоко сидит в кресле духа времени и далёк от того, чтобы выбраться оттуда. Это страшнее, чем заурядная идея. <...>

Я всегда считал, что у писателя больше обязанностей, чем прав, и одна из этих обязанностей — помогать жить. Если я помещаю свет в свои книги, то еще и для того, чтобы не омрачать других, из учтивости к тем, кто меня читает.

(Christian Bobin. La Lumière du monde)

ПЕСНЯ ДЛЯ РАЗНОЙ ТЕБЯ

Не только ароматное сегодня твоих очей люблю я –
но и девчонку, спрятанную у тебя внутри,
что в необъятность мира вглядывается, округлив глаза.
И незнакомку хмурую люблю в тебе я:
меня она припомнит, верно,
в том закоулке времени, в котором та зима ютилась.
Люблю всё множество твоё, всю фугу дней твоих,
люблю всю тысячу твоих обличий –
как стаю диких птиц летящих.
Не только краткое восторгов воскресенье –
но и трагическую пятницу – кто знает! –
как и суббот победу: торжество и славу –
которых никогда мне не увидеть – но восхвалю их:
дева, девчонка, юная женщина – все твои лики –
в сердце моем: я их все безмятежно люблю.

(Eliseo Diego)

Пер. Елена Багдаева

Иллюстрация: Элисео Диего и его жена Белла Гарсиа Марруз в квартире Марии Луизы Элио, Мехико, 1990

Цветы, произрастающие из людских мучений.

(Борис Останин. Пунктиры / 1974)

На первый взгляд, страдания, которые выпадают на долю человека, препятствуют радости, но, на самом же деле, это не так. Для тех, кто проявляет терпение и доволен всем тем, что исходит от Аллаха, эти страдания являются причиной достижения высшей радости. Мавляна Джалаладдин Руми объясняет подобное состояние так: «Ветер страданий срывает засохшие листья с ветвей души, а на их месте вырастают свежие листья радости».

(Osman Nuri Topbaş. Nebiler Silsilesi)

Самое главное – обладать сущностью розы, т.е., увидев шипы в этом цветнике жизни и уколовшись ими, не уподобиться такому шипу. Если даже на твою долю выпадет такое испытание, как студеная зима, все равно, объяв ее дыханием весны, расцвести розой для всего мира.

(Osman Nuri Topbaş. İmandan İhsana Tasavvuf)

Иллюстрация: Shinji Ihara. Lay Flowers 15, 2023

У стариков я научился одному,
Не жизнь ценить, а лучшие мгновенья.
Когда корабль идёт ко дну,
И буря топит парусы в дыму,
Счастливым оставаться без сомненья.

Я у детей учился глубине
Внимания, порыву любознанья.
Когда замерши, медленно в траве,
Глядят, как черви роются в земле,
Точь жернова её перемолая.

Солдат меня учил призыву долга,
И кровь мешать с приятным соком трав.
Он показал как штопает иголка,
Границы старые, на клочья разорвав,
И строчку новую на них приладить ловко.

Священник научил меня внимать,
Мольбам просящих с ласковостью кроткой.
Писания святые понимать,
День ото дня молитв не нарушать,
Сжимая щит надежды веры полный.

Философ же учил не принимать,
На веру слово и поступок человечий,
Оковы с мысли молотом сбивать,
Науки горстями глотать.
И волка в шкуре различать овечьей.

Я понял мир, я принял естество,
Зависимость причины и последствий.
Но как то вдруг все стало круг темно,
Так значит я не понял ничего!
Иль просто не поверил в детстве.

(Григорий Крисько)

​​«ПОЛОЖИТЬСЯ МОЖНО ЛИШЬ НА ОБЩЕЕ ДЕЛО»

Их я и называю людьми: они не торгуются, не вступают в сделки, не подлаживаются, не идут на компромиссы, не предают себя из корысти, сладострастия, усталости, сердце их тверже оливковой косточки. Я могу стереть их в порошок, но не выдавлю масла тайны, и я не позволю тирану или толпе властвовать над их алмазными сердцами, потому что именно такие люди и бывают по-настоящему послушны. Именно они бывают кроткими, дисциплинированными, почтительными, они способны на веру и на жертву, став покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели...

А те, кого принято называть свободными, кто решает все по-своему и всегда одинок от неумения слушать и слушаться, лишаются попутного ветра в парусах. Их вечное несогласие — бестолковый каприз, не более.

