Чего ждать от ИИ

Вот и меня наконец-то догнала мода на общение с чат-ботами. За последний семестр я очень плотно работал с тремя из них: ChatGPT, DeepSeek и моим фаворитом – Gemini. Тестировал их сам, беседовал с коллегами из Беркли и других университетов об их опыте, а также зависал на форумах. Теперь ИИ стал важной частью моей академической повседневности. Хочу поделиться тем, к чему пришел. Сразу оговорюсь, что мои выводы – это взгляд с точки зрения пользователя. Про этику использования ИИ в университете надо писать отдельно. Про мой взгляд на социальные последствия широкого вхождения в обиход я напишу в конце. Спойлер: не ждите ничего оригинального.

Итак, задачи базового уровня машина решает просто прекрасно. Я имею в виду нахождение фактических справок, исправление орфографических и пунктуационных ошибок, оформление библиографии. Очень многие элементы рутины можно делегировать генеративным моделям – и это здорово! Если вы еще не пользуетесь такого рода помощью, то всячески рекомендую попробовать. Также советую заняться с ИИ академическим фаном. Например, задавать вопросы вроде: в каком стиле работал бы Пьер Бурдье, если бы стал архитектором. Серьезно относиться к подобным диалогам не стоит, но иногда они наводили меня на идеи при подготовке лекций.

Теперь – задачи среднего уровня сложности: поиск и классификация литературы; пересказ и перевод; стилевое редактирование; расшифровка аудио, рисование таблиц и схем. Результаты меня тоже впечатляют, но с двумя важными оговорками. Во-первых, каждый промт должен быть написан очень подробно и ясно. Во-вторых, результат необходимо критически проверять на предмет глюков и байесов. И то, и другое невозможно сделать, если у вас нет достаточно продвинутой экспертизы в теме. Скажем, если вы слабо представляете себе формат заявки на грант или конференцию и просто просите машину написать за вас на основании вводной задумки – это прямо очень плохая идея.

Задачи еще более сложного уровня: критическое рецензирование текстов; обобщение и классификация аргументов в целом корпусе литературы (в моем случае – в интеллектуальной и политической историографии Холодной войны) и тому подобная, по сути, концептуальная и аналитическая работа. Результаты при хорошо продуманных промтах могут быть полезными, но гораздо чаще машина путается в именах и терминах, начинает пуляться общими местами или наивными американоцентричными байесами. В этих вопросах я был бы еще осторожнее и предостерег бы от чрезмерного доверия к генаративным моделям. Если только совсем аккуратно.

В сухом остатке я вижу ИИ как полезный инструмент для академической работы с текстами. Не меньше, но и не больше. Восторги техно-братанов по поводу наступления новой эры в истории человечества кажутся мне невероятно наивными и вредными. Может, я что-то упускаю, но пока не могу всерьез представить, как нейросети смогут заменить не только ученых, но писателей или журналистов. Предсказывать такое могут лишь люди, для которых верх культуры – это образовательный видос на YouTube. Впрочем, я предсказываю, что этот энтузиазм постепенно испарится, когда отрасль перестанет быть настолько перегретой инвестициями.

Луддистский катастрофизм мне тоже не близок, хотя в нем, на мой взгляд, чуть больше от истины. Негативные последствия ИИ – вроде технологического замещения некоторых рабочих мест или еще большей примитивизации массового образования – я, увы, считаю вполне реальными. Однако все это – очередное продолжение неолиберальных трендов последних десятилетий. Что здесь принципиально нового? Бороться нужно не с технологиями как таковыми, а с возрастающей властью корпораций. А технологии – осваивать.

Сижу на скамейке возле офисного небоскреба. Из него выходят два латиноамериканца в рабочей одежде. Один пожилой и потертый, в очках. Второй помоложе, пошустрее. Такой вайб, как будто уложили лаги и сейчас будут класть паркет. Уверенно направляются ко мне. Учтиво здороваются. Я уже готов к тому, что будут спрашивать сигаретку. А старший возьми да и скажи: «Приходите на мероприятие к нам в церковь!» Сует мне аккуратный католический буклет. Я сначала опешил, потом пытаюсь выкрутиться: «Я не отсюда. Я скоро уезжаю». А второй парирует: «У нас есть онлайн!» Убедились, что взял буклет. Улыбнулись. Попрощались. Пошли к следующей скамейке.

