1000 день вторжения

Тысяча черных птиц клубится в серых облаках. Киевское небо в ноябре после заката нежно-сиреневое — «бузкове». Я смотрю вверх, запрокинув голову: по небу нескончаемой вереницей тянется поток грачей. Они пересекают город черной лентой с северо-востока на юго-запад, к побережью Черного моря, в долину Нила, Афганистан, Индию или южную Африку. Их карканье обещает им новые приключения, а нам — скорую зимнюю тишину. Тысяча черных дней прошло с тех пор, когда небо и тишина стали таить опасность: если есть небо — значит, с него на тебя будут падать ракеты; если есть тишина — значит, она прервется взрывом. Свет заставляет предметы отбрасывать тень. Мы живем в мире философских универсалий.

С утра вместо птиц тишину нарушают ракеты. Ночью над нами тарахтят российско-иранские дроны. Ночью, утром, днем, днем, ночью, утром — смертоносные снаряды летают над нашими домами и иногда кажется, что они вот-вот залетят в окно. Что я чувствую по этому поводу? Уже ничего. Как ничего не чувствуешь по отношению к грому и молнии или урагану: прячешься от них, пережидаешь и, если пережил, живешь дальше. Прерывание сна давно беспокоит меня больше, чем фантазии о смерти: кажется, уже нет сценариев, которых мы не видели, о которых не услышали и которые для себя не обсудили. Смерть придет в любом случае в том или ином виде, раньше или позже. А пока я живая, хорошо бы иметь свежий вид и нормально соображать.

Мне хотелось бы написать, что эти 1000 дней сделали со мной, — но так с налету не могу. Мне давно не с чем сравнивать: я не помню, как жить по-другому, в безопасности. Вернее, я давно чувствую себя в безопасности тут — просто вот такой мир с осадками в виде смерти.

Трудно вообразить, как ощущается жизнь, когда каждый день не случается у кого-то ужасное горе. Как живут люди, не рассматривающие каждый божий день то, что осталось от жилых домов, от городов и сёл, от семей? Что думают о жизни не знающие, что между человеческим телом и фаршем всего секунда разницы? Как можно смотреть на свои конечности и не знать, как они выглядят, вывернутые наизнанку в карете несущейся по бездорожью скорой помощи? Какие планы строят те, кому не рассказывают каждую неделю трагические истории знакомые и коллеги? Трудно представить себе жизнь в каких-то других контекстах.

Только впечатления людей, которые периодически заезжают в Киев из-за границы, заставляют подозревать, что со мной — со всеми нами здесь — что-то неуловимо не так. Они говорят, здесь тяжело. Что люди тут несчастные и напряженные. Что даже молодые лица постаревшие и усталые. Может быть, так. А может быть, мы просто здесь закаленные. Наши организмы живут в более естественной для него среде периодических регулярных опасностей — как наши предки (и персонажи мультифильма «Croods» про пещерных людей, которые сконцентрированы на выживании). Может быть, мы просто умудренные и видим мир более разнообразным. Может быть, у нас более подходящий бекграунд для развития философии.

Точно могу сказать, что столько о мире, сколько за эти тысячу дней, я не узнавала за предыдущие 11 500 дней своей жизни. Я по-прежнему считаю, что война — самое ужасное, что может затеять человек, и что этот опыт не нужен никому. При этом свой опыт каждого из этих 1000 дней я очень ценю: справившись с 1000 этих дней, я справилась с собой, своими страхами и заблуждениями 1000 раз. Кто перестал бояться смерти — больше не боится жить.

В конце-концов, у меня нет другого выхода, кроме как ценить опыт этих 1000 дней и находить в них смысл.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Чтобы спровоцировать людей на помощь — нужно вызвать эмоцию. Но страдания на войне так много, что зритель всё время адаптируется к его новому уровню: чтобы вызвать эмоцию снова, нужно повысить градус страдания. Это вовсе не низкие моральные качества, а естественное свойство нервной системы адаптироваться.

Наш мозг пластичен всю жизнь как раз для того, чтобы мы могли приспосабливаться и выживать в любых условиях — то есть адаптироваться к любой среде, как к нормальной. Если бы у нас был предзаданный «0» стресса, отсчитываемый от супер спокойного периода жизни, то при изменении среды в худшую сторону мы бы просто умерли от стресса и истощения. Но мы живы. И за адаптацию платим десенсибилизацией — потерей чувствительности. Вернее, порог чувствительности к страданиям поднимается вверх вместе с повышением силы стимуляции страданием. Это тот же механизм, как при росте толерантности к привычной дозе ПАВ (если вы когда-нибудь на чем-нибудь висели).

Это парадокс гуманитарного активизма: чем больше пытаешься активизировать добрые поступки — тем больше зла тебе приходится приносить в доказательство необходимости этого добра. Страданий недостаточно, нужна трагедия. Личная трагедия слишком локальна, нужно продемонстрировать трагедию массовую. Несчастья сменяются жестокостью, жестокость — ужасами. Чтобы спровоцировать людей на помощь, ты приучаешь их воспринимать страшные вещи до того предела, когда и эти страшные вещи больше не будут их трогать. Как писала в своей книге о влиянии на общество тиражирования военного насилия в массовой прессе «Regarding the Pain of Others» Сьюзен Зонтаг: «Поиски всё более драматических образов стали нормой в культуре, где шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».

Я долгое время демонстрировала коллективные страдания, которые пропускала через себя. Сначала это было органичным самоисследованием, потом превратилось в фандрайзинговую работу. Горькая ирония заключается в том, что чем хуже ты себе сделаешь, тем больше читателей прослезятся, тем больше донатов ты соберешь. В итоге чем успешнее твой фандрайзинг, тем ближе ты к суицидальному выгоранию — и никто не виноват, потому что ты сама эксплуатировала свою способность передавать коллективные переживания красивыми словами.

Но я по крайней мере знаю, как себя спасать после таких злоупотреблений. А что происходит со зрителями, которые постепенно привыкают к новым уровням жестокости? И что происходит с нами все те разы, когда ужасы более низкого уровня стимуляции уже не задевают нас и мы проходим мимо? Как это влияет на наше представление о себе, на выборы и поступки?

