Почему смех невозможен в случае Христа, а ирония возможна даже в самой страшной войне. Ведь там и там смерть. Но в случае войны ирония и смех необходимы, они никогда не порицается и возникают естественно.

Но в свете Христа, при Христе, со Христом, во Христе невозможен смех. Ни смех, ни ирония. И дело не в смерти, ее несовместимости со смехом. Смеются и на поминках. Смеются во всех случаях жизни, за исключением одного.

Смех несовместим с чем-то иным, с чем-то большим, чем смерть, даже если это смерть Христа.

Пацифизм очень затасканное слово, применяемое к чему угодно и, как правило, ошибочно. Забывают, что это западный термин, который появился
лишь в начале XX в., когда на конгрессе по вопросам мира его употребил один француз в значении антитезы войны.

Соответственно, до этого времени, и вне западного контекста это понятие употреблять неправильно. Оно по сути такое же как, скажем, «гендер», которое описывает не универсальные, но исключительно западные социально-половые, как правило, девиации. Они там имеют место, но какое отношение они имеют к нам.

Обидно, когда Л.Н. Толстого совершенно ошибочно причисляют к пацифизму. Японский исследователь Екота Мураками в статье 1998 г. «Лев Толстой и пацифизм» со всей японской дотошностью и любовью японцев к русской литературе, особенно к Достоевскому и Толстому раскрыл сущность этого ошибочного мнения. Толстой никогда не употреблял термин «пацифизм», но всегда «ненасилие», а не «пацифизма». Почему?

И хотя это странно, что в словаре Толстого нет слова «пацифизм», но ретивых пацифистов это нисколько не смущает, и они безоговорочно зачисляют писателя в свои ряды.

Японский исследователь все объяснил и показал, что толстовская философия ненасилия не только не совпадает с понятием «peace» в концепции пацифизма, но и совершенно ему противоположна. И только совершенное невежество ставит знак равенства между Толстым и пацифизмом. Нужно понимать этику метафизического бунта Толстого, чтобы понять, почему он не приемлет идеологию пацифизма, как, впрочем, и любую западную идеологию. Но пацифисты в принципе недалекие люди, в глубину они не смотрят.

А как сегодня популярен пацифизм. Но если совершить серьезный разбор полетов, то в их рядах не останется ни одной мало-мальски авторитетной фигуры.

В продолжении разговора о русском, русской душе, русской религии, русском Христе. Вяч. Иванову принадлежит одно из наиболее глубоких и изящных размышлений на эту тему в статье 1909 г. «О русской идее»:

«Общий склад русской души таков, что христианская идея составляет, можно сказать, ее природу. Она выражает центральное в христианской идее – категорический императив нисхождения и погребения Света и категорический постулат воскресения... Если народ наш называли «богоносцем», то Бог явлен ему прежде всего в лике Христа; и народ наш – именно «Христоносец», Христофор».

Русский народ – это народ Христофор. Такова предельная формула русскости, многое объясняющая в России, которая вышла не из «мирообъятного лона римской государственности», а шла своим путем, на котором и «ненависть к культуре обособленных возвышений и достижений», и «своеобразное отношение нашего народа к греху и преступнику», и особый культ просветляющего страдания, и нигилистические ниспадения в анархию и сектантство, и особое отношение к Светлому Воскресению, которое «поистине праздник праздников и торжество торжеств», в отличие от западных народов, которым ближе Рождество.

Вот так Вяч. Иванов проник в глубинную сущность русской идеи, которая является отражением коренных духовных особенностей русского народа, его религиозно-психологических черт.

Сейчас часто можно услышать: «на этот раз уже окончательно». Речь о фашизме, о том, что он в эту войну будет окончательно уничтожен. Это очень благое намерение упирается в одно обстоятельство.

Уничтожение фашизма в плане денацификация Украины как задача СВО – задача минимум, и она конечно будет достигнута. Но будет ли уничтожен фашизм как фашизм, фашизм как «творение» и детище Запада, как его болезнь, возникшая в недрах гниющего капитализма и породившего монстра – синтез милитаризма, империализма и технократизма.

