ПРАЧЕЧНЫЙ МОСТ

На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться,
- сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое свое изображенье.

Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Он занял наше место. Что ж, он прав!
С недавних пор все то, что одиноко,
символизирует другое время;
а это — ордер на пространство. Пусть
он смотриться спокойно в наши воды
и даже узнает себя. Ему
река теперь принадлежит по праву,
как дом, в который зеркало внесли,
но жить не стали.

(Иосиф Бродский)

Иллюстрация: Людмила Таболина. Прачечный мост, 1996

Да был ли в моей жизни хоть один день, пусть даже безмерно наполненный и счастливый от присутствия дорогих мне людей или человека либо из-за моего всеобъемлющего и экспансивного приятия жизни, чтобы я не мечтал об одиночестве, чтобы я не исхитрился вкусить от него хотя бы несколько минут, неважно где — в уборной, в телефонной кабинке, в ванной комнате, где оставался на секунду-другую дольше, чем прилично общественному животному. Да, одиночество — путь к самоубийству, во всяком случае, путь к смерти. Разумеется, одиночество дает возможность в большей степени, чем любые другие условия, наслаждаться миром и жизнью; в одиночестве можно получить гораздо более полное наслаждение цветком, деревом, животными, облаком, проходящими вдали людьми или женщиной, и тем не менее это наклонная плоскость, по которой ты катишься, удаляясь от мира.

(Pierre Drieu la Rochelle. Journal, 1939-1945)

Окна кофеен к небесной стремятся лазури.
Музыка льется и смех голубков беззаботный.
Я оказался извергнут из жизни свободной
В самое пекло войны — в жерло огненной бури.

В легких накидках порхают красавицы мимо.
Но среди них есть одна, что желаннее прочих,
Плавную помню походку, горящие очи —
Между влюбленными крепкая связь нерушима.

Все тяжелее шаги, горячее дыханье.
Бледная плоть пожирается мукой надсадной.
Я на привале крутой обжигаюсь баландой —
Сразу темнеет в глазах и мутнеет сознанье.

Вижу: вокруг офицеры сквозь слезы смеются,
Но среди шуток поймут мою муку едва ли...
Верю в любовь — наши души на небе сольются,
Мы преисполнимся радостной светлой печали.

(Peter Baum)

Пер. Евгений Лукин

Из всех разновидностей боли осень наиболее пронзительна.

(Игорь Юганов. Телеги и гномы)

ОДНОЙ ЧЕРТОЙ

Уходя по лестнице по витой
В глубину, где мрак и нельзя дышать,
Нарисуй мой образ одной чертой
На стене последнего этажа.

У пера меж воздухом и водой
Предзакатный луч золотит края.
Рассеки пространство одной чертой —
По другую сторону буду я.

Воссоздай по памяти имя той,
В ком за штормом свет маяков померк,
Зачеркни все буквы одной чертой
И плыви наверх…

(Светлана Ос)

Старые книги со сморщенной плотью побуждают меня триумфально возвращать их из тьмы. Объекты науки стареют с невообразимой скоростью. Мертвые, они загромождают, отравляют, обезображивают. Бумажные книги в своих хрустальных ложах спят, как ангелы. Один взгляд — и они выходят из векового сна, братские и всё еще живые.

(Christian Bobin. Un assassin blanc comme neige)

Иллюстрация: Salomon Koninck. Der Eremit, 1643 (copy at the Gemäldegalerie at Dresden, 1880) / fragment

ПЕЙЗАЖИ

Пейзажи мирные или унылые.
Пейзажи странствия по жизни, а не виды поверхности земной.
Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, а порою будто вспять.
Пейзажи лохмотьев, исхлестанных нервов, надсады.
Пейзажи, чтоб прикрыть сквозные раны, сталь, вспышку, ело, эпоху, петлю на шее,
мобилизацию.
Пейзажи, чтобы крики заглушить.
Пейзажи — как на голову натянутое одеяло.