Что-то не так с пониманием доброты как эмоциональности: мол, меня можно растрогать и поэтому я помогаю. Но разве можно быть добрым по расписанию? Почему не добрый тот, который ничего не чувствует к страданиям других, но много им помогает? И проиграем ли мы, если откажемся думать о доброте как о склонности к внезапным приливам чувств?

Хорошо бы, если доброта была бы принципом. Вот ты села и подумала, что считаешь принципиально верным действием для любого человека, который встречает несчастья других. Тут мне нравится, как у Канта было: «Поступай так, чтобы максима твоей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Ну то есть представляешь общество своей мечты: каким всеобщим правилом в нем бы руководствовались люди, чтобы создать такую благодать друг для друга? Вот так и поступаешь сама, вне зависимости от настроения. Неважно, решишь ли ты отдавать 10% от своей айтишной зарплаты на конкретное дело или решишь помогать всем встречным, поднимая их сумки и коляски по лестницам и что там им еще надо — не так важно. Важно рутинизировать принципиальную доброту.

Вы можете проявить принципиальную доброту, задонатив на эвакуацию и медицинскую помощь:

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Как рождается книга? До того, как она напечатана; до того, как на лептопе появляется рукопись; и может быть, даже до того, как вы сформулируете идею. Что за процесс стоит за тем, что потом станет страницами, которые будут листать тысячи людей? Мне хочется исследовать процесс создания книги от первых неясных ощущений до законченной формы вместе с вами. И не просто теоретически, а предоставив себя в качестве подопытной лягушки (которой мы договоримся благородно сохранить жизнь после эксперимента).

Ужасно волнительно посвящать вас в свои планы, но я начинаю работать над следующей книгой. Она станет результатом моих размышлений (а так же метаний, мучений и уныния) последних лет о природе и смысле письма — и иногда в целом о творчестве и сопутствующих психических процессах. Буду писать про писательство, короче!

Это приятная работа для меня — честное и затягивающее исследование. И, что очень непривычно, эти тексты довольно надолго останутся работой «в стол». С одной стороны, мне это нравится: это возможность побыть наедине с собой и проверить, насколько я честна в письме; дать текстам больше времени, чтобы вызреть; развернуть более долгую мысль, чем та, что должна влезть в attention span читателя. Но с другой стороны, времена тяжелые и мне нужно создавать себе внешние стимулы для того, чтобы все кошмары внешней жизни не сбили меня с пути — трудно верится, что я смогу долго и упорно работать над целой книгой на топливе силы своего духа. И так как вы всегда для меня большая поддержка, то мне бы хотелось, несмотря на таинственность, как-то всё же разделить этот опыт с вами.

В голову пришла довольно дурацкая и потому великолепная идея: наблюдать за собой и своим творческим процессом во время работы над текстом о творческих процессах. Короче говоря, буду ещё и писать о том, как я пишу книгу о том, как я пишу тексты кек. Наверняка кому-то это будет и полезно и даже вдохновляюще.

Чтобы все это безумие не смешалось в манную кашу, а я получила четкие рамки и дополнительный стимул для работы, я придумала сделать для своих платных подписчиков на Патреоне еженедельную пятничную рассылку «There will be book». Это будет сериал на основе чего-то вроде «реплик в сторону» писателя во время работы над большой формой.

Пока запланировала 12 выпусков рассылки на 3 месяца:
⁃ о писательском кризисе и военной депрессии;
⁃ о власти темы и формата над писательской свободой;
⁃ о философском подходе к вопросу «что такое быть писательницей?»;
⁃ о прорыве через затянувшуюся писательскую тишину и роль коучинга в этом процессе;
⁃ о революции в моем взгляде на тексты и книги;
⁃ о первом появлении идеи;
⁃ о том, как я борюсь со своим расписанием и что мне физически нужно, чтобы смочь писать;
⁃ о том, нужно или не нужно читать, чтобы писать (и если да, то сколько и чево);
⁃ о том, как я работаю над структурой;
⁃ о лирическом герое в нон-фикшне и как я его использую;
⁃ как я начинаю работать над текстом и с какими сложностями сталкиваюсь;
⁃ чем отличается работа над первой и над третьей книгой, между которыми — пропасть полномасштабной войны, личной трансформации и одна мерцающая не-книга.

А затем буду знакомить вас с инсайтами и сложностями в работе, источниками, на которые я наткнусь, и прогрессом по ходу работы над рукописью. Надеюсь в процессе собирать от вас вопросы, ответы на которые с удовольствием буду вплетать в рассылку.

Приглашаю вас подписаться на донат от 5$ на моем Патреоне, чтобы получать рассылку о рождении большой писательской формы (и, конечно, большого содержания). К более крупным донатам прикрепила плюшки вроде знакомства с черновиками, первенства в прочтении готовой книги и чатика с обязательством отвечать на ваши вопросы по письму. Первое письмо рассылки придет вам уже в эту пятницу! Буду очень рада не только подпискам, но и обратной связи патронов, чтобы наматывать себе на вибриссы ваши идеи и пожелания.

Если не можете или не хотите поддержать подпиской — поддержите лайком и репостом, это всегда нужно!

Что происходит с США и как Доналд Трамп повлияет на нашу жизнь? Внимательной аналитики на эту тему в принципе мало, а на русском языке — ну извините. Поэтому хочу поделиться очень интересным расследованием «Кремниевая долина правеет», которую Сергей Жданов начал публиковать этим летом и которая по мере разворачивания предвыборной гонки превратилась по сути в объяснение и даже предсказание, почему на выборах 2024 выйграет Трамп. Делюсь самым первым постом серии о том, как технократы сформировали свои взгляды к выборам 2024 и как готовились к захвату власти. Дальше придется мотать, но вы не пожалеете. Можно также почитать с документальными картинками в инстаграме.

​Кремниевая долина правеет, часть 1

Средний портрет топового представителя технологической элиты США выглядит примерно так: амбициозный человек с высоким IQ и незаконченным высшим образованием, бросил учебу ради основания стартапа, который благодаря его фанатичным усилиям превратился в крупный технологический бизнес и сделал своего основателя миллиардером. В статусе техномиллиардера этот человек успокаивается и уже не хочет заниматься операционной текучкой своей корпорации, предпочитая раздавать деньги и советы подчиненным и начинающим бизнесам.