Исчезновение такого фашизма, который как самый ядовитый вирус, будет бесконечно перерождаться, вплоть до такой умопомрачительной формы как современный укронацизм, так вот исчезновение такого фашизма скорее всего произойдет с исчезновением Запада как геополитической и культурно-исторической реальности. Но все к этому идет…

А сегодня 22 июня в День памяти и скорби уместно будет напомнить слова военкора Андрея Платонова, русского писателя-философа, прошедшего через Великую отечественную войну и оставившего бесценное наследие о войне. О плане фашистов, то есть о будущем русского народа из рассказа «Неодушевленный враг», в котором разговор с пленным немцем. Платонов, кстати, часто лично беседовал на фронте с пленным врагом. Вот фрагмент этого диалога:

- Русский народ будет убит, - убежденно сказал он. - А кто останется, того мы прогоним в Сибирь, в снега и в лед, а кто смирным будет и признает в Гитлере божьего сына, тот пусть работает на нас всю жизнь и молит себе прощение на могилах германских солдат, пока не умрет; а после смерти мы утилизируем его труп в промышленности и простим его, потому что больше его не будет. …
- Я был конторщиком кирпичного завода «Альфред Крейцман и сын». А теперь я солдат фюрера, теперь я воин, которому вручена судьба всего мира и спасение человечества!

Самая героическая песня русско-советской эпохи

Сейчас в самую пору ставить вопрос об антропологии иноагента. Как возможен иноагент, кто он такой?

Важные вопросы о либералах, западниках, русофобах несколько отходят, уступая место вопросу об иноагентах. В нем концентрация всего этого, причем в новейшем разливе.

И ставить этот вопрос нужно философски, в стиле Канта. В качестве иноагента:
- Что я могу знать
- Что я должен делать
- На что я могу надеяться
- Что же я такое, кто я есть на самом деле и чего я в действительности хочу

А в качестве неиноагента так:
- Что я могу знать об иноагентах
- Что я должен делать, если есть иноагенты
- На что я могу надеяться, когда вокруг иноагенты
- Что же такое иноагент и сколько их

И есть подозрение, что поскреби иного приличного во всех смыслах человека, а на дне – иноагент.

Когда черным вихрем проносятся трагические – сейчас террористические события, возникает единственный закономерный вопрос: «Что делать?»

Ответов может быть два. Революционный в духе Чернышевского и обывательски-созерцательный в духе Розанова (если лето, то собирать ягоды, и делать варенье, если зима, то пить чай с этим вареньем), то есть ждать.

Есть еще третий церковный – молиться и терпеть, надеясь на милость Божию. Но он близок в принципе к розановскому.

Многие сейчас вполне оправданно склоняются к ответу Чернышевского. На современном языке это означает «жахнуть». Может и правда пора как следует «жахнуть»? Все ж к этому в итоге идет.

Думаю, что наши власти сейчас совмещают все три ответа. Они готовятся по-чернышевскому «жахнуть», но по-розановски не торопятся (мы еще не начинали), молясь за благой исход.

А этот «жах» будет таким же неожиданным, как и 24-е февраля 2024-го года. Вся жизнь впереди, надейся и жди…

Во многом различие в философских традициях есть различие в том, как человек, всегда принадлежащий к определенной культуре, ведет себя в философии.

Русский человек в философии как ребенок, наивно полагающий, что сломанную взрослую вещь (например, разбитый фужер) можно не починив, вернуть в исходное положение. И он стремиться поставить ее назад, свято веря, что произойдет чудо и вещь восстановится в первозданном виде. И это вера, которая превыше разума.

Западный человек – прагматик, он не верит в чудо, он починит сломанную вещь, склеит ее, обтянет скотчем и как бы таким образом вернет ее исходность. Но это будет уже «починенная» сломанная вещь, вечный инвалид бытия, которая даже может и служить еще, но никогда не будет такой прекрасной как изначально. И это разум и основанный на нем рационализм, который здесь всегда выше веры.

Русскому нужен абсолют, абсолютная чистота и не поврежденность, идеальное бытие. И он скорее окончательно разрушит эту вещь, чем будет ее бесконечно чинить и приспосабливать к уже также загубленному человечеством миру. Русский идеал – это Царствие Небесное. Западный же – земнородное царство тлена и праха, из которого зачем-то всегда стремятся сделать конфетку.

Разница между философией и т.н. «научной философией» гораздо сильнее, чем между философией и химией, философией и астрономией и проч. науками. Действительный враг философии не наука и религия, а именно эта «научная философия». Это В.Ф. Эрн из приличия назвал ее «научной», в действительности это наукообразная философия. Она паразитирует и на философии, которой она в силу ограниченности своих адептов стать не может, и на науке, стремясь превратить философию в науку, которая ею не является по определению.

