This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
К прозрениям новогоднего досуга.
Вскрыты причины перманентного кризиса русской философии.
Перефразируя бессмертное:
По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом логистическим
Сим исчадьем сатаны.
Вскрыты причины перманентного кризиса русской философии.
Перефразируя бессмертное:
По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом логистическим
Сим исчадьем сатаны.
«Женщина — проснувшаяся совесть всего, что есть, знает, что мир и небо и она — одно, что она родила всё.
Познав себя, женщина познала вселенную. Познав вселенную, она стала душой ее, возлюбленной мира, гордой гранитной надеждой. Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть тёмного мира, его надежда стать совершенным.
Нет ничего в мире выше женщины, кроме её ребенка».
(Платонов, «Душа мира»).
С Рождеством Христовым! Сегодня конечность потерпела первое поражение в своих онтологических правах.
Но грядёт и Второе.
Познав себя, женщина познала вселенную. Познав вселенную, она стала душой ее, возлюбленной мира, гордой гранитной надеждой. Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть тёмного мира, его надежда стать совершенным.
Нет ничего в мире выше женщины, кроме её ребенка».
(Платонов, «Душа мира»).
С Рождеством Христовым! Сегодня конечность потерпела первое поражение в своих онтологических правах.
Но грядёт и Второе.
Рождественское письмо из научно-исследовательского монастыря
Мы — насельники научно-исследовательского монастыря, торжественно обречённые на послушание в его стенах.
Сквозь эти стены едва пробивается свет солнца и совсем нет прохода свету социальному, мирскому, публике. Мирян и мирянок сюда не пущают (по крайней мере, с тех пор как возлютовала ковидная чума).
А стоило воспретить это дело и раньше.
Правда, есть опасения, что через игольное ушко грозных врат наукохрама не пройдёт и сам Иисус — привратник дежурно прогундосит «без документов не положено» и с опаской покосится на осла. Но это частности.
Снаружи монастырь величественен и торжественно красив. Его лепят в профиль и анфас на всякие монеты и плакаты. Внутри он являет собой безликое пространство холодного камня и растресканного дерева — до смешного крохотное и убогое в пересчёте на душу послушного населения.
Каждому насельнику в этом камне выбито грубое ложе. И немного места, чтобы творить молитвы Богу науки. Бога этого никто не видел, но он точно есть. Его именем раз в полгода изгоняют из монастыря тех, кто недостаточно усерден в бдении.
Говорить и писать здесь учат подчёркнуто отстраненно, умерщвляя своё я и всецело обращая его во служение сверхличной академической инстации («В статье показано…», «В ходе исследования удалось выявить…»).
Для поддержания духа соборности местные иноки имеют общие богослужения, общий распорядок дня, трапезу и некоторое общее имущество. Имеется также свой скит, свои схимники и настоятель. Но лицезреть его удается не часто. В основном, раз в году, когда тот наварит знаменитой монастырской медовухи и потчует ей свежепринятых в послушники.
Как и положено, в некоторых случаях монастырь благословляет служение вне стен, посылая монашествующих в духовные школы и миссии, включая заморские.
***
Очень может быть, что однажды на месте нашего монастыря, как это бывало в средневековой Европе, возникнет университет. Но пока говорить об этом рано.
Больше ему возникнуть, впрочем, негде. Ибо только монах — идеальный гносеолог, человек чистого, незаинтересованного знания. Для воспитания этого знания научно-исследовательский монастырь предоставляет все возможности. В его стенах юные монахи-гносеологи занимаются любовью к мудрости по системе всенаучного аскетизма, спасаясь от когнитивных опасностей общения с порочным populus’ом и прочих популярных страстей.
За это им — холодным, давящим, местами плесневым, но всё же надёжным — низкий поклон в щербатый ГЗшный пол, на котором танцуют свои ритуальные танцы тараканы.
В научно-монастырском миропорядке эти Божьи твари тоже играют свою незаменимую роль. Ибо, как уже было сказано, кто не хочет любить таракана, тот и ближнего никогда не полюбит. И о том не следует забывать.
Засим откланиваюсь и удаляюсь в чертоги разума.
Любите ближних и дальних.
С Рождеством!
Мы — насельники научно-исследовательского монастыря, торжественно обречённые на послушание в его стенах.
Сквозь эти стены едва пробивается свет солнца и совсем нет прохода свету социальному, мирскому, публике. Мирян и мирянок сюда не пущают (по крайней мере, с тех пор как возлютовала ковидная чума).
А стоило воспретить это дело и раньше.
Правда, есть опасения, что через игольное ушко грозных врат наукохрама не пройдёт и сам Иисус — привратник дежурно прогундосит «без документов не положено» и с опаской покосится на осла. Но это частности.
Снаружи монастырь величественен и торжественно красив. Его лепят в профиль и анфас на всякие монеты и плакаты. Внутри он являет собой безликое пространство холодного камня и растресканного дерева — до смешного крохотное и убогое в пересчёте на душу послушного населения.