Нюансы этого портрета могут разниться: кто-то все же закончил колледж, пара человек не основывали технокорпорации, но разбогатели, управляя ими. Среди основателей есть те, кто довольно рано продал свое детище и ушел в венчурные инвестиции, кто-то продал первую компанию, чтобы основать следующую, а кто-то уже больше 20 лет управляет своим первым детищем, хоть и не занимается текучкой. Но почти все техномиллиардеры до недавнего времени были либералами.

На развитие компьютерной науки, появление персональных компьютеров и интернета сильно повлияла субкультура хиппи, выступавших за мир во всем мире, толерантность и любовь. Когда в 1990-х началась коммерциализация интернета, либеральная культура заиграла новыми красками: начиная с дружелюбности к талантливым мигрантам, стекавшимся в Кремниевую долину со всего мира и занимавших ключевые места в техностартапах, заканчивая ориентацией на международные рынки и цепочки производства.

Падение Берлинской стены, развал СССР, превращение Китая в «мировую фабрику» и «Конец истории» — все ключевые события 1990-х можно считать триумфом либеральной идеологии, которая тогда сильно повлияла на сегодняшних техномиллиардеров от состоявшихся к 1990-м Стива Джобса и Билла Гейтса до начинавших тогда Джеффа Безоса, Сергея Брина и Ларри Пейджа. Большинство техномиллиардеров, начиная с 1990-х и до сегодня, официально поддерживали и донатили демократам — основным носителям леволиберальной идеологии.

Самыми яркими исключениями были два техномиллиардера: Питер Тилль и Дэвид Сакс, которые вместе учились в Гарварде в 1990-х. Гарвард в то время был одним из центров либеральной идеологии, но студенты Тилль и Сакс, наоборот, пытались противостоять ей и продвигать консерватизм и либертарианство. Венцом этих усилий стала их совместная книга «Миф о разнообразии: мультикультурализм и политическая нетерпимость в кампусе», написанная в 1998 году и критиковавшая политическую корректность.

В том же 1998 году Тилль основал финтех компанию Confinity, куда вскоре пришел работать и Сакс. В 2000 году Confinity провела слияние с другим финтех стартапом X.com, основанным Илоном Маском, и получилась компания PayPal. На деньги от продажи PayPal в 2002 году Тилль и Сакс основали серию очень успешных стартапов и венчурных фондов, что сделало их одними из ключевых фигур в Кремниевой долине на протяжении следующих 20 лет. Но культурно они оставались белыми воронами — консерваторами в стане либералов.

В 2004 году Тилль стал ментором Марка Цукерберга и первым инвестором Facebook, а в 2005 году вошел в совет директоров компании, где оставался следующие 17 лет. На президентских выборах 2016 года Тилль вступил в конфликт с Кремниевой долиной из-за того, что открыто поддержал консервативного кандидата, а Facebook сыграл ключевую роль в победе Трампа на выборах в 2016 году.

Как я писал в посте про Джей Ди Вэнса, сегодня Тилль и Сакс играют ключевую роль в новой попытке Трампа занять президентское кресло. Хотя более 20 лет в техносреде они были в политическом меньшинстве, сегодня у них получилось склонить на свою консервативно-либертарианскую сторону многих техномиллиардеров, десятилетиями поддерживавших либеральных демократов.

Как так вышло, что последовательные либералы теперь готовы голосовать за консервативного Трампа, поговорим дальше.

Мой «Щоденник війни» был для мня сакральным, и меня мотало из ощущения «это важнейший текст эпохи» до «это мои сумбурные заметки». Добрые читатели предлагали помочь издать его книгой, но такая книга казалась мне такой же незаконченной и нескончаемой, как вся эта война. Я искала «стороннего глаза», не вовлеченного, не питающего ко мне ни жалости, ни симпатии, — и получила отвтет.

Ответ незнакомого мне издателя был деликатным и бережным, но указывал на то, что в книге перемешаны жанры и что она пытается объять необъятное. Мой собеседник предполагал, что наиболее значимой для читателя мог бы быть не мой дневник (коих издано уже порядочно), а научпоп часть книги, которую можно было бы развить и сделать что-то полезное для людей — вот такую книгу можно было бы и издать. Я пожала плечами и пошла к лавке, чтобы сделать еще один подход на жим с гантелями. Честно говоря, ничего нового: до этого я уже отправляла свой текст еще нескольким непредвзятым, по моему мнению, издателям, которые однозначно сказали про неё «нет». 

Но почему-то, когда я продолжала думать об этом ответе, во мне поднимался гнев. В этот-то момент передо мной встал выбор: прислушаться к своим чувствам — или прислушаться к, условно назовем его так, авторитету. Не уверенная в своей адекватности (и убежденная в своей предвзятости), я выбрала второй вариант: решила подумать над «полезным научпопом про войну». Тогда ещё я не знала, что для меня эта начавшаяся весной работа станет «началом конца»: концом моих отношений с моими военными текстами и началом тягучего творческого кризиса, в котором я потеряю надежду быть писательницей.

Что было дальше и какой вывод я сделала спустя время — рассказываю в полной версии письма на Patreon для подписчиков от 5$. А для подписиков от 25$ уже открываю чат для обсуждения всех вопросов, связанных с творческим процессом: от кризисов и блоков до рутин и источников.

Дисбаланс в планировании у меня, как мне кажется, взялся от страшного желания жизни и деятельности после двух лет существования призрака, плачущего на грудах мертвых тел. Так я изнутри воспринимаю сейчас свои первые два года полномасштабного вторжения, проведенных в состоянии измененного сознания. Я подозреваю, что состояние до сих пор измененное, но его настройка как раз специально такая, чтобы жить и развиваться в этом несконечаемом кошмаре и трауре, сильно фокусируясь на своих интересах. В каком-то смысле мои занятия психологией и психиатрией сейчас — эскапизм от войны. Но с другой стороны, не является ли война эскапизмом от психологии? It does make sense!

