Слушатели курса наприсылали мне респонсов с описаниями различных социальных площадок, которые люди используют для поиска романтических или сексуальных партнеров. Каких примеров только не было: рейв-вечеринки, гей-сауны, азербайджанские свадьбы, фольклорные клубы… Кто-то делал упор на этнографические подробности, кто-то предоставлял аналитические типологии… Словом, жестко по-социологически кайфанул! Кстати говоря, коллега Будрайтскис устраивает свой онлайн-курс уже на более серьезную тему. Но уверен, что будет не меньше поводов получить удовольствие от обсуждения социальной теории.

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН БУДРАЙТСКИСОМ ИЛЬЕЙ БОРИСОВИЧЕМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ УЧАСТНИКОМ «РОССИЙСКОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ 18+

Открывается запись на мой супер-актуальный курс о теориях фашизма в онлайн-лектории Симпосий. Будем читать и обсуждать ключевые тексты современников предыдущего издания фашизма - Поланьи, Арендт, Нольте, Троцкого, Нойманна - и сравнивать со своими ощущениями от происходящего!

https://symposion.academy/socialtheory

Структурализм в кризисе

Перечитываю к паре по социологии демографии «Историю сексуальности» Фуко и хочу сказать, что книга великая! Пожалуй, это моя любимая работа у него. Фундаментальный том по социологии соцгум знания. Что еще важно: кажется, мы стали забывать, что концептуально книга очень структуралистская. Без всяких «пост-». Просто.

Во-первых, как замечала Наталья Автономова, «История сексуальности» по форме – очень строгое академическое исследование. Возможно, вообще самое ясное и последовательное у Фуко в плане постановки тезисов и выдвижения аргументов. Во-вторых, основной объект исследования – это синхронные пласты дискурса. Кроме того, для обозначения связи дискурсивных и материальных элементов структуры также появляется новомодное слово – диспозитив. В-третьих, анализ бинарных оппозиций как основа методологии: между здоровым и извращенцем, ребенком и половозрелым, индивидуальным телом и всей популяцией, управлением через смерть и через жизнь и т. д.

Конечно, есть ключевое различие. Если классические структуралисты вслед за Леви-Строссом превозносили структуры и предлагали примериться с ними, Фуко считает, что они ограничивают нас. Точкой сопротивления он предлагает считать индивидуальное тело, которое необходимо высвободить из плена диспозитива. Но как это сделать? Поняв, что из апорий структурализма нет простого выхода, Фуко взял очень длинную творческую паузу и практически ничего не публиковал вплоть до самой смерти. Следующие тома «Истории сексуальности» были написаны уже в совершенно другой стилистике и с другим подходом, более близким к герменевтике.

Фуко не успел создать из своих книг единую систему. Поэтому очень многие считывают в генеалогическом цикле исключительно разоблачительный вайб, не замечая, насколько это противоречит более сложной академической линии самого автора в те годы. У легендарного Сюткина была задумка вырвать Делеза из лап делезианцев, которая не особо удалась. Вырвать Фуко из объятий его догматических последователей, пожалуй, сейчас еще сложнее. Но можно читать работы в первоисточнике, не консультируясь с ними.

Генезис габитуса

Поль Паскуали рассказывает в Annales забавную и трогательную историю первого перевода Эрвина Панофского на французский язык, сделанного Бурдье в 1967 году. Последний тогда был малоизвестным социологом, недавно перебравшимся в Париж из Лилля и изучавшим публику в музеях. Панофский же был хоть и нишевой, но международной звездой, расслаблявшейся на почетной пенсии в Принстоне. Бурдье угорел по относительно периферийному эссе «Готическая архитектура и схоластическая мысль» и увидел параллели с собственными идеями, которые постепенно складывались у него еще с алжирского цикла. Речь идет о концепции габитуса. Ему пришла в голову идея перевести работу на французский с собственным предисловием.

Конечно, никакого «габитуса» в оригинале у Панофского нет. Бурдье вчитал собственную конструкцию в то, что Панофский называет «мыслительными привычками». Француз хорошо понимал, что предисловие к работе трактует ее, мягко говоря, очень творчески. Кроме того, в тексте были другие спорные переводческие решения: например, немного изменены структура и названия глав. Бурдье все отправил в Америку и очень нервничал в ожидании реакции мэтра. Панофский же на удивление хорошо отнесся к крайне неоднозначной интерпретации своих идей и ответил в духе: «Супер! Публикуйте!» Возможно, ему было просто все равно. Бурдье тогда попробовал совсем обнаглеть и пригласил Панофского в Париж на презентацию, но тот отказался, сославшись на старость. В итоге лично они так и не встретились.