Каждому насельнику в этом камне выбито грубое ложе. И немного места, чтобы творить молитвы Богу науки. Бога этого никто не видел, но он точно есть. Его именем раз в полгода изгоняют из монастыря тех, кто недостаточно усерден в бдении.
Говорить и писать здесь учат подчёркнуто отстраненно, умерщвляя своё я и всецело обращая его во служение сверхличной академической инстации («В статье показано…», «В ходе исследования удалось выявить…»).
Для поддержания духа соборности местные иноки имеют общие богослужения, общий распорядок дня, трапезу и некоторое общее имущество. Имеется также свой скит, свои схимники и настоятель. Но лицезреть его удается не часто. В основном, раз в году, когда тот наварит знаменитой монастырской медовухи и потчует ей свежепринятых в послушники.
Как и положено, в некоторых случаях монастырь благословляет служение вне стен, посылая монашествующих в духовные школы и миссии, включая заморские.
***
Очень может быть, что однажды на месте нашего монастыря, как это бывало в средневековой Европе, возникнет университет. Но пока говорить об этом рано.
Больше ему возникнуть, впрочем, негде. Ибо только монах — идеальный гносеолог, человек чистого, незаинтересованного знания. Для воспитания этого знания научно-исследовательский монастырь предоставляет все возможности. В его стенах юные монахи-гносеологи занимаются любовью к мудрости по системе всенаучного аскетизма, спасаясь от когнитивных опасностей общения с порочным populus’ом и прочих популярных страстей.
За это им — холодным, давящим, местами плесневым, но всё же надёжным — низкий поклон в щербатый ГЗшный пол, на котором танцуют свои ритуальные танцы тараканы.
В научно-монастырском миропорядке эти Божьи твари тоже играют свою незаменимую роль. Ибо, как уже было сказано, кто не хочет любить таракана, тот и ближнего никогда не полюбит. И о том не следует забывать.
Засим откланиваюсь и удаляюсь в чертоги разума.
Любите ближних и дальних.
С Рождеством!
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Рождество прошло. Пора и о мирском подумать.
Видит Бог, ничто не предвещало сегодня никаких розановских медитаций. Но фантомные подписчики конечны и оттого злопамятны. Их не проведешь на мякине. Они — чеховский человек с молотком.
Поэтому на ночь глядя вместе с В.В. помедитируем над педагогией и знаменитым методом Розанова — методом «фалла». Без него, так и знайте, никто еще не подвергался подлинному развитию, а одному только постылому нигилизму.
29.I.1915
«Выучить, чтобы куриный цыпленок научился плавать, а утенок — хорошо бегать по земле, чтобы барашек начал мяукать, а кошка — давать хорошую шерсть, — в этом заключаются все усилия русских училищ, гимназий, университетов и даже наших несчастных родителей, несчастной русской семьи. Никакого нет рассмотрения и простого даже внимания к предварительным способностям, к детским и отроческим априориям; к «врожденным зародышам».
Декартовская мерзость: «животное есть машина», а человек есть «мыслящий дух», «Cogito ergo sum», эта типичная католическая и даже вообще христианская гадость — проникает всю европейскую цивилизацию. Никакого понимания зерна, зародыша, роста, т.е. никакого понимания метода Элевзинских таинств. Никакого метода фалла, «встал», «заснул», «пробудился».
Школы должны быть не «реальные» и «классические», а их должны быть тысяча типов, удлинений, характеров, оттенков, характеристик. «Сколько ремесел, столько школ», «сколько душ — столько методов». «В каждой губернии — своя школа», даже — «в каждом селе». Точней — вся жизнь должна быть школою, мы должны вечно работать (с детства) и вместе с тем постоянно и до старости — учиться. Оттого древние и прежние государственные люди, безграмотные, были так мудры и добродетельны, и оттого в новой Европе «из школ выходят только нигилисты». А жены — флиртуют и не умеют к штанам мужа пришить пуговицы».
Розанов, «Мимолётное».
Поэтому на ночь глядя вместе с В.В. помедитируем над педагогией и знаменитым методом Розанова — методом «фалла». Без него, так и знайте, никто еще не подвергался подлинному развитию, а одному только постылому нигилизму.
29.I.1915
«Выучить, чтобы куриный цыпленок научился плавать, а утенок — хорошо бегать по земле, чтобы барашек начал мяукать, а кошка — давать хорошую шерсть, — в этом заключаются все усилия русских училищ, гимназий, университетов и даже наших несчастных родителей, несчастной русской семьи. Никакого нет рассмотрения и простого даже внимания к предварительным способностям, к детским и отроческим априориям; к «врожденным зародышам».
Декартовская мерзость: «животное есть машина», а человек есть «мыслящий дух», «Cogito ergo sum», эта типичная католическая и даже вообще христианская гадость — проникает всю европейскую цивилизацию. Никакого понимания зерна, зародыша, роста, т.е. никакого понимания метода Элевзинских таинств. Никакого метода фалла, «встал», «заснул», «пробудился».