В любом случае, дисбаланс есть, и самое грустное то, что на этом этапе настройки календаря из моего времени слегка выпала важная часть моей жизни (и способа существования) — это блог. Я так-то рада, что у меня почти нет времени листать соцсети, потому что последние полгода я наконец могу читать книги. Правда, половину из них я не заканчиваю, но я сейчас совершенно не вижу смысла в заканчивании некоторых книг, потому что большинство из них я купила исключительно для стимуляции собственного письма (а те что про науку — те заканчиваю, конечно).

Впрочем, такой перерыв с блогом даже и полезен, чтобы отвязаться от идентичности «свидетеля катастрофы», которому можно только страдать и транслировать ужасы. Хочется впустить в блог возникшую за последние полгода обновленную личность, у которой есть какие-то иные фокусы внимания, кроме войны и смерти. Кстати, вот каждый раз, когда вспоминаю об этом военном фокусе, по спине пробегает дрожь и становится не по себе. Всё ещё держит чувство, что невозможно писать не про войну, что невозможно жить не войной. Но если внимательно в это вкопаться, то, во-первых, мы тут и так живем войной, просто это уже норма, а во-вторых, войной по большей части можно только умирать, а не жить — и здорово ей всё-таки что-нибудь противопоставить.

Противопоставить я могу только то, что знаю: человековедение, творчество, дух. Такие эфемерные, сложные, медленные (хотя иногда они кажутся мгновенными) штуки. Встречала много психологов и психотерапевтов, кто на фоне масштабной войны дошли до выгорания: я так долго работаю над такими тонкими штуками с одним человеком — а тем временем на машстабе множеств люди творят такую дичь, что руки опускаются. Но тут уж как с машинами скорой помощи и медиками: собираем долго, всё равно не хватает, но каждая спасенная жизнь — это праздник.

Мне еще предстоит сформулировать виденье того, как мои занятия (предположительно) должны изменить мир. Как мне видится сейчас, то из нашей а-ля уханьской лаборатории должна начаться пандемия созидательности — ведь это фокус моей работы в основных занятиях. В коучинге я помогаю людям созидать себя, дотягиваться до своих смелых мечтаний, реализовывать тайные амбиции, находить свой творческий потенциал и реализовывать его. А в письме — исследую методы работы с источниками своей творческости, которая вообще лежит в основе мечтаний. В общем, мне нужно создать некий творческий вирус, а если учесть, что культура — это конгломераты мемов по Докинзу, то я на правильном пути мысли.

Господи, да мне опять столько всего интересно, что с ума сойти можно. Главная задача на будущее — всем этим вас тут заинтересовать так, чтоб никакие прививки не помогли распространению этого вируса творчества, мечтаний и сотрудничества! За кадром слышится тоненький дьявольский смех.

О чем же можно писать во время войны? И кто это решает? И как это «можно» и «нельзя» сочетаются с писательской свободой и честностью?

К сожалению, в своем эссе «Критика культуры и общество» немецкий философ Теодор Адорно не расшифровывает свой тезис «писать стихи после Освенцима — варварство», может быть, именно благодаря этому она и западает в душу. Значат ли эти слова, что красота искусства и мучительные кошмары, которые причиняют люди людям, не могут сосуществовать? Может быть, это звучит как нравственный призыв к тем, кто далек от этого страдания? Сам Адорно уехал в 1933 году из Германии в Великобританию и затем в США, где и был во время Холокоста — может быть, он говорил о моральном долге выживших (и просто живых и живущих вне этого кошмара) писать только о трагедии, привлекать к ее решению свои ресурсы — а не заниматься поисками формальной красоты?

Для меня было бы понятнее, если бы Адорно сказал «писать стихи после Освенцима невозможно» в том смысле, что ты на это просто не способен, ведь перед глазами встают картины, от которых хочется бежать, а не подбирать под него рифму. Может быть, только поэт вселенского масштаба мог бы писать настоящие стихи после Освенцима.

Готовясь к этому письму, я узнала о писателе, историке, философе, социологе и, выходит, поэте вселенского масштаба Гансе Гюнтере Адлере. Когда ему было 30 лет, он жил в Праге, откуда нацисты депортировали его вместе с женой и ее матерью в Терезинское гетто, а через 2 года — в Освенцим, где в первый же день в газовой камере были убиты обе женщины. Затем он год провел в Бухенвальде. Всё это страшные и очень известные названия. За время Холокоста нацисты убили его родители и еще 16 родственников.

Адлер написал не только фундаментальную историко-философски-социологическую книгу «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия», где скрупулезно описал множество аспектов жизни в гетто от культуры до экономики. Он также написал 130 лагерных стихотворений: сто из них в Терезине, остальные — при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Я нашла их перевод на русский язык, согласованный с наследниками поэта, и небольшую предысторию этого перевода здесь — пожалуйста, почитайте их, когда будете готовы.

Это поразительная живая и одновременно мрачная и тяжелая документальная поэзия, в которой я узнаю состояние истерзанной травмированной психики. Конечно, кошмары концлагерей — кольца ада поглубже военных. Но мой опыт человековеда показывает, что наши страдания отличаются в большей степени объективно: субъективно же нам доступен не такой уж большой спектр переживаний. Оттого частные истории в искусстве часто находят такой огромный отклик сквозь языки и время. Есть что-то универсальное в том, как человеческое сознание переживает жестокость человека к человеку, как реагирует на массовость умерщвления, на хрупкость и униженность человеческой плоти.

И точно так же, как я в начале полномасштабного вторжения, Адлер писал не после своей трагедии, а во время неё — может быть, это действительно помогает уложить в голове, оторвать от себя, вырвать отраву из самой своей сердцевины и выжить? Наверное, только художники, оказавшиеся в созданном людьми аду — будь то война, трудовые и концентрационные лагеря, тюрьмы и СИЗО — могут понять, зачем писать стихи в Освенциме. И я понимаю тоже.

— это отрывок из моей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете прочитать целиком, оформив подписку на мой Patreon от 5$. Второй выпуск посвящен вопросу творческой свободы и несвободы, долженствовани/ и честности художника.

Ваша поддержка помогает мне работать над новой книгой о писательстве и творческом процессе с точки зрения психологии! Спасибо!

