Когда мы фантазируем о конце света (чем мы, собственно, и занимаемся со времен Откровения Иоанна Богослова), мы одновременно испытываем как чувство вины (ведь мы вообще-то представляем гибель миллиардов людей), так и ощущение свободы — от кого бы то ни было, от несметного числа внешних сил и препятствий, мешающих нам быть свободными. Это, я полагаю, и делает зомби-апокалипсисы из предыдущей главы столь устрашающими. Ведь в подобных историях конец света действительно наступает, однако вместо одномерной гармонии одиночества последнего человека мы видим планету, наполненную людьми, которые утратили навык доброго обращения друг с другом, но сохранили способность угрожать, нападать и подавлять.
На контрасте с сюжетами о зомби «Последний человек» Мэри Шелли выходит в чисто прибранный мир, получая в наследство территорию сомнительной свободы — сомнительной потому, что она абсолютна и получена ценой чужой смерти. Но все же это свобода — доведенная до предела неприкосновенность личного пространства, апокалипсис в форме побега от Другого.
Байрон был особенно озабочен этим вопросом и стремился сохранить святая святых своей частной жизни от вторжения. «Я выхожу в свет только для того, — писал он в дневнике в 1813 году, — чтобы заново почувствовать желание побыть одному». Уже после отъезда из Англии в 1816 году он понял, что эта идея находится под угрозой или что она даже может быть, пользуясь его любимым словом, лицемерна. Один из критиков называл это «патологическим стремлением к приватности», но, вероятно, Байрон все яснее догадывался, что пресловутой приватности вовсе не существует.
Может быть, парадоксальная сила образа последнего человека заключается в причудливой мысли, что единственная возможность полного сохранения своего права на уединение заключается в уничтожении всех остальных. Все-таки, как известно, ад — это другие, и привлекательность этой апокалиптической мечты состоит не только в той самой гармонии одиночества, но и в молчаливом согласии с тем, что она одна стоит жизней всех людей в погибающей Вселенной.
Конечно, остается неприятный довесок в виде необходимости влачить существование после того, как зараза уничтожила человечество. И это вновь возвращает нас к реальности — в ситуации, когда коронавирус столкнул фантазию о неограниченной свободе передвижения последнего человека Шелли с фактом изоляции и домашнего ареста. Легко сказать, что наше представление об эпидемическом апокалипсисе отличается от действительности, однако все куда серьезнее: вымысел и реальность эпидемии диаметрально противоположны.
Впрочем, здесь кроется фундаментальная ошибка. В конечном счете люди — существа социальные. Разве большинство из нас не опирается на связи и общение с себе подобными? Именно на этом построено общество. Инфекция угрожает человеку или группе людей не только смертью, но и разрушением коллективного образа жизни.
Фантастический роман Хелен Маршалл «Миграция» (2019) — блестящее размышление об этих ужасах и удивительном потенциале заразной болезни. Один из персонажей замечает:
Инфекции сформировали нас — причем на биологическом уровне куда больше, чем на культурном. Наш геном напичкан останками всевозможных вирусов, паразитов и захватчиков, которые испокон веку внедряли свои гены в наши. Они меняли нас, а мы в ответ меняли их… Вероятность распространения инфекции радикально увеличилась только в эпоху неолита, когда люди начали объединяться в крупные сообщества.
Важнейшая истина об инфекции состоит в том, что она связана с физической близостью людей. Если мы контактируем с больным, то рискуем подхватить заразу. А если мы изолируем больных, запирая большие группы людей, например, в лепрозориях или просто оставляя дома заболевших школьников, — мы сдерживаем распространение инфекции. Коронавирусный локдаун не только подтвердил эту банальную, но непреложную истину, но и заставил нас осознать бесспорную корреляцию: как болезнь предполагает близость, точно так же и близость способствует болезни. Мы можем страшиться близости с другими людьми, но чаще мы стремимся к ней, ведь она успокаивает, приносит наслаждение и вдохновляет.