(Henri Michaux)

Пер. Вадим Козовой

Иллюстрация: Henri Michaux. Untitled, 1972

В ранних, совсем еще незрелых стихах, <...> звучит мотив, проходящий через все стихи и всю прозу этого автора: нерожденный ребенок раздумывает, что если бы только его на один день выпустили в мир, разрешили участвовать в игре и битве жизни, это была бы незаслуженная радость и честь, не оставляющая возможности сетовать на какие бы то ни было тяготы и дуться на какие бы то ни было обиды...

Это не оптимизм, по крайней мере сам Честертон не назвал бы своей веры оптимизмом. Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна; для Честертона акценты ложились иначе — бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость, с которой, как уже говорилось, связана свобода человеческого выбора.

Человеку дан шанс — чего еще он может требовать! Благодарное приятие риска сделает самые обыденные, самые привычные предметы блистательными драгоценностями, как в перспективе нерожденного ребенка, мечтающего о чуде рождения.

(Сергей Аверинцев. Честертон, или Неожиданность здравомыслия)

ДОМ

То, чем был я когда-то,
все присущее мне, что тебя не коснулось,
я хочу уничтожить, забыть, даже если
это то, что спасало меня
и еще бы спасло не однажды
от одиночества и пустоты.
Умирает ли дом, если после него остаются
только дым да объем, только запах бессмертный жилья?
Как его берегут снегопады,
наклоняясь, как прежде, над крышей,
которой давно уже нет,
расступаясь в том месте, где стены стояли,
охраняя объем, который четыре стены берегли!
Нет окна,
но тянутся ветви привычно
клена красного, клена зеленого,
клена голого, заледеневшего
восстанавливать это окно,
помогая прохожим отражаться в пропавшем стекле.
Умирает ли дом, если мы этот дом покидаем?
Умирает ли дом, если он забывает о нас?
Поцелуй озаряет его.
Ты сказала:
— Благословляю тот день, который соединит нас,
и все, что будет потом. —
То, что было потом, охраняет теперь снегопады,
разлинованный отсвет окна создавая в полете,
словно сердце синицы на встречном ветру
прогибаясь над светом.
Этот свет поцелуя, снегопадами наспех обжитый,
был ли в пору тебе, когда ты глаза на окно поднимала?
Тот, кого ты ждала, а потом в этом доме встречала,
сам придумал себя для тебя и не знал, что придумал себя.
Все мне кажется, был я свидетелем в доме счастливом.
Потому и хочу я забыть все присущее мне,
что тебя не коснулось,
все, чем был я когда-то,
умирающий больше похож на себя, чем живущий.
Но нет прошлого с теми, кто помнит о прошлом
в час открытых дверей
в дом счастливый.
И нет неба над небом, земли над землей и любви над
любовью.

(Иван Жданов)

— Если вы смотрели из-под арки, — сказал Херн, — пейзаж был прекрасным, как потерянный рай. Дело в том, что он отделен, очерчен, словно картина в рамке. Вы отрезаны от него, и вам дозволяют на него взглянуть. Поймите, мир — окно, а не пустая бесконечность! Окно в стене бесконечного небытия. Сейчас мое окно — со мной. Надевая капюшон, я говорю себе: такой мир видел и любил Франциск Ассизский. Отверстие капюшона — готическое окно.

(Gilbert Keith Chesterton. The Return of Don Quixote)

Иллюстрация: Francisco de Zurbarán. Saint François en extase, 1635 / fragment

СВЯТОЙ

не зверь. Как сияет
в первом лице
единственного числа и знает. Тело
уходит вглубь
и раскрывается поляной.
Говорит
из него любовь. Отблеск
который мгновенно

будет зарыт в небе
том где все
уже есть. Ни голос
ни камень не
будут обмануты
подобием отраженья. И
ждут все что пламя придет
и загасит огонь.

(Felix Philipp Ingold)

Пер. Галина Куборская-Айги

Иллюстрация: Мухаммад ибн аль-Хабиб (1876–1972) – шейх духовного пути Шазалия-Даркавия-Хабибия, из Марокко.