Я пишу почти всю жизнь: впервые использовала письмо для самотерапии в 8 лет, первый мой «философский текст» в дневнике с Барби на обложке написала в 11, в 15 стала почти ежедневно писать в ЖЖ, в 16 напечатала в подростковом журнале друзей свой первый лонгрид — и это было уже 20 лет назад. Я писала всегда и по любому поводу — но никогда не считала себя писательницей, даже не задумывалась об этом. Писателями были всякие бородатые усатые дядьки (привет патриархату и недопредставленности женщин в школьной программе по литературе), при чем тут я? Для меня письмо всегда было инструментом: общения, самовыражения, социализации, самоанализа — всегда только средством, никогда не целью.

Когда я писала свою первую книгу «Homo Mutabilis», я не считала себя писательницей, скорее — журналисткой, экспертом по научпопу, маркетологом. Я подошла к ней расчетливо: изучила рынок и его потребности, создала продукт — и методично продавала его. Как мне казалось, успешной она стала потому, что я просто всё сделала правильно, «как надо», — но ничего прямо такого «писательского» в ней для меня не было.

Я не считала себя писательницей, но осознанно сделала perception hack: по разумно созданному рецепту создала образ писателя в общественном сознании — и пользовалась его плодами. Честно говоря, тогда я думала, что другие варианты написания книг — это какие-то легенды из прошлого или романтические выдумки.

Но во время полномасштабного вторжения я не собиралась делать взлом восприятия, раскручивать блог и вообще писать книгу про войну. Просто когда я поняла, что могу погибнуть прямо сегодня, оказалось, что ничего кроме письма и близости с близкими мне не страшно потерять. Погибнуть за письмом рядом с my favourite human being казалось лучшей идеей из возможных. Впервые за много лет я писала не для читателя, не для редактора, не для рынка — я писала, потому что это было единственное, ради чего хотелось проживать день. Это то, что давало смысл жизни даже под угрозой смерти.

Как этот опыт начал менять мои представления о себе и писательстве — делюсь в еженедельной рассылке There Will Be Book на моём Patreon, где рассказываю, как я работаю над новой книгой от предыстории до идеи и рутины. Вы можете прочитать её целиком, подписавшись на ежемесячный донат от 5$. Ваша поддержка позволит мне работать над книгой, не переживая об интересе издательств. Если у вас нет возможности поддержать меня донатом, ничего страшного! Главное — что вы здесь! Ваши лайки, комментарии и шеры важны, чтобы я не утонула в контенте главных контентмейкеров соцсетей: котиках, жопах и альтрайтах.

Писательский кризис — больше, чем только писательский блок. Это кризис идентичности и смысла такого уровня, когда можно отойти от творчества очень далеко — как от чего-то, в чем нет надежды разобраться и найти какой-то смысл. К чему мы можем обращаться в качестве источников сил и опоры в такой момент? Как расшевелить себя и столкнуть с этой кризисной колеи? 

Иногда, думаю, достаточно только дать себе время: чтобы прожить свои состояния и чувства, накопить материал, проработать идеи в свободном полете без обязательств… Но иногда время, наоборот, ощущается болезненно: как будто в твоих мышцах застрял неизвлеченный осколок снаряда — и с каждым днем он только мигрирует все глубже, превращаясь в угрозу для жизни.

Вот именно так я и чувствовала себя весной этого года. Я точно знала теперь, что писательство — мой особенный внутренний процесс, который будет со мной всегда. Но я была раненым человеком и покалеченным писателем, — и нам обоим нужна была реабилитация.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я решила завязать со своим методом работы с военным текстом: я перестала пропускать через себя потоки страдающего болезненного бессознательного военных переживаний. Сместила фокус на другие проявления мира: на признаки жизни и весны, на дела и хлопоты, на поиски хотя бы крупинок того, что раньше было моим чувством интереса — потому что чувствовала, что рискую потерять огонек жизни и начать умирать внутри. Постепенно мне стало лучше и признаки надвигающейся клинической депрессии стали исчезать. 

Благодаря такой работе над выходом из пограничного состояния к жизни я поняла, что могу возвращаться к работе с людьми и заработку: ресурсы на это наконец стали появляться. А поскольку мое писательство превратилось в огромное «ничто», то расчистился большой объем моего внимания и ментального пространства. В голову пришло не только вернуться к коучингу — но наконец пойти поучиться тому, чем я, собственно, уже некоторое время занимаюсь. Честно говоря, шла с прицелом на международно признаваемый сертификат без надежды что-то получить. Но я ошибалась: получила и получаю не только как профессионал — но и как писатель в роли клиента. И вот как это вышло.

По учебе у нас проходят сессии между студентами: один работает как коуч, другой — клиент, третий наблюдает и дает обратную связь — потом все меняются. Чтобы все это работало, «клиент» должен принести в работу что-то, что его беспокоит и что надо решить. У меня была только одна проблема в жизни и поэтому на всех учебных сессиях я в качестве клиента говорила про одно и то же: про свой писательский кризис и желание что-то такое понять и из него двинуться.

К моему удивлению, даже учебные сессии с людьми, которые только-только делают первые шаги в профессии, ощущались как важная работа. Я осознала, что главное, что тренировочные коучинговые сессии дают мне — это пространство думать и говорить об очень тяжелой теме и, главное, время на то, чтобы в муках вырабатывать свой язык для этого. Поскольку я никогда не думала о писательстве с мета-уровня, у меня такого языка еще не было. Раз за разом поднимая свой вопрос, я каждый раз выносила какие-то крупинки продвигающего вперед смысла. Так я поняла, что хочу попробовать впервые в жизни довериться кому-то и позволить ему помочь мне — и взяла пакет сессий с настоящим коучем.

Как происходили сессии и к чему это привело, рассказываю в новом письме своей рассылки There Will Be Book, которую можно прочитать, подписавшись на моей Patreon донатом от 5$. В этом выпуске также внезапно рассказываю про необычные фильмы, которые в каком-то смысле похожи на мою будущую книгу.

P.S. Если вам нужен добрый и эмпатичный специалист, работа с которым может быть похожа на игру, советую моего коллегу и неназванного героя этой рассылки — коуча из Латвии Андриса Айшпурса.