Перевод помог Бурдье сделать еще один шаг в своей карьере. По сути, предисловие – это один из первых его оригинальных теоретических текстов. Выбор такого относительно низкого жанра оказался очень удачным как ход в интеллектуальном поле. Книгу издало небольшое, но модное интеллектуальное издательство Minuit, которое в этом же году напечатало «О грамматологии» Деррида. Хвалебную рецензию на книгу написал уже популярный Фуко, пару теплых слов сказав в ней и про автора перевода. Помогло и то, что относительно короткое эссе Панофского было написано в значительной степени на французском материале, что сразу привлекло к себе широкого читателя, который вряд ли заинтересовался бы какими-то другими арьергардными боями немецких неокантианцев. В итоге получилось, что Панофский освятил своим авторитетом не только концепцию, которую выдвинули за него, но косвенно вообще теоретическую движуху нового французского поколения.

Эрин Лихи, Джеймс Муди, Дэниел Макфарленд не просто так исследовали социальные структуры академии, чтобы мы читали и ничего не делали. В моем курсе по академическому чтению я использовал некоторые их находки, которые вполне применимы в нашей с вами исследовательской практике. Но коллеги из ЦИАНО выводят этот подход на принципиально новый уровень! В серии своих воркшопов они будут учить работать с исследовательской литературой, используя сетевой анализ и интегрируя это дело в библиографические менеджеры. Участие совершенно бесплатно, а авторам лучших заявок даже оплатят поездку до Санкт-Петербурга для очного обсуждения их научных проектов!

Мы продолжаем принимать заявки на серию воркшопов ЦИАНО — заявки принимаются до 28 февраля 1 марта включительно. Воркшопы разработаны при поддержке Фонда Потанина для авторов, которые хотят улучшить качество научных обзоров.

Почему важно читать и писать научные обзоры?

✨Читать обзоры — значит видеть шире

Самое очевидное – обзоры помогают написать свой собственный обзор, который предшествует анализу эмпирических данных. Но не только. Социологи показывают, что новые идеи рождаются на стыке неожиданных областей. Именно поэтому научные обзоры так важны — они помогают ориентироваться в незнакомых полях исследований и найти новые точки роста для исследований. Чем больше вы читаете обзоров, тем выше шанс найти инсайт, который изменит понимание проблемы.

✨Писать обзоры — значит формировать будущее науки

Обзорные статьи — это не просто сводка уже известных фактов. Они задают направление дискуссии, обозначают пробелы и даже влияют на то, какие исследования будут в центре внимания. Существует такой парадокс: включение статьи в обзор не всегда повышает ее цитируемость. Напротив, в среднем такие работы цитируют реже, чем если бы они не были упомянуты. Почему? Потому что обзор перенаправляет внимание с отдельных публикаций на более широкую концепцию, объединяющую множество исследований.

Хотите понимать, куда движется наука — читайте обзоры. Хотите на это движение повлиять — пишите их. А мы поможем в том, чтобы продвинуться с новым обзором.

P.S. Российские ученые публикуют всего около 4% обзоров от общего числа публикаций. Хотя этот показатель растет (с 3,2% в 2017 году до 4,9% в 2023 году), он все еще ниже, чем в ряде других стран — например, в Германии в 2023 году на обзоры приходилось 6,3% публикаций.

Ненасилие

Ваш покорный слуга стал научным редактором перевода «Насилия» Рэндалла Коллинза на русский язык. Сам перевод выполнил Николай Проценко, и сделал он это замечательно! В честь выхода книги на радио «Говорит Москва» я позащищал нашего автора от критики Ирины Прохоровой. Получился живой, полемический эфир с обязательным появлением тени Сталина. А куда в исторической социологии без нее?

Книга полна сильных контринтуитивных соображений, но ее самый главный тезис, пожалуй, таков: Коллинз утверждает, что люди совершенно не склонны к насилию по своей природе. Естественное состояние, повелители мух и прочие стэнфордские эксперименты являются раскрученными мифами поп-культуры и эмпирически мало подтверждаются. Да, конечно, встречаются социопаты и психопаты, но их довольно мало относительно всей популяции. Напротив, естественной эмоцией среднего человека является отвращение к насилию. Это не значит, конечно, что насилия не существует или что оно ушло в прошлое. Просто социология насилия должна задаваться другим вопросом: в каких условиях люди все-таки решаются на него?