Школы должны быть не «реальные» и «классические», а их должны быть тысяча типов, удлинений, характеров, оттенков, характеристик. «Сколько ремесел, столько школ», «сколько душ — столько методов». «В каждой губернии — своя школа», даже — «в каждом селе». Точней — вся жизнь должна быть школою, мы должны вечно работать (с детства) и вместе с тем постоянно и до старости — учиться. Оттого древние и прежние государственные люди, безграмотные, были так мудры и добродетельны, и оттого в новой Европе «из школ выходят только нигилисты». А жены — флиртуют и не умеют к штанам мужа пришить пуговицы».
Розанов, «Мимолётное».
Делёзу — 100!
Напоминаю, что тогда ещё молодой негодяй пытался сделать с Фридрихом нашим Карловичем Ницше.
Напоминаю, что тогда ещё молодой негодяй пытался сделать с Фридрихом нашим Карловичем Ницше.
Forwarded from Фантомы конечности
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Forwarded from Цветы и ладан
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
В религиозно-философской литературе поздней античности/раннего средневековья были в ходу апофтегмы. Краткие писаные сентенции, иметь под рукой которые считалось душеспасительным — на случай соблазна или иной непредвиденной духовной ситуации. Чтобы быть наготове воспроизвести их, как принципы действия. И значит — быть себе господином.
Сегодня нам всё это, конечно, смешно. Вероятно, потому что такие же «апофтегмы» и без того «присматривают» за нами со всех сторон света и тьмы, наставляя на всевозможное «carpe diem», «be yourself» или ещё чего поназидательнее.
В кругу интеллектуалов, впрочем, эти проблемы считываются скорее как проблемы «индейцев». Обозначенный круг мнит себя живущим в подполье по отношению к такого рода поверхностным поверхностям, а нередко и просто имунным к «вирусам» их обитателей.
Но это-то подполье его и косит.
«Буржуазная» и подпольная психологии различаются этико-эстетически, метафизически они едины» — такую «апофтегму» неплохо бы иметь интеллектуалам при себе сегодня.
В изложении Рене Жирара, анализирующего достоевское подполье, это звучит так:
«Заблуждение, которое он [романист] обнажает в хаотической жизни подпольного персонажа, является столь же чудовищным и еще более непосредственно-разрушительным, чем буржуазное лицемерие. Неоромантик кичится своим бунтом против этого лицемерия, но те надежды, которые он возлагает на тайну своего «бессознательного» или же на свою невыразимую «свободу», сопоставимы с пресловутым упованием буржуа на «верность принципам». Человек Запада не отказался от погони за автономией и сиятельным величием; им все еще правит гордыня. И вместо того, чтобы разделить его веру, гениальный романист упорно демонстрирует нам ее суетность. Нынешний неоромантик полагает себя «свободным», потому что разглядел ошибку буржуазной комедии, — но не видит, что совершает другую, внезапней и гибельней этой прежней. «Ясность», как и всегда, умножается вместе с ослеплением. Жертвы метафизического желания попали в водоворот — все ускоряющийся и сужающийся. Именно его исследует Достоевский во всех своих сочинениях — и особенно в «Бесах».
Сегодня нам всё это, конечно, смешно. Вероятно, потому что такие же «апофтегмы» и без того «присматривают» за нами со всех сторон света и тьмы, наставляя на всевозможное «carpe diem», «be yourself» или ещё чего поназидательнее.
В кругу интеллектуалов, впрочем, эти проблемы считываются скорее как проблемы «индейцев». Обозначенный круг мнит себя живущим в подполье по отношению к такого рода поверхностным поверхностям, а нередко и просто имунным к «вирусам» их обитателей.
Но это-то подполье его и косит.
«Буржуазная» и подпольная психологии различаются этико-эстетически, метафизически они едины» — такую «апофтегму» неплохо бы иметь интеллектуалам при себе сегодня.
В изложении Рене Жирара, анализирующего достоевское подполье, это звучит так:
«Заблуждение, которое он [романист] обнажает в хаотической жизни подпольного персонажа, является столь же чудовищным и еще более непосредственно-разрушительным, чем буржуазное лицемерие. Неоромантик кичится своим бунтом против этого лицемерия, но те надежды, которые он возлагает на тайну своего «бессознательного» или же на свою невыразимую «свободу», сопоставимы с пресловутым упованием буржуа на «верность принципам». Человек Запада не отказался от погони за автономией и сиятельным величием; им все еще правит гордыня. И вместо того, чтобы разделить его веру, гениальный романист упорно демонстрирует нам ее суетность. Нынешний неоромантик полагает себя «свободным», потому что разглядел ошибку буржуазной комедии, — но не видит, что совершает другую, внезапней и гибельней этой прежней. «Ясность», как и всегда, умножается вместе с ослеплением. Жертвы метафизического желания попали в водоворот — все ускоряющийся и сужающийся. Именно его исследует Достоевский во всех своих сочинениях — и особенно в «Бесах».