Поэтому я, ненавистник покорной скотины, человека без нутра и сердечной родины, я — правитель, я — мастер, не желающий кастрировать свой народ и превращать его в слепых исполнительных муравьев, — вижу: мое принуждение не калечит — оно служит духу жизни. Смирение в храме, послушание и готовность прийти на помощь — добродетели, не любимые лицедеями, но для моего царства добродетели эти — краеугольный камень. Много ли хорошего дождешься от самого себя? Положиться можно лишь на общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

КАРТИНА НАШЕЙ ЖИЗНИ

Играет человек, покуда он живет
В театре мировом, конца не зная драме.
Тот – вверх, а этот – вниз, тот хвалится дворцами,
Другой – чулану рад, тот – правит, тот – прядет.

Что было – то прошло, в чем нынче счастья взлет,
Назавтра рушится. И зелень рядом с нами
Пожухла и мертва. Мы только гости сами,
И с нити шелковой сорвется меч вот-вот.

Похожи плотью мы, несходны местом в мире,
Тот – в жалком рубище, зато другой – в порфире,
Но смерть сравняет всех, сорвав любой наряд.

Играйте же в игру у роковой границы,
Но помните, когда пир жизни завершится,
Мощь, мудрость, честь, добро открыто заблестят.

(Andreas Gryphius)

Пер. Мария Карп

​​«БЛАГОДАРНОСТЬ — ЭТО САМОЕ СЕРДЦЕ СЧАСТЬЯ»

Свойство жизни Честертона — быть счастливой — это не такой факт, который можно принять к сведению и приобщить к делу наравне, скажем, с датами рождения и смерти. Это вообще не вопрос факта, а вопрос смысла, и решается он не «объективно», то есть не вне субъекта, а в субъекте и при его, субъекта, активном сотрудничестве. Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое — достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые, мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья. Благодарность — это самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? Всего–навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьез поблагодарить — дело поистине серьезное, и кто знает людей, знает, что оно дается нелегко. Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет все, что было не так, простить и в акте благодарности примет и признает свое счастье, либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни.

В ранних стихах он выражал потребность благодарить отдельно за каждый камень на дне ручья, за каждый лист на дереве и за каждую травинку на лугу. В поздней «Автобиографии» он сделал то, что еще труднее — поблагодарил отдельно за каждого человека. Такова его философия счастья. Это именно философия, а не просто расположение души; и важно понять, чему она противостоит.

Есть ходячее сочетание слов: «право на счастье». Оно восходит к идеологии века руссоизма; в политическом контексте просветительских деклараций оно имеет четкий смысл, против которого Честертон, во всяком случае, не стал бы возражать. Но вне контекста формула становится опасной. Человек и впрямь склонен расценивать счастье как причитающееся ему право, как должок, которого ему все никак не удосужатся выплатить. Целая жизнь может быть загублена попыткой взыскать счастье с людей и судьбы, вести об этом недоданном счастье тяжбу и докучать жалобами небесам и земле. Но счастье нельзя получить по векселю, счастье получают только в подарок. Его незаслуженность и неожиданность — непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть. Кто из нас, спрашивал Честертон, достоин посмотреть на простой одуванчик?

(Сергей Аверинцев. Честертон, или Неожиданность здравомыслия)

​​ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

Их так немного было у меня,
Все умерли, все умерли. Не знаю,
Какому раю мог бы я доверить
Последнее дыханье их. Не знаю,
Какой земле доверить мог бы я
Этот холодный прах. Одним огнем
Нам опалило щеки. Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
Но я не стану их благодарить
За дивный дар, мне выпавший на долю.
Я не хотел столь дорогой ценой
Купить его. Мне — их благодарить?
Да разве я посмею им признаться,
Что я дышу, и вдовы их глядят
В глаза мои — пусть не в глаза, а мимо —
Признаться им — без укоризны? Нет,
Я вдов не очерню пред мертвецами,
Вдова пройдет сторонкою и скажет...
Им все равно, что скажут вдовы их.
Благодарить за то, что я хотел бы
На их могилы принести цветы
В живых руках, дыша благоуханьем,
За шагом шаг ступая по траве,
По их траве, когда они лежат
В сырой земле и двинуться не могут.
Что двинуться? Когда их больше нет.
Ни я, ни вы, никто не нужен им.
А я без них — с кем буду хлеб делить,
С кем буду пить вино в мой светлый день,
Кому скажу: какой сегодня ветер,
Как зелена трава и небо сине?