Если очень упростить ответ социолога, то механизмов тут два. Один можно назвать веберовским. Это создание рационально-технических средств, при которых жертва и ее мучения отгораживаются от совершающего насилие непроницаемым экраном или большой дистанцией. В итоге насилие превращается в своего рода ремесло, а потом и индустрию. Ничего личного, работаем, братья! Главный пример из современных войн – это массовые убийства дронами и самонаводящимися ракетами, но Коллинз замечает, что первым шагом в эту сторону было применение артиллерии в начале Нового времени.

Другой – дюркгеймовский – механизм заключается в создании коллективных ритуалов, которые разжигают насильников и позволяют им на какое-то время дегуманизировать своих жертв. Данный паттерн куда более спонтанен и малоконтролируем сверху, но он становится довольно стабильным, когда две относительно равные по силам группы наносят друг другу ущерб, угождая в спираль взаимной мести. Здесь примеров масса – от драк футбольных фанатов до этнических чисток.

Важно, что кроме поп-гоббсианцев разных мастей Коллинз по ходу критикует и Пьера Бурдье за его концепцию символического насилия и связанную с ней концепцию государства. Для Коллинза них слишком много от метафоры, но мало от операционализации. Фактически, символическим насилием можно назвать все, что угодно, если проявить должное остроумие. При всей моей любви к Бурдье, я думаю, что эта критика бьет в цель. Хотя и ответить Коллинзу тоже кое-что можно.

Сегодня два американских аспиранта-демографа поблагодарили меня за краткое аналитическое содержание книги, которое я повесил перед семинаром на страницу курса Мары. Сказали, что текст напугал их непроходимым языком, но прочитав мой респонс, они поняли, про что вообще речь. Бустнули мою уверенность в письменном английском! Значит, он стал достаточно хорош для того, чтобы носители могли с помощью него понимать STS-феминистскую критику с отсылками к французскому психоанализу. (Решил попробовать писать и такие короткие посты-реакции. Проставьте, плез, лойсы, если нравится/не нравится формат.)

Последний барон голлизма

Нашел необычный документальный фильм, в котором о политической трансформации Франции после 1968 года рассказывают активисты двух исторически проигравших партий: коммунистической и голлистской. Обычно историю угасания КПФ и ее замену на более лояльных к капитализму социалистов Миттерана рассматривали изолированно от упадка голлизма. Однако в фильме оба нарратива объединяются в единую линию.

На протяжении 1960-х годов голлисты разделяли с коммунистами два важнейших вопроса: национализацию основных индустрий и независимый курс по отношению к западным союзникам. Однако уход де Голля навсегда подорвал популярность партии большого суверенного государства. Их место на правом фланге заняли либералы Жискара д’Эстена, которые при этом пошли на значительное ослабление контроля над СМИ, семьей и университетами, как и требовал городской образованный класс. Параллельно они создавали единый рынок с Германией и Британией.

В этой связи мне стала понятна эволюция политических симпатий Бурдье, который вплоть до середины 1980-х годов осторожно поддерживал миттерановскую стратегию на либерализацию и глобализацию, но затем с ужасом осознал, что у левых больше не осталось партнеров для поддержки социального государства. В 1986 году правые предприняли (к счастью, неудачную) попытку отменить бесплатное высшее образование. Отсюда начинается серия публикаций Бурдье, реабилитирующих «левую руку государства». Впрочем, среди новых левых это нашло крайне слабый отклик, а старые левые – коммунисты – к тому времени практически перестали существовать как серьезная политическая сила.

Вы чувствуете, что постарели, когда все эти жутко оригинальные лозунги студентов в мае 1968 года типа «Запрещаем запрещать!» вызывают только желание покрутить пальцем у виска. В то же время куда менее сексуальное требование простых работяг «Требуем 40-часовую рабочую неделю!» бьет точно в цель.

У современного французского социолога вычитал остроумное резюме, подходящее любому большому исследованию Бурдье о потреблении/искусстве или науке/образовании, начиная с «Воспроизводства» и вплоть до La Noblesse d'État. На одну треть – обсуждение проблем классических авторов типа Канта, Маркса, Дюркгейма. На одну треть – опросные данные. Еще на одну – язвительные выпады в адрес коллег по цеху.