Это совершенно пустое место, зависшее между философией и наукой, производящая лишь тонны бессмысленной «гуманитарной» макулатуры. Но «научная философия» - опасное явление. Опасность ее в том, что она выдает себя за философию как таковую, совершенно ею не являясь. Она господствует в социуме, и разумеется, в вузах, формируя у студентов совершенно ложное представление о философии.

А в последние десятилетия она стала трибуной откровенной либерально-русофобской пропаганды. И таковой она была всегда; достаточно вспомнить критику русских консерваторов XIX университетской философии, которая была проводником исключительно западных установок.

И сейчас никто не знает, что делать с этой «научной философией». Изгнать ее почему-то нельзя, а преобразить невозможно.

Сегодня возрождаются некогда поруганные институты Церкви и Армии. Без них нет ни народа, ни государства, ни культуры. Когда истребляли русскость в 90-х, то целились в них.

И вот тогда же в 90-е глубокие и оригинальные мысли о военной аристократии как моральной категории высказывает В.П. Фетисов в книге «Философия морали. Тоска по русскому аристократизму». Он пишет:

«Аристократу ближе справедливо разящий меч. Благородный человек всегда воин – и когда молится, и когда стреляет. От его молитв падают злодеи, от его выстрелов отступает сам дьявол. Героизм – единственный удел аристократа, потому что не у него мораль для избранных, а он избран для морали.

Военная форма – символ преданности служебным обязанностям, исполнение которых ставится выше индивидуальных склонностей. Но порядок, поддерживаемый военными, будет нравственно оправданным, а не казарменным, только в том случае, если пришедшие к власти военные будут аристократами. Если это будут господа, ставшие офицерами, а не офицеры, вылезшие в господа. Русскому офицерскому корпусу предстоит долгий, нелегкий, но интересный путь к благородству. И чем скорее он начнется, тем скорее в России появится военная аристократия».

Нужно отметить, что эта книга была написана в 1995 г., когда в России царили распад, разруха, уничижение национального достоинство. Можно вспомнить, в каком униженном положении находилась тогда российская армия и русский офицерский корпус. И эти мысли о военной аристократии, о благородстве русского офицера были тогда столь же несвоевременными, сколь и пророческими.

Именно сейчас пришло время военной аристократии, которая должна сказать свое решающее слово и взять в руки «справедливо разящий меч».

Питирим Сорокин, бесспорно, выдающийся мыслитель. Всегда в ряду первых. Но и он впал если не в ересь пацифизма, но в какое-то пацифистское благодушие. Почти на исходе войны в 1944 г., увидев все ее ужасы, он пишет статью «Причины войны и условия мира». В ней он предлагает условия длительного мира, исходя из нравственного и прагматического аргументов.

Он совершенно правильно в традициях русской философии считает, что «Без организации нравственной общности прочный мир невозможен, какие бы экономические или политические реформы мы ни предпринимали. Нет таких договоров или обязательств, которые могли бы связать стороны, проникнутые цинизмом, нигилизмом, свободные от категорического императива предписанных норм и ценностей».

И все же он понимает, что элемент морального утопизма присутствует в его построениях. Но он убежден, что прочный мир достижим именно сейчас, в ситуации происходящей катастрофы, которая создала совершенно иное положение вещей. Он считает, что война больше не выгодна никому в силу очевидности ее разрушительных последствий для всех государств и народов, принимающих в ней участие. И что больше уж точно войны не будет никогда.

Его уверенность выражается в таких пафосных и торжественных словах:

«Мы должны построить новое общество, свободное от угрозы войны, насколько это в пределах человеческих возможностей. Частные интересы прошлого, потрясенные или сметенные катастрофой, не могут успешно препятствовать нашим планам. История предоставляет нам исключительный случай свободы от реакционных влияний и давлений. То, что в прошлом было недостижимо, казалось утопическим, в нынешних условиях становится не невозможным. С мудростью, мужеством и верой, во славу Божию и в прославление человека, мы можем наконец приступить к постройке Храма Вечного Мира».

