Igor Makarov

Дарон Ацемоглу уже давно наработал на Нобелевскую премию. Причем он мог ее получить и за исследования в области экономического роста (теория направленных технологических изменений), и в области политической экономики, и в области институциональной экономики. Получил за последнюю, а значит безальтернативно вместе со своими постоянными соавторами Саймоном Джонсоном и Джеймсом Робинсоном.

«Почему одни страны богатые, а другие бедные?» – один из самых интригующих вопросов в экономической науке. Неудивительно, что именно так перевели на русский главный бестселлер Ацемоглу и Робинсона «Why nations fail?». Но исходное название точнее. Развивающиеся страны в теории должны догонять развитые – это следует из теории экономического роста Солоу. Но не догоняют. А почему? А потому что государства проваливаются, будучи неспособны сделать то, что современные развитые страны сделали в прошлом: выстроить институты, способствующие экономическому росту.

Методологическая рамка современной институциональной экономики, выстроенная Ацемоглу, Джонсоном и Робинсоном, интуитивно предельно понятна.

Экономические институты имеют ключевое значение для экономического роста. Тот или иной набор институтов – это выбор общества, совершаемый в условиях конфликта интересов между различными политическими группами. Когда баланс сил смещается в пользу групп, заинтересованных в защите прав собственности и ограничениях рентоориентированного поведения, рождаются инклюзивные экономические институты, способствующие развитию предпринимательства, инноваций и технологического прогресса. Если баланс политических сил смещается в пользу тех, кто заинтересован лишь в защите своих привилегий, рождаются экстрактивные экономические институты, которые могут обеспечить быстрый экономический рост лишь временно, за счет экстенсивных факторов типа эксплуатации труда или вооружения его капиталом. Возможен и третий крайний вариант: когда конфликт интересов приобретает постоянный характер и построить централизованное управление в стране не получается, возникают failed states в духе Сомали или Афганистана.

На основе этой методологической рамки можно бесконечно заниматься классификациями государств современных и прошлых и проводить исторические мысленные эксперименты (от сравнения двух Корей до рассуждений о том, почему испанские колонии в Америке, в момент завоевания бывшие гораздо более богатыми, оказались затем далеко позади британских колоний).

Современная институциональная экономика набрала огромную популярность в последние десятилетия (в том числе благодаря активной популяризации новоиспеченными лауреатами), особенно в западных странах, где она широко используется в дискуссии о пользе демократии. И все же я вижу в ней два крупных изъяна (с которыми, кстати, и сами институциональные экономисты обычно не спорят).

Первый – феномен Китая. Конечно, авторы пишут, что и экстрактивные институты могут давать экономический рост, а в Китае при Дэн Сяопине институты были не в пример более инклюзивными, чем при Мао Цзэдуне, а сейчас экономический рост логично замедляется… И все же, почти 50 лет экономического роста в среднем по 10% в год требуют более фундаментального объяснения, чем констатация того, что это временно.

Второй – переход от позитивной к нормативной составляющей: а что собственно надо делать? Все согласны с тем, что инклюзивные институты хороши, но переход к ним должны по идее осуществлять те самые элиты, которые эксплуатируют для своей выгоды экстрактивные институты. Боязнь революции, мобилизация масс и внешнее вмешательство – вот каналы изменения институтов, которые рассматривают авторы, но взгляд в прошлое говорит о том, что на каждую историю успеха применения каждого из этих каналов приходится десяток провалов. Когда современные институционалисты ответят на вопрос, как целенаправленно изменить институты к лучшему, это будет Нобелевская премия на все времена.

www.group-telegram.com/vn/igor_a_makarov.com/321

15.3K viewsOct 14, 2024 at 14:42

Дарон Ацемоглу уже давно наработал на Нобелевскую премию. Причем он мог ее получить и за исследования в области экономического роста (теория направленных технологических изменений), и в области политической экономики, и в области институциональной экономики. Получил за последнюю, а значит безальтернативно вместе со своими постоянными соавторами Саймоном Джонсоном и Джеймсом Робинсоном.

«Почему одни страны богатые, а другие бедные?» – один из самых интригующих вопросов в экономической науке. Неудивительно, что именно так перевели на русский главный бестселлер Ацемоглу и Робинсона «Why nations fail?». Но исходное название точнее. Развивающиеся страны в теории должны догонять развитые – это следует из теории экономического роста Солоу. Но не догоняют. А почему? А потому что государства проваливаются, будучи неспособны сделать то, что современные развитые страны сделали в прошлом: выстроить институты, способствующие экономическому росту.

Методологическая рамка современной институциональной экономики, выстроенная Ацемоглу, Джонсоном и Робинсоном, интуитивно предельно понятна.

Экономические институты имеют ключевое значение для экономического роста. Тот или иной набор институтов – это выбор общества, совершаемый в условиях конфликта интересов между различными политическими группами. Когда баланс сил смещается в пользу групп, заинтересованных в защите прав собственности и ограничениях рентоориентированного поведения, рождаются инклюзивные экономические институты, способствующие развитию предпринимательства, инноваций и технологического прогресса. Если баланс политических сил смещается в пользу тех, кто заинтересован лишь в защите своих привилегий, рождаются экстрактивные экономические институты, которые могут обеспечить быстрый экономический рост лишь временно, за счет экстенсивных факторов типа эксплуатации труда или вооружения его капиталом. Возможен и третий крайний вариант: когда конфликт интересов приобретает постоянный характер и построить централизованное управление в стране не получается, возникают failed states в духе Сомали или Афганистана.

На основе этой методологической рамки можно бесконечно заниматься классификациями государств современных и прошлых и проводить исторические мысленные эксперименты (от сравнения двух Корей до рассуждений о том, почему испанские колонии в Америке, в момент завоевания бывшие гораздо более богатыми, оказались затем далеко позади британских колоний).

Современная институциональная экономика набрала огромную популярность в последние десятилетия (в том числе благодаря активной популяризации новоиспеченными лауреатами), особенно в западных странах, где она широко используется в дискуссии о пользе демократии. И все же я вижу в ней два крупных изъяна (с которыми, кстати, и сами институциональные экономисты обычно не спорят).

Первый – феномен Китая. Конечно, авторы пишут, что и экстрактивные институты могут давать экономический рост, а в Китае при Дэн Сяопине институты были не в пример более инклюзивными, чем при Мао Цзэдуне, а сейчас экономический рост логично замедляется… И все же, почти 50 лет экономического роста в среднем по 10% в год требуют более фундаментального объяснения, чем констатация того, что это временно.

Второй – переход от позитивной к нормативной составляющей: а что собственно надо делать? Все согласны с тем, что инклюзивные институты хороши, но переход к ним должны по идее осуществлять те самые элиты, которые эксплуатируют для своей выгоды экстрактивные институты. Боязнь революции, мобилизация масс и внешнее вмешательство – вот каналы изменения институтов, которые рассматривают авторы, но взгляд в прошлое говорит о том, что на каждую историю успеха применения каждого из этих каналов приходится десяток провалов. Когда современные институционалисты ответят на вопрос, как целенаправленно изменить институты к лучшему, это будет Нобелевская премия на все времена.

BY Igor Makarov