Моя гипотеза состоит в том, что способность распознавать ИИ будет зависеть не от ритма микроситуации, а от позиции агента в социальном пространстве. Наиболее развитыми навыками отличать сгенерированный текст будут обладать школьные учителя и репетиторы, поскольку они рутинно сталкиваются с наибольшим количеством самых сырых и примитивных, а значит – наиболее человечных текстов. Посоперничать с тружениками среднего образования могут, возможно, лишь редакторы газет и журналов.

Хочется этнометодологически изучить вот это тонкий и ускользающий момент: как мы (пока еще) понимаем, что текст написан чатжопой.

Основные интуиции лежат в области синтаксиса и ритмики — слишком ровно, регулярно, слишком однородно, нет человеческих скачков и микроподрагиваний, укоренных в самой ритмике сердечных сокращений и дыхания, т.е. телесности.

Москвосочинск

Приехали мы с женой тусить в Лос-Анджелес, а там – облавы на латиноамериканцев и их ответная реакция против полицейских. Я бы не называл это беспорядками, потому что за редкими исключениями все акции протеста происходят абсолютно мирно. На мой взгляд, настоящий беспорядок – это запугивание протестующих национальной гвардией и десантниками, которых правительство Трампа продолжает направлять в город и грозит отправить еще. Вполне возможно, повторятся печально известные массовые депортации 1954 года, проведенные Эйзенхауэром в сговоре с мексиканским правительством.

Вместе с тем, чисто туристические впечатления от города у меня самые лучшие. Продолжу сравнивать с известными мне российскими городами, как делал в посте об Окленде, и скажу, что Лос-Анджелес – это смесь Москвы и Сочи. Огромные масштабы и множество людей, как в первой, и южная расслабленность второго. Вряд ли я буду мечтать когда-нибудь сюда переехать. Однако побыть здесь короткое время и посмотреть на места, где гуляли персонажи «Ла-Ла Ленда», очень захватывающе.

Мы остановились в одном из кварталов знаменитого Южного Централа, но там уже нет никаких черных банд. Теперь это зажиточный район тех же иммигрантов из Латинской Америки. Все не так роскошно, как в некоторых белых кварталах, но опрятно, чисто и уютно. Жене очень понравилось. Контраст с нашим слегка сумасшедшим центром Окленда был разительным.

Что еще приятно удивило – это общественный транспорт. Лос-Анджелес часто критикуют за то, что для такого мегаполиса транспортная система неадеватно слабо развита, но перед грядущей Олимпиадой мэрия наверстывает упущенное. Метро (которое, кстати, наконец довели до аэропорта), трамваи и автобусы объединили в одну сеть. Теперь пересадки между ними бесплатные. За фиксированную сумму можно доехать из любой точки в любую точку. Вот бы у нас в Заливе было так же удобно, а не приходилось разбираться в тарифах и пересадочных узлах тысячи разных транспортных компаний.

Согласен, что либерализм – последний из больших идеологических проектов XX века – на наших глазах умирает. Вслед за своим главным соперником – социализмом, а также менее масштабными проектами вроде христианской демократии и неприсоединением. Не согласен только с тем, что мы живем в конце всех времен. Не в первый раз в истории трансцендентные коллективные идеологии выдыхаются из-за несбывшихся надежд и усталости от массового вовлечения. К примеру, я не раз уже писал про абсолютизмы эпохи Барокко. Сейчас наступает период «постмодернистских» абсолютизмов, а потом коллективные движения снова начнут раскачивать мир-систему. Нам остается лишь догадываться, на какой идейной и социальной основе они будут строиться. Я почему-то думаю, что зародятся они не на Западе.

https://www.group-telegram.com/verdachtig/3338
https://www.group-telegram.com/verdachtig/3339

К этим двум постам хочется добавить пару мыслей про мета-рамку легимности.

СССР находился в мета-рамке "лидера мирового коммунистического движения", которой само по себе было частью определенной версии модернистской философии истории - той самой, о смене формаций и неизбежности мировой революции. Философия не без проблем, да и расхождений с реальностью уже было много, но она худо-бедно работала. "Мы такие - потому что мир таков, и мы в нем - наиболее передовые".