Камень на берегу моря Ч.1

Лет в 17 я работала в университетской библиотеке. Огромный книжный лабиринт, в котором содержались все основные важные тексты для гуманитарных специальностей, был моей вотчиной. В завихрениях закрученного хранилища книг в несезон можно было растянуться на пыльном ковролине между полками и совершенно бесплатно читать всё, что хочется (алло, с вами говорит далекое прошлое до электронных читалок).

В извилинах библиотечного фонда скрывалось множество тайн. Наше гномское логово библиотекарев низшей категории, где мы латали порванные книжки и из которого мы посменно шныряли по фонду, таская туда-сюда книги по заказу студентов и преподавателей. За длинными полками с трудами Канта ворковали две старшие библиотекарши, смотревшие на нас свысока и никогда не заглядывавшие в нашу коморку. А в дальнем конце библиотеки за полками с этнографией и историей сидела заведущая, как Минотавр, о котором молятся, чтоб он никогда не показался — только слышно было сквозь ряды пыльных томов, как она ругается по телефону.

Все эти извилины были скрыты от посетителей библиотеки: просторный зал, пустые столы — вот и все, что доставалось им, пока они ждали, чтобы мы принесли им чтиво по заполненному бланку заявки. Только библиотечный каталог был пропуском в тайны книжной вселенной. Пользоваться им умели не все уже тогда, — а скоро тайна каталогов будет утеряна навечно за ненедобностью. Однако я, узнав этот способ многоуровневой классификации книг, пришла в восторг. Я не только переобставила свою библиотеку дома в восхитительном порядке — но и забрала метафору библиотечного каталога в свои внутренние пространства.

Иногда мне кажется, что моё сознание — это хитро организованная классификация сложных жизненных опытов. Потяни за маленькую лакированную ручку — и вытянешь длиннющий ящик с короткими карточками, рассортированными по самым разным принципам. Найди шифр — получи доступ к полному воспоминанию. Периодически я устраиваю инвентаризацию, проверяю актуальность порядка и прочесываю полки в поисках беспорядка, раскладывая впечатления-потеряшки по нужным секциям.

Сегодня я вытащила карточку «камень на берегу моря» и она почему-то занимает меня весь день.

[продолжение ⬇️]

Камень на берегу моря Ч.2

Этой фразой я закодировала воспоминание об одном дне, случившемся 15 лет назад. Я и моя подруга вышли из раскаленного автобуса, взвалили на себя тяжелые туристические рюкзаки и стали подниматься на гору. Мыс горы выдавался клином прямо в море, и чем выше мы поднимались, тем больше вокруг нас было синего горизонта. Вокруг не было ни души, только где-то за подъемом хребта виднелись палатки дикарей, облюбовавших восточный склон.

Найдя уютное место, огражденное от основного массива двумя каменными стенами, мы с улюлюканьем сбросили с себя одежду и запрыгали вокруг огромного валуна, на котором остались прошлогодние каракули путешественников. В порыве веселья я воткнула в спутанные волосы найденное тут же перо альбатроса — и мы поскакали, подпрыгивая голыми стопами на острых нехоженных камнях, к самому морю. Плавали, сохли, плавали, снова взбирались назад, чтобы напиться разбавленным водой вином, опять бросались в воду, а затем бессильно спали на камнях.

Перед закатом я поднималась выше нашего лагеря в поисках подходящего камня, чтобы сесть на него в позу лотоса и помедитировать. Камень почти прямоугольной формы с плавной впадиной как раз под мою жопу, кажется, ждал меня тысячу лет. Я устроилась на нем и приступила к практике внимательности. Все яркие радости дня улеглись во мне, как трава после дождя. Глядя перед собой, я тонула в горизонте, ограничение которого было не уловить периферическим зрением. Тихо шуршало далеко внизу мере и больше — ни звука.

Спустя время я исчезла и сама почувствовала себя камнем. Тысячи лет он лежит на одном месте и слышит штиль и шторм, грозу и дожди, наблюдает за охотой дельфинов и подбирающими их объедки стаями альбатросов. Солнце встает слева и заходит за правым краем горы. И так тысячи лет. Моё человеческое время исчезло, осталось время камня: один вдох — тысяча лет, выдох — еще тысяча. Может быть, где-то там я камень, который всё еще делает вдох.

Пока шла моя практика, море окрасилось в розовый туман. Я спускалась с вершины горы вместе солнцем, пока темнота не съела оранжевое небо. Мы тоже нехитро перекусили хлебом и сыром и улеглись в спальниках прямо на голой земле.

Когда лежишь лицом вверх на горе, вдающейся в море, весь угол обзора занимают яркие ничем не заглушаемые звезды в очень глубоком черном пространстве. Кажется, что ты висишь в огромной пустоте. Может быть, ты камень, который летит в бесконечности космоса миллиарды лет.

Кафка лупит глаза в окно скорой помощи, пока мы с военным медиком обсуждаем, как наши животные переносят обстрелы (его собака — плохо, моя кошка — с энтузиазмом потусить в коридоре с соседями). Машину для него нам привезли в конце октября, но она готова только сейчас, едем фотографироваться. Скорую долго чинили — развалюха на передке не продержится долго.. Покрасили в маскировочный матовый цвет, который должен втягивать в себя блики света. Прикручивали удобный стол. На нем медик сможет работать с покусанным снарядами телом прямо на ходу, пока скорая несется до стабилизационного пункта по разбомбленным дорогам.

Мы стоим на светофоре перед торговым центром, с огромных экранов на меня смотрят американские звезды кино и моделинга в блестящих платьях или в изысканном нижнем белье. Я ощущаю странный контраст, сидя в машине, которая скоро отправится в холодный ад. Скоро в ней будет пахнуть не пылью, а альдегидным железом крови. Для рек крови и всякого другого и устраивают ровный металлический пол в скорой — чтобы можно было смывать то, что внутри нас прекрасно и функционально, а снаружи превращается в грязь. Мы все живем очень разными жизнями, и что-то в этой разнице есть зловещее.