«К ЧУВСТВЕННОМУ РАЗНООБРАЗИЮ НАС ТОЛКАЕТ НАША ВНУТРЕННЯЯ ОДРООБРАЗНОСТЬ»: ФЕНОМЕН СКУКИ

Скучая, мы находимся наедине с собой. И можем ли мы себя, таких, какие мы есть, выдержать, зависит только от нас. Феномен скуки, таким образом, сосредоточивает нас в себе, заставляя нас обращать на себя внимание. Однако в случаях, когда мы не в силах себя вынести, вынести свою мысль и свое настроение, мы с радостью, что не сталкиваемся со своим местом и временем, сбегаем от себя и «с головой» уходим в какую-нибудь активность. Перебивая свое настроение сильным вхождением в те или иные действия, мы стремимся тем самым связать себя с каким-либо впечатлением и поместить в него самих себя. Можно сказать и по-другому: к чувственному разнообразию нас толкает наша внутренняя однообразность. Она гнетет и подавляет нас, заставляя определяться «на стороне», «по поводу и без повода».

Ребенок легче освобождается от скуки ввиду того, что произвольность его активности не ограничена так сильно, плотно и всесторонне, как у взрослого. Многие спонтанные формы и виды деятельности, которые допустимы для ребенка, табуированы и дискредитированы как таковые во взрослом мире. Это касается и спонтанности тела, и спонтанности речи. Но, видимо, именно острая нужда, связанная с «освобождение» от себя, присущая взрослым не менее, чем детям, и заставляет идти их на поиск новых форм манифестации своей спонтанности, хотя они могут быть восприняты как маргинальные и «подвальные».

Важно понять, что, сталкиваясь со скукой, человек — и ребенок, и взрослый — попадает в ситуацию, когда он близок к себе. К себе, не заполненному никакими содержаниями, к себе такому, какой есть. И спонтанность, в которую мы себя ангажируем, может как скрыть нашу опустошенность, вводя «в оборот» новые жизненные содержания, так и к ней приблизить, вскрывая их формальный смысл. Вероятно, волны времени связаны то с невероятной интенсивностью содержательной стороны нашей жизни, то с ее затуханием. Но в любом случае под вопросом — наше действительное настроение. И опустошение, этот неизменный признак скуки, свидетельствует о расставании нас с тем, что не является сугубо нашим и проистекает не от нас. В нас всегда предостаточно и даже «с избытком» чужого времени и чужих мест, которые мы склонны считать своими, но при встрече со своей пустотой, возможно, впервые способны отодвинуть их от себя. Понятно и то, что такая «процедура» непременно связана с болью, ведь какая-то, угнездившаяся в чужие ситуации и обстоятельства, часть нашей души, возвращаясь к нам, предстает нам совершенно незнакомой и чужой. Но эта боль — во благо. И, спонтанируя, нам не следует любой ценой избегать скуки. Напротив, если мы хотим приблизиться к себе, нам, вероятно, необходимо отнестись к этому феномену нашей жизни всерьез.

(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)

Иллюстрация: Andrew Wyeth. That Gentleman, 1960

ходит ночь бела, голубоглаза,
сеет в землю ледяную медь.
я стою, не сплю, я жду приказа,
чтоб упасть.
упасть и умереть.

стать землею, черной, безмятежной,
семечком в бескрайней глубине,
чтоб из смерти вызревала нежность,
та - страшней которой в мире нет.

прорасти бы медною лозою,
воедино космос с твердью сшить
от бескрайней тьмы палеозоя
и до галактических вершин.

ходит, ходит ночь темна, всевластна,
тает камень, тает и металл.
всходит из костей чумная ласка,
из небесной меди - темнота.

тишина. пока еще спокойно,
мир едва предчувствует беду.
скоро будут смерть, и глад, и войны.
я стою. еще стою.
я жду.

(Юлия Рубина)

Человек влюблен в свое оружие. Как справиться с этим? Оружие должно быть таково, чтобы оно почаще и совершенно неожиданно обращалось против того, кто им пользуется. Скрытые в нем ужасы слишком односторонни. Недостаточно, что враг орудует теми же средствами. Самому оружию надо бы жить капризной и непредсказуемой жизнью, и пусть бы опасного в своих руках люди страшились больше, чем врага.