Россия 90-х - 00-х находилась в мета-рамке "триумфального шествия демократии" и "конца истории" - уже не на лидерских позициях, а как сотрудник на испытательном сроке в команде "свободного мира". "Мы такие - потому что мир таков, и мы в нем - средие самых передовых хороших ребят".

Мне кажется, точка перелома, это не 2014, а 2011. Возможно, мы не знаем чего-то, хотя многое мы уже узнали просто по прошествии времени - на что, например, готовы пойти многие люди из 2011 года и под чем они готовы подписаться. Но, как мне кажется, в 2011 году были приняты какие-то решения, как любит говорить наш экстремист и террорист А. - стратегического характера.

Корабль медленно начал разворачиваться, и сейчас мы выплыли куда-то в воды, где внешней рамки легитимности вообще нет. В кои-то веки. Наша "суверенность" ни в один сюжет намертво не встроена. Предлагают разные - то мировая консервативная революция, то возврат к эпохе национальных государств (переслегинские панрегионы) - но такое чувство, что ни один до конца не нравится...

UPD. Конечно - не только у нас ее нет. Ее нигде теперь нет. Полный распад всех метанарративов, о необходимости которого так долго говорили постмодернисты - свершился!

Мы возвращаемся в ближайший четверг в 21 по МСК!

https://youtube.com/live/lHVCUquOdh0?feature=share

Почему футбол?

Меня издавна расстраивал тот факт, что классики социологии писали об абсолютно любых социальных полях, исключая спорт. И вот легендарный Сюткин на нашем стриме попытался убедить меня в том, что спорт вполне можно считать искусством, а значит, к нему применим словарь социологии искусства. Действительно, многие практики совпадают: культ уникальных гениев, субкультуры страстных фанатов, даже необходимость зрителей постоянно прибегать к комментариям насмотренных экспертов…

Одна существенная разница между спортом и искусством – это принципиальная антагонистичность спорта. Любая спортивная игра – это игра буквально с нулевой суммой. Творец в искусстве тоже зависит от притока денег и признания аудитории. Стили в нeм часто строятся на противостоянии с предшественниками или современниками. Однако в целом поле искусства куда чаще ближе к сосуществованию тысячи цветов, нежели к господству одного ядовитого доминантного растения.

Чем, на мой взгляд, футбол (ну и другие командные виды спорта тоже) действительно уникален – так это тем, что он сочетает присущий спорту антагонизм с необходимостью построить сплоченный коллектив для победы. Отсюда, наблюдая за футболом – а ещe лучше, играя в него – можно лучше понять противоречивую сущность социальной реальности. Не только кооперативность конкуренции, но и правилосообразность импровизации, традиционность инновации. Сюткин называет это диалектикой, но мне ближе идея фракталов Эбботта.

Так что если кто-то скажет вам, что футбол – это просто 22 мужика пинают мяч, то, скорее всего, ваш собеседник и всю жизнь понимает как просто «родиться, жить и умереть». Без какой-либо социальной составляющей. Короче говоря, дисциплинарная граница между социологией и демографией проходит по способности постичь суть футбола!

Три времени социологов

Все дальше уходя в историю и оборачиваясь назад на социологию, я начинаю замечать некоторые концептуальные особенности нашей дисциплины, которые раньше были мне практически незаметны. Например, то, как социологические теоретики работают с временем большой длительности. На самом деле, вариантов его концептуализации не так уж и много.

В большинстве классических теорий Belle Époque время обычно понимается как линейно-стадиальное. Есть какая-то важная переменная, которая нарастает и порождает последовательность социальных типов. Может различаться финальная точка восхождения (как у Маркса, считавшего, что развитие производительных сил приведет к коммунизму). Может различаться знак оценки (как у Вебера, который не особенно радовался бюрократизации). Однако общая канва – этакое секуляризированное христианство – у всех одинаковая.

После войны, в противовес наивным теориям модернизации, социологи реабилитировали циклическое время, к которому раньше апеллировали в основном консервативные теоретики вроде Парето и Шумпетера. Согласно такому подходу, ключевые параметры общества сначала проходят фазу подъема, а затем спада, который, в свою очередь, становится началом нового подъема. Скорее, уже как в буддистской космологии. Например, в теориях Валлерстайна и Геллнера циклическое время выходит на первый план, хотя линейно-стадиальное продолжает играть роль исключения из правил. У первого – как возможность мирового коммунизма, у второго – как чудо модернизации в рамках национального государства.

