Показ «Мы тебя везде ищем» в Белграде и обсуждение фильма с Егором Сенниковым

2024 год закончился, а наш предпремьерный тур с фильмом о Деде Морозе продолжается! Мы уже начинаем приходить в себя и активно готовиться к показу в Белграде — он состоится уже 8 января в 19:00 в культурном центре «Аудитория».

На встрече будут режиссёр фильма Сергей Карпов и кинокритик Егор Сенников: можно будет задать вопрос и обсудить не только сам док, но и то, как он резонирует с вашей личной историей. На предыдущих показах обсуждение получилось эмоциональным и даже утешительным опытом, который нам очень понравилось делить с вами.

Билеты ещё остались здесь

Наши друзья и коллеги из школы Un/filmed запустили у себя в телеграм-канале классную и крайне актуальную нам всем рубрику, посвящённую ментальному здоровью документалистов. Как трудности и этические дилеммы, характерные для этой профессии, могут влиять на психологическое состояние? И что можно сделать, чтобы поддержать самих себя и других?

Материалы рубрики будут основаны на инсайтах из встреч группы психологической поддержки — её на курсе документального кино ведет Ольга Дёмина, гештальт-терапевт и выпускница Un/filmed.

Вообще ребята из @unfilmed довольно часто пишут про полезные штуки и возможности, связанные с документалистикой, поэтому очень рекомендуем за ними следить!

#партнерскийматериал

11 января встречаемся в Алматы: смотрим фильм «Мы тебя везде ищем» с Сергеем Карповым и Катей Суворовой

На новогодних праздниках часто ловишь себя на мысли, что хочется всеми возможными средствами продлить ощущение чуда любыми средствами. Мы нашего Деда Мороза пока не отпускаем и везём его в Алматы: там 11 января в театре ARTиШОК пройдёт целых два показа фильма «Мы тебя везде ищем» — в 14:00 и в 17:00.

Обсуждать, плакать, обниматься и поддерживать друг друга будем с режиссёром фильма Сергеем Карповым и режиссёром-документалистом Катей Суворовой.

Купить билеты

Приходите если вы в городе: личные встречи в наше кочевническое время — это маленькое новогоднее чудо.

В этом году наши студенты чаще всего обращаются к личным историям, исследуя такие темы, как утрата связей и их восстановление, потеря дома и поиск нового.  К этим же вопросам обращается и новый сезон «Дом» от @polemedia, про который мы вам уже рассказывали.

Вместе с «Полем» мы подготовили подборку книг на эти темы:

📗 «Soil and Civilization», Elyne Mitchell — фундаментальная история цивилизации через призму почвы;

📘 «Earth Emotions: New Words for a New World», Glenn Albrecht — соластальгия как одна из определяющих эмоций XXI века;

📙 «An Anthropology of Nothing in Particular», Martin Demant Frederiksen — путешествие в социальную жизнь бессмысленности;

📕 «Crisis and the Everyday in Postsocialist Moscow», Olga Shevchenko — исследование взаимосвязи между кризисом и нормальностью в постсоциалистической культуре и политике.

А еще у «Поля» есть лекторий «Полынь», где можно почитать или посмотреть еще больше интересных материалов.

Может ли экономика быть заботливой?

В последнем сезоне мы много говорили о соластальгии — чувстве, которое возникает, когда родное место подвергается серьёзным трансформациям и перестаёт быть знакомым.

Это понятие Гленн Альбрехт изначально разрабатывал в связи с экологической катастрофой, связанной с угледобычей в Долине Хантер, где люди массово испытывали беспокойство, беспомощность и чувство утраты, глядя, как их родные места становятся объектом агрессивной эксплуатации.

На встрече с Гленном Альбрехтом в рамках лектория «Полынь» мы много говорили о том, что можно противопоставить тем процессам, которые неизбежно приводят к эпидемиям соластальгии. Одна из таких концепций — «буддийская экономика» Эрнста Шумахера.

Лонгрид об идеях Шумахера специально для «Поля» написал Николай Канунников — независимый исследователь и автор телеграм-канала Н.К.