Вечером в Сочельник я впервые в жизни наряжаю елку и шучу, что война меня сломала. На самом деле, ломает, наверное, инстаграм, в котором сплошь рождественские и новогодние приготовления людей из мира-без-войны. Домики в иллюминации, которые не кажутся их жителям потенциальными могилами по ночам. Иллюминация, которая не выключается из-за нехватки электричества. Дети, которые не играют то и дело в похороны.

Я зажигаю гирлянду и ставлю рождественскую музыку, от которой в первые минуты хочется максимально некрасиво покончить с собой — но через какое-то время привыкаю. Стараюсь весело двигаться, как старая кукла на шарнирах, которую нашли в сарае после 7 лет забвения и которая хочет произвести хорошее впечатление. Это работает, вечер получается праздничным. Утром Рождества я досыпаю в коридоре: россияне бомбят нас ракетами и дронами. Кто живет ближе к россии, тех, впрочем, бомбят каждый день. Мы всё повторили правильно: елка, гирлянды музыка — но мы живем разными жизнями и лента мишуры нихуя не исправит, к сожалению.

Сколько стоит праздничное настроение? Сколько стоит небо, от которого не ждешь угрозы? Сколько стоит жизнь человека? Идиотские какие-то вопросы, кто их придумал?

Машина скорой помощи стоит 16.000$ — и к этой осени мы с вами столько и собрали, поэтому получаем вторую наклейку Українського бойового кота на рабочей машине. Мадам Чёрный кот уже едет спасать жизни людей, которые тоже хотели бы провести Новый год (и еще много новых годов) с близкими, а не в земле. Очень благодарна всем, кто скидывает на мои сборы для фондов Орден Фенікса и International Aid Legion — это помогает донести, что нам с вами не всё равно. Что мы можем делать сообща то, что меняет жизни людей и что может противостоять стремлению путинского режима уничтожать, убивать и подчинять.

Ставь лайк, если считаешь, что быть живым лучше, чем мёртвым. Шерь в свои каналы, если думаешь, что за свою свободу стоит бороться. Закинь донат, если хочешь делом подтвердить свою позицию. Любая сумма важна: 10$ от 1600 людей — это одна машина и десятки спасенных жизней.

Сегодня можно задонатить 2 способами:
Рaypal: [email protected]
Крипта USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Что такое творчество? Обожаю такие вопросы! Мое guilty pleasure в поисках ответов на них — копаться для вдохновения… в словарях. В словарях собраны все варианты, в которых разговаривающие на конкретном языке используют слово, и это дает доступ к сжатой стенограмме человеческой мысли в этой области. Правда, словари не всегда успевают за словоупотреблением — но это уже наша задача быть внимательными.

«Творчество — это создание новых по замыслу культурных или материальных ценностей», — говорит Ожегов и ставит меня сразу же в тупик. Тут мне нужно прояснение слов, из которых состоит определение. Что такое «материальная ценность», допустим, я предполагаю: что-то, что может быть кому-то ценно настолько, что он его захочет иметь, лелеять и ценить. Но что такое культурная ценность и кто оценивает её? Что такое замысел и оцениваем ли мы его отдельно от того, что получилось из реализации замысла? И наконец, что означает «новый» в случае с произведением человеческого сознания, которое само по себе состоит из обрывков заимствований?

Может быть, Ожегов что-то не додумал, а может быть — просто отразил в языке наше обычное противоречивое понимание творчества. Ведь именно с подобной непонятицей я регулярно встречаюсь при разговоре о творчестве: это процесс или продукт? кто имеет власть определять его ценность? и о какой такой оригинальности переживают артисты после тысячелетий «вечных тем» и аллюзий друг на друга? Тем не менее, именно о продукте, его ценности и новизне я чаще всего слышу в разговорах о творчестве.

Но мне кажется, что в своем понимании творчества можно зайти горааааааздо глубже — о чем и рассказываю в новом выпуске своей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете читать на моем Patreon за подписку от 5$ в месяц. Я подробно рассказываю, как опыт творчества во время войны изменил мои взгляды на себя и произвел прямо-таки революцию в моем отношении к продуктам — текстам, книгам и проч.

Благодаря этому переосмыслению я увидела свою недавно похороненную книгу в другом свете. Я вдруг поняла, что моя вторая книга «Щоденник війни» не просто написана, она издана и успешно приобретена тысячами читателей, по ней снято кино, проехавшееся по европейским фестивалям, сделана активистская аудио-версия и написано множество теплых отзывов.

Заблуждением было думать, что книга — это только то, что издано издательством и продано в магазине в таком-то количестве экземпляров. Я сделала из идеи книги что-то совсем другое, необычное, новое. Можно сказать, подошла к вопросу творчески: написала интерактивную книгу-перформанс — и сотни людей, участвовавшие в этом перформансе, на протяжении двух лет называли это явление именно «книгой» (и кто я, чтобы спорить с культурным консенсусом лол?).

Книга не только состоялась, но оказалась успешной, принеся мне больше 10000 новых читателей, новых знакомых в Украине и по всему миру и позволив создать благотворительную инициативу Український бойовий кіт, в рамках которой мы насобирали больше 100 000$ на помощь украинцам.

Но пока я смотрела через шоры общепризнанных представлений о писательстве, всего этого я не видела. Всё, что мне нужно было сделать — это более открыто и творчески посмотреть на то, что я делаю.

Интересно поговорить о том, что в вашем творчестве вам хотелось бы увидеть под новым углом!

4 философских вывода 2024

Озарение года — начала понимать, как устроен мир кек. Покойный Стив Джобс в обращении к выпускникам сказал: «Мир сделан людьми не умнее вас». Мол, вот мир так здорово устроен, а ведь всё это создали люди не умнее тебя. В молодости эта мысль приводила в восторг: я тоже так могу! Теперь она заиграла новыми, довольно зловещими красками: «посмотри на мир, тебе не кажется: всё в нём косо и криво устроено и хреново работает, потому что его сделали люди не умнее (а иногда сильно не умнее) тебя».

Ну то есть, раньше казалось, что это я могу быть такой же умной, как те, кто строит мир. А сейчас ясно, что мировые решалы — такие же обычные люди средних способностей. Минус озарения в том, что нам всем пизда. Плюс — в том, что никакие внутренние ограничения не удерживают от того, чтобы участвовать в создании всего этого неизбежно кривого и косого с надеждой сделать что-то на миллиметр более разумное.