Позже социологи, следуя общей постмодернистской моде 1980-х, стали вообще скептически относиться к идее master process. Стало принято говорить, что все контингентно. Идеи линейных и циклических паттернов не были полностью заброшены, но их универсальность стала предметом сомнения. Например, у Джона Паджетта появляется множество механизмов автокатализа, которые могут приводить к закреплению новых состояний социальных структур, но едва ли можно говорить об их универсальности. Каждый конкретный случай нужно изучать отдельно.

Короче говоря, социология – по крайней мере, историческая социология – оперирует этими тремя разными концепциями социального времени, иногда предпочитая одну из них, а иногда их сочетая. Четвертого не дано. Am I missing something?

Prix ​​d'entrée

Во многом именно с американского литературоведения 1980-х гг. начались дебаты о деколонизации канонов, которые сегодня продолжаются в самых разных культурных полях, уже не связанных с литературой. Джо Клири в своей статье для Modern Language Quarterly делает интересное наблюдение: действительно, в силлабусах современных западных университетов стало куда больше писателей из бывших колоний. Однако большинство их объединяет то, что они развивали топосы и тропы западного модернизма: Вульф, Пруста, Кафки. Да, ваше рождение в Нигерии или в Карибском бассейне теперь не является препятствием для успеха у западных продвинутых критиков и профессоров. Но для этого вы должны работать со своим опытом так, чтобы это вписывалось в их представление о серьезном художественном языке.

Вместе с тем, продолжает Клири, очень многие другие авторы из Третьего мира, особенно из бывшего социалистического лагеря, в программах факультетов литературоведения так и не были представлены. Сыграла роль не только политическая идеология, но и стиль. Сложившийся там под влиянием СССР соцреализм однозначно маркируется как низколобая литература, даже если затрагивает темы империи или сопротивления. Добиться признания среди академиков, подражая, допустим, Горькому, сегодня практически невозможно.

Конечно, это отчасти напоминает постоянные призывы деколонизировать социологию или историю, с которыми я даже в чем-то согласен. Однако чтобы быть в мейнстриме сопротивления имперскому наследию, вам надо почему-то освоить передовой край постструктуралистской теории, которую придумали выпускники Сорбонны или Гарварда, вдохновляясь немецкими консерваторами типа Ницше или Хайдеггера. Без владения этим концептуальным языком стать по-настоящему критическим исследователем принципиально невозможно!

Читаю дневники Виталия Рубина – одного из немногих советских востоковедов, ставшим значимым участником диссидентского движения. Никаких собственных сценариев писать не нужно. Все уже написано самой жизнью. Мы знакомимся с героем в начале 1960-х, когда он молодой кандидат наук, читающий лекции о классовой основе конфуцианства в недавно открытом Новосибирском университете. А прощаемся в 1981 году с уже глубоко религиозным евреем в Иерусалиме. Финал, которого в дневнике уже нет: случайная смерть по дороге из отпуска в Синае в автокатастрофе.

Кажется, завтра в 21 МСК роли немного поменяются: я буду вопить о катастрофе, а Сюткин – меня успокаивать и нормализировать ситуацию.

https://youtube.com/live/ciBcPHLk0f0

Музыка бессмертна

Перед каждым стримом мы с легендарным Сюткиным планируем наконец-то мощно позарубаться... но в эфире постоянно соглашаемся. Даже противно, какими старыми соглашателями мы стали. Этот раз не стал исключением, кроме эпизода под самый конец эфира, где Антон снобически наехал на Земфиру. Мол, она на уровень ниже в каноне, чем гетеросексуальные мужчины из поколения 1980-х типа Летова или Гребенщикова. Я такой: «Убери свои грязные философские руки от королевы! «Мы разбиваемся» – лучшая баллада русского рока!» Еще Антон пытался провоцировать меня нападками на Slipknot, но тут уже малодушно смолчал.

В остальном мы пришли к консенсусу, что рок-музыканты на протяжении десятилетий питались противоречием между мечтой быть серьезными модернистскими творцами на уровне Шенберга и желанием быть любимцами масс молодежи. Первый уклон представлен академическим прогрессивом, второй – доступным панком. Представители остальных жанров нащупывали свой путь посередине. Только для Антона хрупкий синтез между условно адорнианским и условно беньяминовским подходами к написанию музыки был достигнут пост-роком, а для меня – экстремальными формами метала.