Следует, однако, признать, ошибочность выводов знаменитого социолога, что подтвердилось дальнейшим ходом событий, которые просто цинично посмеялись над этим благодушием. Никакого Храма Вечного Мира как не было, так и нет. Ни нравственный, ни религиозный аргумент, увы не стали средством предотвращения будущих войн. Война, как и смерть как будто игнорируют все разумные и добрые пожелания и действует по своей, совершенно неведомой человеку инфернальной воле.

У смерти и войны своя «метаэмпирическая причина», дьявольская логика, заклать которую средствами гуманизма, в том числе и религиозного нет никакой возможности. Это не значит, что не нужно совершать усилий на том пути. Что еще остается человеку? Конечно, победить врага. Но это на время отложить зло. Это все равно, что сделать более-менее успешную операцию в ситуации терминальной болезни, когда еще нет приговора «неоперабельно». Но где же этот Вечный мир? Может дело вообще не в нем? И стоит все же подвергнуть сомнению известную поговорку, что худой мир лучше доброй войны?

Вопрос из области отвлеченных, хотя «практическое» значение тоже имеет. Почему такой приоритет имеет знание, когда есть и вера, и надежда? Откуда такой культ знаний?

Ведь знать и доказать можно очень мало. Человек ничего не знает ни о жизни, ни о смерти, ни о бессмертии, ни о рождении, ни о Боге и проч. Как же он живет? Потому что он в эти вещи верит или надеется, и это гораздо важнее, чем знать. У знания на школе экзистенциальных ценностей очень низкий статус.

Да и о реалиях эмпирических, социальных, исторических гораздо больше гипотез и предположений, то есть веры, чем знаний. Мы же ничего не знаем, например, как произошел человек, и главное – произошел ли? Почему он должен обязательно произойти? Да и что может дать человеку для жизни такое знание? Это пустое знание.

Но, как говорится, Бог с ней, с наукой. Это дело вкуса. А вот с религией ситуация драматичнее. Доказательства бытия Бога и бессмертия души – схоластика, католическая инициатива. Восточное христианство, откуда мы родом, этим не занималось. И вот современная ситуация такова, что чистых верующих почти нет, а есть «знающие», которые верят в свое знание о вере.

А потом просвещение с «его знание – сила». А потом постмодернизм, деконструкция логоцентризма и торжество трансгуманизма. В целом можно сказать, что культура знания – это западная цивилизация, сумерки которой стремительно надвигаются. У России в этом плане есть не только геополитический шанс, но и «гносеологический», точнее анти-гносеологический. И нужно вспомнить такие феномены русской философии как сердечное знание, живознание, а вместе с ними юродство, вообще философию поступка, а в военной ситуации– философию подвига.

Мир не может быть многополярным, как человек не может быть многополым. Мир либо однополярный как в случае с американским доминированием (худющий вариант), либо биполярный как в случае противостояния СССР и США (лучший вариант).

Человек только двуполый, но с переменным доминированием женского или мужского. И противостояние мужского и женского, их вражда – суть человеческих отношений. То мир, то война. Но лишь в ситуации двуполости. Многополярность мира все равно, что множественность гендеров. В первом случае – политическое, во втором половое бессилие.

Сейчас мир движется к новой однополярности или биполярности. И это неважно, потому что очевидно, что в любом случае России суждена в нем решающая роль.

Многополярность должна стать серьезной темой. Таковой она еще не стала. Вопрос о многополярности не то, что не решен, он даже и не поставлен еще должным образом. Царит благодушие: однополярность плохо, многополярность хорошо. Тем более, что политическое руководство активно употребляет эту терминологию в последнее время.

Нужно как минимум выделять два уровня многополярности: культурный и политический. Культурный существовал всегда. Это наследие Вавилонского столпотворение, приведшее к появлению различных языков и культур. К культурно-цивилизационному многообразию мира. К многополярности, но культурной. Никакие эсперанто и глобализмы, никакие интернеты не в силах уничтожить культурного суверенитета. Но культурная многополярность не имеет политической силы.

И важный момент. Это разнообразие – продукт не только тварного, но и падшего мира. И поэтому духовно продвинутые люди и нации чувствовали неправильность и неправедность такой организации мира и стремились к единству, в случае с Россией – к всеединству и всечеловечности.

Со временем это Вавилоново наследие оформилось как негеографическая дихотомия Восток-Запад, ставшей мировоззренческой и уже политической ориентацией. Между ними непреходящий конфликт, и, если верить Киплингу, вместе им не быть.