Вопрос года — шо делать с этим озарением? Пока кто-то совершенствует свое мышление, осознанность и глубину образования, кто-то другой, этим не заморачивающийся, рвется принимать решения — и за отсутствием конкуренции с людьми других категорий дорывается. Как создать социальную архитектуру, в которой сомневающиеся в себе самосовершенствователи скорее примут на себя ответственность за решения, а рвущиеся к решениям вынуждены будут постоянно «делать крюк» на апгрейд осознанности, разумности и зрелости? Как сбалансировать существующий в системе управления недостаток глубины амбициозных и властных — и индифферентность к политической игре у глубоких и тонких? И как системно решить задачу замедлить личностные изменения, которым подвержен любой человек пропорционально полученной власти?

Главный принцип года стар, как мир: всё тленно, а жизнь есть движение. Есть краткие моменты, когда что-то у нас работает не совсем из рук вон плохо — такие времена называют стабильностью и потом еще долго вздыхают по ним, когда они проходят. Мы тысячелетиями ходим по этим граблям и у нас уже такая мозоль на лбу, что на нем хоть кол теши — ничему не научишься. В мире все преходяще и все процессы неизбежно переходят от стабильного плодоношения к увяданию. И как только кто-то начинает почивать на лаврах — в системе начинается гниение и распад, который приведет процесс к краху.

Системы или постоянно трансформируются и адаптируются, удерживая жизнеспособность — или держатся за статус-кво и эту жизнеспособность теряют. Человек несовершенен и не может создать совершенную систему, но мы адаптивны — и можем адаптировать себя и свои системы постоянно. Ради чего отказываться от своего преимущества пластичности мозга? Непонятно.

Главный прогноз года банален: углубление кризиса принесет больше возможностей. Есть ощущение, что мир (по крайней мере, западоцентричный, не скажу за другие) не просто находится в кризисе власти и управления системами. Это еще и кризис идей: как гнилая марля, разлезаются старые представления о том, что такое человек, какова его «природа» — и как можно вывести из этого желаемую организацию общества. В нашей коллективной голове какая-то манная каша из свободы воли и биологического детерминизма, из самостоятельности индивида и сильного государства, из необходимости и невозможности диалога, из гуманизма и права на отмщение. Кажется, мы даже простую задачу в начале философского спора — определиться с дефинициями — не можем завершить. Но!

Кризис, хаос и развалюха — прекрасное время для творчества и экспериментов. Чем всё хуже, тем больше людей готовы плюнуть уже на огрызки гниющего привычного и пробовать что-то новое. Для всех, кто всё ещё живой, время предлагать и пробовать, ошибаться, делать выводы и успевать предлагать еще. Я думаю, что впереди много интересного, если мы не будем хлопать полужопиями и постараемся хорошо поработать (см. пункт 1).

Мой личный топ-5 2024

Выбор года — закончить 3/4 пути до аккредитованного коуча ICF уровня PCC. 8 месяцев без пропусков и с отличными оценками несмотря на обстрелы, отключения электричества и интернета. Можно сказать, принять это решение в таких обстоятельствах было труднее, чем его потом выполнить. Отдельно горжусь, что смогла организовать клуб профессионального коучингового чтения с коллегами и читать для него по одной книге в неделю. Не знаю ничего лучше системного познания и системной же реализации познанного в практике. Спасибо моей кукухе и концентрации, что они выбрались из ПТСРного состояния и вернулись ко мне в полном объеме через 2 с хвостиком года ментальной инвалидизации.

Провал года — моя работа с календарем. Оказалось, что у меня есть не только издавна известные мне трудности с цифрами в смысле счета, но и трудности в работе с числовыми абстракциями, которые должны кодировать реальное время. Все эти дни, числа и часы — это какая-то неуловимая белиберда. Я использовала цифровые и аналоговые записи в 3 разных местах, чтобы снизить вероятность ошибки — и это единственное, что спасло меня от полного краха. Бонус этого опыта в том, что я всё же стала чуть лучше понимать, что календарь — это не игра в тетрис, а схема реальности, и научилась чуть лучше планировать время.

Битва года — номинацию делят пополам битва с реактивной депрессией, в которую я чуть было на затолкала себя сама, и битва за донаты на скорые, за спасение жизней, за небезразличие, за кооперацию и помощь. Первая закончена победой, вторая продолжается всё время, сейчас сбор на скорые идёт сюда:
PayPal [email protected],
USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)
и на новую карту https://send.monobank.ua/jar/2U5z1kHayJ.

Трудность года — социализация во взрослом возрасте. Тут меня поймут многие эмигранты: когда есть привычка, что ты везде нужен и с тобой хотят знакомиться и дружить, а потом ты попадаешь в общество, где вся твоя работа обнулилась — чувствуешь себя растерянным. Ты начинаешь поход по социальной лестнице с начала, но ты уже слишком взрослый и профессиональный, чтобы социализироваться с 20-летними, которые на твоем уровне в социальном смысле — но не в смысле образования, профессионализма и амбиций. А людям твоего уровня образованности и профессионализма ты неинтересен, так как с тебя — ни полезных знакомств, ни интересных проектов. Как никогда понимаешь, что за твой внутренний мир тебя любит только парочка близких, а для развития отношений с новыми людьми нужны экономические расчеты и теория игр — и это нормально.

Победа года — над одним из следствий военной травмы, которую можно назвать синдромом слепоты к будущему. Это когда ты не можешь планировать больше чем на пару дней или недель, потому что твоя жизнь замерла в безвременье, в котором не может быть никакого будущего и никаких планов. Похоже на спазм в духе стрессового «замри», но не физический, а психологический. Самое неприятное в том, что из-за этого ты разучаешься чего-то хотеть от будущего. Победой было под конец года начать пытаться формулировать какие-то варианты и учиться прислушиваться к себе, чтобы снова освоить навык видеть картинки будущего и предпочитать какие-то из них другим.

С удовольствием послушаю про ваш опыт в соответствующих номинациях 😃