Когда мы фантазируем о конце света (чем мы, собственно, и занимаемся со времен Откровения Иоанна Богослова), мы одновременно испытываем как чувство вины (ведь мы вообще-то представляем гибель миллиардов людей), так и ощущение свободы — от кого бы то ни было, от несметного числа внешних сил и препятствий, мешающих нам быть свободными. Это, я полагаю, и делает зомби-апокалипсисы из предыдущей главы столь устрашающими. Ведь в подобных историях конец света действительно наступает, однако вместо одномерной гармонии одиночества последнего человека мы видим планету, наполненную людьми, которые утратили навык доброго обращения друг с другом, но сохранили способность угрожать, нападать и подавлять.
На контрасте с сюжетами о зомби «Последний человек» Мэри Шелли выходит в чисто прибранный мир, получая в наследство территорию сомнительной свободы — сомнительной потому, что она абсолютна и получена ценой чужой смерти. Но все же это свобода — доведенная до предела неприкосновенность личного пространства, апокалипсис в форме побега от Другого.
Байрон был особенно озабочен этим вопросом и стремился сохранить святая святых своей частной жизни от вторжения. «Я выхожу в свет только для того, — писал он в дневнике в 1813 году, — чтобы заново почувствовать желание побыть одному». Уже после отъезда из Англии в 1816 году он понял, что эта идея находится под угрозой или что она даже может быть, пользуясь его любимым словом, лицемерна. Один из критиков называл это «патологическим стремлением к приватности», но, вероятно, Байрон все яснее догадывался, что пресловутой приватности вовсе не существует.
Может быть, парадоксальная сила образа последнего человека заключается в причудливой мысли, что единственная возможность полного сохранения своего права на уединение заключается в уничтожении всех остальных. Все-таки, как известно, ад — это другие, и привлекательность этой апокалиптической мечты состоит не только в той самой гармонии одиночества, но и в молчаливом согласии с тем, что она одна стоит жизней всех людей в погибающей Вселенной.
Конечно, остается неприятный довесок в виде необходимости влачить существование после того, как зараза уничтожила человечество. И это вновь возвращает нас к реальности — в ситуации, когда коронавирус столкнул фантазию о неограниченной свободе передвижения последнего человека Шелли с фактом изоляции и домашнего ареста. Легко сказать, что наше представление об эпидемическом апокалипсисе отличается от действительности, однако все куда серьезнее: вымысел и реальность эпидемии диаметрально противоположны.
Впрочем, здесь кроется фундаментальная ошибка. В конечном счете люди — существа социальные. Разве большинство из нас не опирается на связи и общение с себе подобными? Именно на этом построено общество. Инфекция угрожает человеку или группе людей не только смертью, но и разрушением коллективного образа жизни.
Фантастический роман Хелен Маршалл «Миграция» (2019) — блестящее размышление об этих ужасах и удивительном потенциале заразной болезни. Один из персонажей замечает:
Инфекции сформировали нас — причем на биологическом уровне куда больше, чем на культурном. Наш геном напичкан останками всевозможных вирусов, паразитов и захватчиков, которые испокон веку внедряли свои гены в наши. Они меняли нас, а мы в ответ меняли их… Вероятность распространения инфекции радикально увеличилась только в эпоху неолита, когда люди начали объединяться в крупные сообщества.
Важнейшая истина об инфекции состоит в том, что она связана с физической близостью людей. Если мы контактируем с больным, то рискуем подхватить заразу. А если мы изолируем больных, запирая большие группы людей, например, в лепрозориях или просто оставляя дома заболевших школьников, — мы сдерживаем распространение инфекции. Коронавирусный локдаун не только подтвердил эту банальную, но непреложную истину, но и заставил нас осознать бесспорную корреляцию: как болезнь предполагает близость, точно так же и близость способствует болезни. Мы можем страшиться близости с другими людьми, но чаще мы стремимся к ней, ведь она успокаивает, приносит наслаждение и вдохновляет.
Again, in contrast to Facebook, Google and Twitter, Telegram's founder Pavel Durov runs his company in relative secrecy from Dubai. In a message on his Telegram channel recently recounting the episode, Durov wrote: "I lost my company and my home, but would do it again – without hesitation." Under the Sebi Act, the regulator has the power to carry out search and seizure of books, registers, documents including electronics and digital devices from any person associated with the securities market. Andrey, a Russian entrepreneur living in Brazil who, fearing retaliation, asked that NPR not use his last name, said Telegram has become one of the few places Russians can access independent news about the war.
from vn