1945

(Арсений Тарковский)

«ЯЗЫК, УПЛОТНЯЯСЬ ДО ПРЕДЕЛА, ИМЕЕТ ШАНС ПРОБУДИТЬ ЧТО-ТО В НЕМНОГИХ»

— Ваш сборник («Le Muguet rouge») содержит жестокие новеллы, почему?

— Потому что время на исходе. Всадники Апокалипсиса прибыли к нашему порогу, ожидая, когда мы откроем. И даже сквозь деревянную дверь они смотрят на нас… Я подчеркиваю, что в своем первоначальном смысле апокалипсис — это не конец света, а прежде всего раскрытие/cнятие покрова. И именно от этого мы отказываемся: мы не хотим видеть, что мы сделали с этой землей и кем мы стали. Какое-то время ситуация была приемлемой, но теперь она оборачивается против нас. В Библии четыре всадника Апокалипсиса в тексте Иоанна приносят войну, эпидемии, финансовый кризис и природные катаклизмы. Разве каждое из этих зол не стоит у нас перед глазами ежедневно?

Мы достигли низшей точки духовного падения, душа стала видом, который нужно защищать. Я подумал, что пришло время хотя бы раз, хотя бы в этом сборнике, лучше это увидеть и помочь читателю тоже увидеть. Просто увидеть. Я далек от того, чтобы разводить нравоучения — мне это вообще не нравится: комфорт мягких сидений — это хорошо, а дискомфорт маленького хромого табурета — это плохо. Этот сборник также не является подборкой мнений и мыслей. Я просто лелею амбиции, что язык, уплотняясь до предела, имеет шанс пробудить что-то в немногих.

(Christian Bobin. Entretien avec Marie Chaudey, 28 septembre 2022)

ЗАГОВОР ПРОТИВ ПЕЧАЛИ

Кто-то заберет,
Унесет печаль мою,
Горе отведет?

Реченька, размой,
Утопи печаль мою,
Утяни в водоворот,
Источи печаль мою,
Горе унеси.

Окружи, туман,
Пеленой печаль мою,
Как вершины гор,
Память дымкою замгли,
Горе затяни.

Забери, земля,
Поглоти печаль мою,
Схорони ее во мху,
Словно косточки щегла,
Горе схорони.

Ворон, укради,
Разорви печаль мою,
Выклюй беды без остатка,
Вырви боль мою когтями,
Горе разорви.

Солнце, забери,
Растопи печаль мою.
Как росу седую,
Как дождинки на траве,
Слезы осуши.

Дрёма, забери,
Заглуши печаль мою,
Время забери,
Место затумань,
Унеси меня ты прочь
от моей печали.

Песня, исстрадай,
Выдохни печаль мою.
Слово, поспеши,
Грусть-печаль заговори,
Горе заколдуй.

(Kathleen Raine)

Пер. Мария Фаликман

​​«БУДЬ В ЭТОМ МИРЕ КАК ЧУЖЕСТРАНЕЦ»

Всю жизнь мною владело тоскующее, неутолимое стремление. Мир никогда еще не видел такого непоседу. Куда бы ни забросила меня судьба, моя душа томилась жаждой нового пути. Меня бесконечно тянула, звала за собой дорога. Где бы ни был я, близко иль далеко, в незнакомом ли городе, на севере или на юге, у моря или в горах, меня влекло, властно и неумолимо влекло, тянуло, тащило... домой.

Все странствия бесплодны. Ни один странник не достигает конечной цели своих исканий. Я также никогда не найду своего св. Грааля. Я никогда не мог насытиться до конца ощущением, что я дома. Моя недостаточно ёмкая душа бессильна вместить это слишком огромное наслаждение. И оттого мне кажется, что я всегда немного, на один полустанок, не доезжаю.

(Юрий Нагибин. Дневник / 1954)

‘Абдуллах ибн ‘Умар (да будет доволен Аллах им и его отцом) передал: «Однажды Посланник Аллаха (мир ему и благословение Аллаха) взял меня за плечи и сказал: "Будь в этом мире как чужестранец или тот, кто идет по дороге (странник)”».