В итоге сегодняшний терминальный кризис рок-музыки можно объяснить тем, что обе части уравнения потеряли свою значимость. С точки зрения серьезной формы стал проявляться лимит: что еще оригинального можно сыграть на гитарах, барабанах и аналоговых устройствах вообще? С ним успешно продолжают бороться только совсем уж нишевые группы. С точки зрения социального послания для масс традиционные враги рока давно повержены. Нет давно в живых большого государства. Капитализм переродился из фордизма в новый дух гибкости и текучести. Гетеронормативная семья дышит на ладан. Короче, классическое бунтарство одиноких романтиков против системы выглядит в лучшем случае старомодно, в худшем – прямо апроприируется новыми правыми.

Это не значит, конечно, что закончилась хорошая музыка как таковая. Закончилось вполне определенное и исторически конкретное направление, с которым мы выросли. Впереди – какие-то новые способы squaring the circle между высоким искусством и массовой доступностью. Но уже с помощью совершенно других социальных и символических форм. Лучшее, что мы можем сделать – это быть открытыми новому и перестать постоянно инвестировать в ностальгию по 2007 году.

Эрнеста Геллнера в основном все знают как теоретика национализма, хотя спектр его интересов был огромен. Он один из немногих западных интеллектуалов, кто серьезно относился к советскому обществознанию и знакомился с ним в оригинале. В открытом доступе появился сборник его обзоров и рецензий State and Society in Soviet Thought. Хотя в основном Геллнера интересовали этнологи типа Бромлея и Семенова, востоковедам и африканистам тоже уделено достаточно внимания. Ну и еще там много типичного британского троллинга.

Russian Marxism is short-haired, not long-haired. The Marxism of Soviet anthropologists is entirely and refreshingly clear, and it is about real things, namely societies and their organization, and not about cloud-cuckoo land. After the mumbo-jumbo of Western Salon-Marxismus, this is refreshing.

Отношения на расстоянии

Еще интересно, что у Эрнеста Геллнера и советской академии была в какой-то момент взаимная любовь. Его первая большая работа «Слова и вещи» (любое сходство с одноименной работой Фуко является случайным) была переведена на русский в 1962 году. Как я предполагаю, в Геллнере оттепельные эпистемологи из ИФ разглядели попутчика. В монографии он атаковал британскую философию обыденного языка, частично используя аргументы от научного материализма и классового анализа. Это было вполне реально продать партийным чиновникам как взгляды, близкие ленинским.

Однако несмотря на свои реверансы советским коллегам, после 1968 года Геллнер стал активно высказываться за освобождение своей родной Чехии от советского влияния. Вообще, поддержка национализма малых народов (руританцев, как он выражался) стала одной из основных политических симпатий его исторической социологии. Поэтому более зрелые работы, конечно, переводить никто не решился. Хотя в какой-то мере они были еще ближе повестке советского обществознания.

В 1990-х гг. к его работам снова нарисовался сдержанный интерес, но получилось, скорее, как и с Раймоном Ароном, про странную непопулярность которого я недавно писал. На бумаге идеальная ролевая модель для постсоветской прозападной академии, но в реальности никакого клика не произошло. Может, некоторые российские антропологи сегодня читают Геллнера, но как давно уже раскритикованного и не особо актуального конструктивиста. Социологи и историки едва ли читают вовсе.

Внимание, тизер!

В приближающемся осеннем семестре я объединю усилия с моим коллегой, экономическим историком и научным сотрудником Университета Гамбурга Александром Кондрашевым в онлайн-курсе «СССР в глобальной перспективе».

Нашей программой будет изучение советских экономики, социальной сферы, науки и культуры на фоне как западных стран, так и Глобального Юга. Я, конечно, не пройду мимо своих востоковедов, а Александр поделится своими архивными находками по советско-африканской торговле.

Набор мы объявим в августе, но все, кто хочет вместе с нами поработать с разнородными источниками из разных стран и почитать новейшую социологическую и историческую литературу, сделайте отметки в календаре уже сейчас! Как всегда, будет много бесплатных мест!

Кстати сказать, мои прежние курсы – сольные и в коллаборации – по-прежнему доступны за совсем небольшую плату. Теперь можно приобрести и весенний курс про социологию Пьера Бурдье и интеллектуальное поле Франции 1950–1980-х гг.