Я так вижу

После «Оскара» Эдриана Броуди совсем не мог найти новых оправданий, чтобы откладывать «Бруталиста» в долгий ящик. Фильм про иммиграцию и одновременно про архитектуру. Что может быть интереснее?

Сначала про иммиграцию. Действительно, многое в картине невероятно точно передает болезненный опыт рыскания по миру и попыток осесть там, где тебе не очень рады. При этом опыт универсальный, не зависящий ни от родины, ни от принимающей страны. Однако ближе к концу фильм сворачивает на довольно предсказуемую тему антисемитизма в США, что как будто задним числом убивает множество более сложных линий из первой части.

Про архитектуру. Действительно, приятно видеть, что кто-то воздает должное революции, которую участники модернистского движения совершили, попутно спасаясь от тоталитарных режимов (а иногда с ними сотрудничая, будем честны). Однако сама профессия архитектора в фильме показана, мягко говоря, схематично. Я уже не говорю, что, собственно, никакого реального брутализма в фильме нет. Церковь, которую строит герой Броуди, является нагромождением самых разных стилистических влияний из разных десятилетий. Хорошо, я понимаю. что среди зрителей мало архитектурных нердов, но хочется чуть большего уважения к историко-эстетическому материалу.

Однако самое главное, что ставит в тупик, – это чередование по-настоящему сильных и выразительных сцен с невероятно шаблонными или дешево шокирующими. Мне кажется, создателям самим непонятно, что они снимают: масштабную историческую драму, голливудский блокбастер для всех возрастов или что-то фестивально-сюрреалистическое. Ладно, я все равно в кино не разбираюсь. Киноакадемикам виднее.

Недавно на фуршете после своего выступления профессор одного из престижнейших американских университетов признался, что до сих пор выплачивает свой кредит за бакалавриат. Ну хоть в чем-то я более привилегирован!

Переслушивал Pink Floyd времен Сида Барретта и осознал, что карьера группы примерно совпадает по времени с карьерой Пьера Бурдье. Кроме того, в массовом сознании и те, и другой почему-то остаются авторами только своих шедевров 1979 года. Если что, я с этим не согласен. Лучший альбом Pink Floyd – «Animals». Лучшая книга Бурдье – «Homo Academicus».

Насколько вы высоколобы?

В комментариях никто не догадался, но ларчик открывается просто: загадки выше являются слегка адаптированными вопросами из анкеты Пьера Бурдье и его команды из Центра европейской социологии для опросов 1963 и 1967 гг. Всего в двух волнах приняло участие около 2000 французов, отобранных по квотной выборке. Результаты были проанализированы в нескольких статьях Бурдье, но самое главное, что именно они составили основу для одной из глав «Различения».

Как интерпретировать ваши ответы? Предельно упрощая, если ваши любимые произведения ближе к началу списка, и вы знаете почти всех композиторов, то я вас поздравляю – вы обладатель легитимного вкуса: профессор или доктор. Таких здесь не так много, но все равно приятно, что мой канал читают носители капитала консерваторского уровня. Если же ваше любимое произведение ближе к концу и вы едва ли можете вспомнить хотя бы четырех авторов, то вы будете чувствовать себя как дома среди фабричных рабочих, фермеров или мелких служащих. Тоже неплохо! По Бурдье, снобизм – это оружие легитимации высших классов, так что осуждаем такое!

Если вам интересны мои результаты: я сходу назвал только пять композиторов, а любимая тема – «Рапсодия в стиле блюз» Джорджа Гершвина. Честно говоря, это вообще единственный композитор из списка, которого я люблю. Не случайно он находится на самой границе классической музыки, с которой у меня отношения не сложились. Мне еще хорошо знаком приятный мотив «Венгерских рапсодий», но только благодаря чтению «Различения» я узнал название цикла и тот факт, что его автор – Ференц Лист. Наверное, когда я учился в музыкальной школе, мои результаты получились бы лучше, но сегодня, по типологии Бурдье, я середнячок: менеджер младшего звена или социальный работник.