(Yaḥyā ibn Sharaf al-Nawawī. Riyadh as-Salihin / 471)

Вращать под дудку солнце, шептать слова растенью,
Мешать болотный корень со словом на воде,
Нести к любимой грозы дыханием и тенью,
Нести озон волненья и тучу в бороде,
И темноту, и солнце, и морок задыханья,
Которое с дыханьем сольётся всё равно,
Сольётся светосила огня и громыханья,
В одно, когда две плоти – одно. Совсем одно.

(Вячеслав Киктенко)

Иллюстрация: Odd Nerdrum. Kjærlighetspar, 1976

​​«ЧЕЛОВЕК СЕГОДНЯ ПОДВЕРЖЕН БЕЗУМИЮ СВОИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ»

— Вы следили за исследованиями своего бывшего сту­дента Герберта Маркузе?

— Маркузе подготовил во Фрайбурге, под моим руковод­ством, диссертацию о Гегеле, в 1932 году. Это была очень хорошая работа. Потом я следил не за всем, что он пишет. Я читал «Одномерного человека».

— Некоторые считают возможным находить взаимосвязь между вопросами, которые ставит Маркузе, и Вашей пробле­матикой.

— В этом нет ничего невозможного.

— Маркузе признает, например, что современная техни­ка — не простое накопление машин, а планетарный закон; что человек сегодня вовлечен в него, не имея вдобавок, никакой реальной власти над ним.

— Я часто писал такое.

— Вопрос, который ставит Маркузе,— это вопрос о судь­бе человека, порабощенного этим порядком. Техника для него — форма мирового существования, которая подчиняет жизнь труду.

— Да, это похоже на Хайдеггера. Я писал, в том смысле, что тоталитаризм — это не просто форма правления, но следствие необузданного господства техники. Человек сегодня подвер­жен безумию (vertige) своих произведений (fabrication).

— Считаете ли Вы, что Маркузе продумал в целом, в революционной перспективе то, что думали Вы сами о гос­подстве планетарной техники?

— Без сомнения. Но не следует ли вместе с тем поставить вопрос о сущности техники?

— Возможна ли связь Маркса и Хайдеггера?

— На почве моей проблематики, думаю, нет. Вопрос о Бы­тии — не вопрос Маркса. Это не должно означать, что творче­ство Маркса менее важно, чем творчество Гегеля, или, что оно чуждо метафизике. Бытие мыслится Марксом как Природа, которой нужно овладеть и управлять. Маркс остается самым крупным гегельянцем.

— Вы все еще читаете Маркса?

— Я недавно перечитывал его юношеские произведения. Впрочем, я следил за работами моего ученика Ландсхута, который их опубликовал в 1932 году. У меня было намерение посвятить прошлым летом этим текстам факультативный семинар с преподавателями из стран народной демократии, кото­рые меня просили об этом.

— А Фрейд?

— Психоанализ — очень важная дисциплина. Я считаю ее, скорее, терапевтической. Но ее философские позиции несосто­ятельны.

— Почему?

— Потому, что она биологизирует сущность человека. Пере­читайте «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда.

— Сегодня эта практика интересует людей значительно больше, чем размышления о сущности человека.

— Я это прекрасно знаю.

— Еще раз, думаете ли Вы, что между Вашей мыслью и марксизмом могут возникнуть в будущем «точки соприкосно­вения».

— Может быть, почему бы и нет? Но я еще не могу сказать какие. Я получаю письма и принимаю гостей из социалистиче­ских стран: чехов, поляков, югославов, русских...

— Вы сказали однажды: «Что касается будущего, то я больше верю в социализм, чем в американизм». Сейчас Вы думаете так же?

— Разумеется.

— Вас как-то раз спросили, напишете ли Вы «Этику», доктрину действия?

— «Этику»? Кто может себе это позволить сегодня и от имени какого авторитета предложить ее миру?

— Вы написали: «Человеческое существование есть его собственная возможность». Эта тема была развита Жан-Полем Сартром в его «Бытии и ничто».

— Порой Сартр интерпретировал мою мысль в марксист­ском духе. Человек есть собственная возможность, но он не может сам себя «творить».