Жесткость и жесткость XX века, когда погибающий Запад стал инициатором всех возможных войн в мире, превратила дихотомию Восток-Запад в политические принципы. Сейчас говорят и о «коллективном Западе», и о противостоящем ему «коллективном Востоке». И в этой ситуации говорить о политической многополярности просто невозможно.

Возникает вопрос: а где же Россия? Очевидно, Россия ни Восток, ни Запад. С евразийством тоже большие проблемы. Представляется, что ее историческая миссия на нынешнем этапе – возглавить антизападную коалицию. В этом видится смысл сегодняшнего разговора о многополярности нашего руководства. Многополярность ему нужна как инструмент, чтобы сбросить гегемонию Запада. Цель – прекращение западного диктаторского миропорядка, средство – многополярность. И нужно сказать, что этот инструмент неплохо работает. За два года произошло то, что не могло еще пару десятилетий назад пригрезится в самом антиглобалистском сне.

И как только цель будет достигнута, а она будет достигнута, поскольку это историческая справедливость, тогда нужда в многополярности отпадет. И вот тогда… А что тогда, как ответили афинские интеллектуалы, проповедующему в Ареопаге апостолу Павлу о воскресении мертвых: «об этом послушаем тебя в другое время».

Русская философия во многом самоопределяется через отношение к Западу, отношение критическое или апологетическое. Конечно, есть глубокая и глубоко оригинальная русская этика и русская метафизика, уходящая вглубь национального Логоса, и это ядро русской философии. Но поскольку Логос этот темный, он не так проявлен вовне. А вот отношение к Западу вполне очевидно и конвертируемо.

Один известный исследователь постсоветского периода даже определил русскую философию как орган критического самосознания Запада. Если не абсолютизировать эту мысль, то это правильно, поскольку апологетическое подражательное Западу направление – малоинтересно. Здесь любой разобразованнейший по западным стандартам Шпет, признающий философию лишь в качестве науки, никогда не сравнится с безумным, но гениальным самородком Гаршиным, который после, а может и вместе с Достоевским задал уникальнейший экзистенциальный стиль русской мысли.

И вот вопрос, когда начался этот критический дискурс русской философии. Очевидно, что не в 18 веке – смешном, подражательным, малоорусским во всех смыслах, но с которого почему-то именитые историки философии, напр. Зеньковский, начинают вести отсчет русской философии.

Все-таки первым антизападническим выстрелом был В.Ф. Одоевский, который в «Русских ночах» произнес фразу: «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени – слишком простым: Запад гибнет!»

Не Чаадаев, который первым письмом вызвал славянофилов на антизападнический ответ, но Одоевский, который, во многом определив судьбу русской мысли, пророчески резюмировал: «Запад гибнет!» И это почти за сто лет до Шпенглера и почти за пятьдесят до Ницше, которые, находясь внутри Запада, увидели то, что Одоевский понял извне, из России.

Россия чуть более чем за последние сто лет два раза была на грани исчезновения. И в 1917 и в 1991 ни государства, ни общества, ни народа. Правители отрекаются, общество в клочьях политических дрязг, народ в состоянии гражданской войны. Другие в таких обстоятельствах не выживают. Но только не Россия.

Действительно, Россия всегда у «бездны мрачной на краю», всегда в последний вагон, всегда как феникс из пепла, всегда чудо возрождения. Все-таки Бердяев лучше всех понял эту особенность России, увидев прерывность и катастрофичность русской истории и в тоже время ее высшую метафизическую органику.

Все пять периодов, которые он выделил, дают очень разные образы: Россия киевская, Россия времен татарского ига, Россия московская, Россия петровская и Россия советская. И все они намертво прошиты русской идеей, и образуют поэтому единое целое. Неслиянное и нераздельное. Умом западным, рациональным и ограниченным этого точно не понять.

И какой мудрый был Бердяев, приняв советскую Россию, увидев в ней продолжение русской идеи. В отличие от многих его именитых, но одномерных современников, для которых «красные» это только «бесы», «антихристы», потом «совки» и т.д.

Но самое важное – это Бердяев-пророк. Он написал, что после России советской «возможно, что будет еще новая Россия». И вот эта новая Россия, предсказанная Бердяевым, и началась в 2022 году после того, как послевкусие либеральной антикоммунистической отравы прошло.