Конечно, я не предлагаю вам серьезно воспринимать такого рода тест. Во-первых, паттерны потребления музыкальной продукции в послевоенной Франции и постсоветской России совсем разные. Во-вторых, вырванные из контекста всего опроса отдельные переменные лишены смысла. Для методологии Бурдье важно понять доход, имущество, образование, хобби респондента и т. п. Тем не менее, в качестве маленькой социологической игры это забавно.

Между Лениным и Леви-Строссом

Хотите узнать, как полвека назад люди представляли себе передний край социальных наук? В 1971 году один из создателей академической дисциплины международных отношений Карл Дойч со своими студентами написал обзорную статью о важнейших открытиях мирового обществознания на тот момент. И не куда-нибудь, а сразу в журнал Science. Получился список из 62 пунктов, организованный в таблицу. Некоторые позиции сегодня шокируют, другие – очень смешат.

Во-первых, я лично ожидал от натурализованного американца из Восточной Европы полного игнорирования СССР. Однако он удивил. Дойч почтительно упоминает в своем списке Канторовича, Павлова и даже организаторов советской плановой экономики – Красина и Гринько. Но самое главное – в списке есть Ленин! Два раза! Как создатель «теории однопартийной организации и революции» и «теории однопартийного государства»!

Для контраста, Дойч практически полностью игнорирует парижских интеллектуалов тех лет. Единственным значимым ученым из Франции ему представляется Клод Леви-Стросс. Так их, Карл, этих балаболов и шарлатанов! Зато Дойч называет в числе наиболее продвинутых умов самого себя за разработку «количественной модели национализма и интеграции». Действительно, если себя не похвалишь – никто не похвалит.

Ладно, если без шуток, то статья представляет собой не только курьезный археологический экспонат. В ней есть неплохие тейки о том, что значимые научные прорывы происходят только в крупных академических центрах и специально организованных институтах. Дойч даже предлагает простенькую методологию измерения этих параметров. В принципе, здесь можно усмотреть предвосхищение сетевого анализа в социологии знания. Возможно, оно даже не выглядит натянутым, потому что Харрисон Уайт позже признавался, что Дойч был его любимым преподавателем в MIT и именно он склонил его перейти с физики на социологию.

Если вам некогда или попросту лень читать все огромное «Различение» Бурдье, то рекомендую два коротких видео Кайла Гордона с пересказом основных тезисов. Доступно здесь и здесь.

Культура–3

Все-таки невероятно, насколько Бурдье в своей поздней социологии культуры глубоко погружен в советские дебаты 1920–1930 гг. о методе искусствознания и насколько часто цитирует их участников. Иногда кажется, что все это пишет вовсе не французский социолог, а советский оттепельный интеллигент, который хочет заново переиграть идейные споры Лукача, Троцкого, Эйхенбаума, Бахтина и расставить точки над «i» по-другому, чем это сделало официальное сталинское искусствознание. Работы Мане и Флобера берутся только для того, чтобы бдительные цензоры ни о чем не догадались.

Конечно, советская литературная теория и так была в повестке французских интеллектуалов, не говоря уже об эпохе сталинизма в целом. Однако я думаю, что идея третьего подхода между марксизмом и формализмом возникла по инициативе Люсьена Гольдмана, с которым Бурдье вместе участвовал в одних и тех же социологических семинарах. Бурдье не очень охотно признавал его влияние, и хотя в своих книгах он упоминает старшего коллегу достаточно часто, но практически всегда резко критически. Хотя именно Гольдман первым из французов попытался родить ребенка от Лукача с Якобсоном, которого потом назвал генетическим структурализмом. Возможно, это была не самая удовлетворительная попытка создать рабочий метод в социологии культуры, но за ней последовали другие, не только Бурдье, но и Раймонды Мулен.

Главная проблема с инспирированной Гольдманом программой заключается в том, что, несмотря на концептуальную изощренность и мастер-класс по работе с самыми разными историческими источниками, в плане выбора предмета она застряла где-то далеко в довоенной эпохе. Кому на рубеже 1980–1990-х гг. всерьез была интересна судьба классических западноевропейских романов или пейзажей? Тем более, кому они интересны сейчас? Вот если бы Бурдье написал что-то про музыку, кино или какой-то другой вид современного искусства в эпоху его технической воспроизводимости, то влияние его на социологию культуры было бы еще выше. Однако тогда он уже был слишком стар для рок-н-ролла. (Но, к счастью, слишком молод, чтобы преждевременно умереть и не оставить нам вообще ничего.)