(Martin Heidegger. Entretien avec Frédéric de Towarnicki et Jean-Michel Palmier, 1969)

Когда я буду мёртв,
когда меня причислят к нашим дорогим усопшим
(Сомнительно, чтоб вспомнил обо мне хоть кто-нибудь из тех,
С кем я не раз бок о бок шагал по улицам),
Останется ль тогда в моих стихах хоть что-то
От стольких образов, от стольких взглядов, стольких лиц,
Мгновенно промелькнувших предо мною в толпе бурлящей?
А ведь и я когда-то лавировал среди людских лавин,
Как вы, и застывал, как вы, у каждой из витрин,
Засматривался на красоток, проходящих мимо,
И всё шагал, шагал неутомимо
Навстречу славе и радостям земным,
Наивно полагая, что до них подать рукой,
Захлёбываясь от восторга, брёл среди людского стада,
Ибо стаду принадлежу я сам и все мои желанья.
И если я — увы — хоть чем-нибудь отличен от всех вас,
Так только тем, что мне
Порой среди толпы бывает, как во сне,
Зрим образ
Оболганной, бездомной и гонимой,
Невыразимой,
Незримой Красоты.

(Valery Larbaud)

Пер. Юрий Стефанов

​​Не приходится даже играть с той гипотезой, что в диапазон позитивно или негативно ожидаемого, т.е. того, с чем сверяются свежие новости, входят более или менее весь спектр того, что может случиться с человеком. Ничего такого нет на свете. Мир (настоящий) например может случиться, но окончание войны становится именно событием окончания войны, а не событием наступления мира, потому что мир вообще выпадает из диапазона, не ожидается, в числе новостей не опознаётся, смешивается с отсутствием войны. Сознание современности такое, что мир в него иначе не входит как рядом с войной, и борьба за мир это борьба против войны, так что и война — это война за мир, а войны против мира не бывает; и эта несимметричность подчеркивается тем, что война постоянная («столетняя», или «мировойна» по Хайдеггеру) без мира представима и она наша «реальность», а мир без войны кажется идеалистическим пожеланием (и как вечный непредставим). Это замечание о том, каков диапазон ожидаемого. Тоже разорванность. Увечность человека и здесь.

(Владимир Бибихин. Пора)

Да одиночество — это скрипка,
Стонущая в незримой руке,
Меж тем как свершается пересыпка
Времени в двойственном пузырьке.

Щеку сдавив и глаза прищуря,
Мастер водит пучком волос,
В запаянной склянке бушует буря,
Песчаного смерча тянется трос.

Плещется в деревянной лохани
Колышкам грифа покорный шум,
И плещет на карликовом бархане
В колбочке трехминутный самум.

Смертью лелеемую пустыню
Запер ты в комнатке, стеклодув,
Но жизнь я бужу и струны пружиню,
Времени символ перевернув.

(Марк Тарловский)

Иллюстрация: Carstian Luyckx. Vanitas still life with a skull, a violin, a musical score, a pipe and tobacco, an hourglass and a candle on a draped table, between 1630 and 1658

В каждой войне содержатся и все предыдущие.

(Elias Canetti. Die Provinz des Menschen Aufzeichnungen 1942-1972 / 1951)

​​ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

- Что там горит на террасе,
так высоко и багрово?
- Сынок, одиннадцать било,
пора задвинуть засовы.
- Четыре огня все ярче -
и глаз отвести нет мочи.
- Наверно, медную утварь
там чистят до поздней ночи.

Луна, чесночная долька,
тускнея от смертной боли,
роняла жёлтые кудри
на жёлтые колокольни.
По улицам кралась полночь,
стучась у закрытых ставней,
а следом за ней собаки
гнались стоголосой стаей,
и винный янтарный запах
на тёмных террасах таял.
Сырая осока ветра
и старческий шёпот тени
под ветхою аркой ночи
будили гул запустенья.

Уснули волы и розы.
И только в оконной створке
четыре луча взывали,
как гневный святой Георгий.
Грустили невесты-травы,
а кровь застывала коркой,
как сорванный мак, сухою,
как юные бёдра, горькой.
Рыдали седые реки,
в туманные горы глядя,
и в замерший миг вплетали
обрывки имён и прядей.
А ночь квадратной и белой
была от стен и балконов.
Цыгане и серафимы
коснулись аккордеонов.

- Если умру я, мама,
будут ли знать про это?
Синие телеграммы
ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных,
семь диких маков махровых
разбили тусклые луны
в залитых мраком альковах.
И зыбью рук отсечённых,
венков и спутанных прядей
Бог знает где отозвалось
глухое море проклятий.
И в двери ворвалось небо
лесным рокотаньем дали.
А в ночь с галерей высоких
четыре луча взывали.

(Federico García Lorca)

Пер. Анатолий Гелескул

Иллюстрация: Герман Паштов. Тревога, 1987