(Elias Canetti. Die Provinz des Menschen Aufzeichnungen 1942 - 1972 / 1942)

В дневниках под общим названием «Семьдесят минуло» (их Юнгер вел с 1965 по 1995 год, часто во время путешествий по миру) он максимально откровенен в оценке современного человека и результатов его деятельности: «Голод на культурных людей усиливается. Они встречаются все реже и, вероятно, исчезнут совсем». Писатель сетует на то, что «сегодня утрачена способность вести беседу со смыслом». Во время путешествия по Африке Юнгер замечает, что в вопросе освоения человеком и техникой нетронутой природы «темного континента» ему «противны любые перспективы»: «Я предпочел бы лучше видеть на берегах Конго бегемотов и крокодилов, даже каннибалов, чем электростанции». Он пишет о том, что его – особенно в путешествиях – «инстинктивно тянет к природе и сохранившей свою неприкосновенность исторической местности» и вызывает депрессию бетон больших городов: «Мои приоритеты: природа приятнее благоустроенной земли, в городах старые здания приятнее сегодняшних».

(Сергей Казаков. Вариации консервативной критики современной западной цивилизации в поздних работах Эрнста Юнгера)

Иллюстрация: Ernst Jünger in Morocco, 1978

МЕЧТА

Когда я умру,
Хочу на ветру
Раскачиваться фонарем.
Ночью и днем.
Из года в год.
Но лишь у твоих ворот.
Или в порту, где в черной пыли
Грузные спят корабли,
Смех женщины слышен развязной.
Или на улочке грязной.
Я бы мерцаньем своим помог
Тому, кто бредет, одинок.
Или неплохо наверняка —
Висеть у дешевого кабака.
Музыке в лад
Был бы я рад
Подмигивать желтым огнем
И думать о чем-то своем.
Или хочу, чтобы в щель гардин
Мальчик, оставшийся дома один,
Испуганный, видел меня сквозь тьму,
Спокойнее стало б ему.
А вьюга, которой на все наплевать,
Будет сильней завывать.
Так вот почему, когда я умру,
Хочу на ветру
Раскачиваться фонарем.
Под снегом и под дождем.
И в тишине ночной
Шептаться с луной
Лишь о тебе одной.

(Wolfgang Borchert)

Пер. Екатерина Новгородова

Иллюстрация: John Atkinson-Grimshaw. Wet Country Road, 1881

Они убили мертвых. Им удалось сделать то, что не смог сделать дьявол. Они зафиксировали наши души, как гипнотизируют курицу, чертя вокруг неё мелом круг. Они очертили этот круг и сказали нам: за его пределами находится старый мир, мы больше не можем туда идти, там больше ничего нет. Теперь существуют только деньги, эта решётка, эта чума.

(Christian Bobin. La nuit du cœur)

Слышен рокот далекий — и как не осмелиться?
Призывает Война за кровавыми лаврами.
Раскаленное солнце дорогой расстелется
По пустынной земле, между мертвыми травами,

По просторам степным, по курганам и насыпям.
Уведет ли к победе — по следу забытому?
Ты приходишься Смерти — любимцем и пасынком,
Ты приходишься братом — на поле убитому.

Ярь души неприкаянной — пропасть отвесная!
Через темную пустошь пути твои следуют.
Я тебя сберегу ворожбой бессловесною,
Пусть твой шаг неустанный преграды не ведает.

Словно верным щитом, укрывайся удачею,
Ты, единый испивший всей горечи бедствия, —
Вспомни темную птицу, над полем кружащую,
Свою Землю-Невесту целуя в приветствии.

(Анна Горецька)

Среди всего этого, именуемого «прогрессом», совсем неплохо оказаться реакционером.

(Борис Останин. Пунктиры / 1974)

ТАИНСТВЕННОЕ МГНОВЕНИЕ

Солнце садится. Дыханье из чащи колеблет
листву на опушке. А потом низвергается ночи лавина

Но вдруг вспархивает птица
и замирает в полете над равниной темной
В этот безмолвный искрящийся миг
ловит свет она своим полетом

(Stein Mehren)

Пер. Алексей Парин

Иллюстрация: Janne Laine. Towards home, 2016