До 26 января продлён приём заявок на участие в лаборатории, посвящённой репрезентации ВИЧ в культуре. Её организует Галина Мосалова — сценаристка, продюсер и участница нашей документальной студии. Вот что она сама говорит о проекте:

Эта лаборатория для меня — продолжение внутреннего поиска ответа на вопрос: как в 2025 году говорить об эпидемии ВИЧ, которая продолжается? Несмотря на все сложности и жёсткую социальную повестку, есть очень крутые документальные истории, которые требуют особого языка и интонации. Мой личный интерес к этой проблеме привёл меня в «Гараж», в котором тоже есть своя действующая лаборатория, посвящённая теме ВИЧ.

Проект объединит писателей, сценаристов, документалистов и исследователей. Участники в диалоге с приглашёнными экспертами смогут создать новые нарративы, свободные от стереотипов и стигмы.

Встречи будут проходить онлайн с 6 февраля по 10 апреля 2025 года. Заявки можно отправлять на почту [email protected]

Подробности — на странице опен-колла

«А что такое дом?» — выясняют антрополог и архитектор

В издании Republic-Weekly вышел разговор со-основателя «Поля» Сергея Карпова с Оятом Шукуровым — архитектором, построившим здание Национальной библиотеки Республики Татарстан, бывшим преподавателем МАРШ и главредом архитектурного самиздата «Абраксас».

Оба они — и Сергей, и Оят — в последние годы переосмыслили свои отношения с домом, много думали о способах его обживать и о ностальгических чувствах, связывающих нас с детством. Теперь они делятся друг с другом наблюдениями и прожитым опытом, размышляя над тем, как новые обстоятельства повлияли на их профессиональные и творческие интересы.

С.К. А ты что-нибудь забрал с собой из Москвы такого, что всюду возишь с собой?

О.Ш. Да, у меня есть один предмет, который мне действительно дорог — это бумажный автомобильный атлас Лос-Анджелеса 1976 года выпуска.

С.К. Ты его забрал, потому что для тебя это очень важный предмет сам по себе, или через него ты все-таки какую-то сцепку с домом ощущаешь?

О.Ш. Мне его доставили из “Амазона” во время ковида. И для меня это вещь из прошлой жизни, и не только потому что она 1976 года, а потому что она из доковидной Москвы. Может быть, это в каком-то смысле про дом. Про идею дома как про идею комфортного и предсказуемого пространства. Прошлое — оно ведь предсказуемо, потому что уже прошло. Мы точно знаем, что там случилось.

Многое в разговоре напоминает о нашем последнем сезоне, посвящённом чувству дома: есть отсылка к лекции Полины Аронсон, вспоминаются сюжетные линии подкаста «Вы сейчас где», а в конце заходит речь о ностальгической силе музыки.

Мы обновили сайт нашего бюро Поле.Центр

Как вы могли уже много раз убедиться, нам искренне интересно, как устроен мир — от самых фундаментальных вещей до маленьких феноменов, из которых состоит повседневность. Кроме того, нам нравится думать, что мы умеем находить к этим феноменам подходы: исследовать их и рассказывать о том, что мы в ходе исследования выяснили. Поэтому, наверное, вы нас и читаете.

Но эти черты не только позволяют нам делать интересный контент для себя, но и оказываются полезными для других. В марте будет год, как у нас есть своё бюро b2b-проектов Поле.Центр (или pole.center), которое всё это время трудится без передышки. И теперь, кроме увлекательного телеграм-канала, у него есть ещё и новый сайт, информативный и красивый.

У бюро три основных сферы деятельности — b2b-исследования, контент и консалтинг: на сайте теперь можно посмотреть кейсы по всем трём направлениям и убедиться, что мы действительно это умеем.

Если у вас есть бизнес и вы хотите больше узнать об аудитории, себе и своём продукте, сделать красиво упакованный спецпроект или выстроить ESG-стратегию — welcome: пишите по указанным внизу сайта контактам.

Антропология космоса — читаем эссе по мотивам экспедиции «Поля»

В издательстве Taylor&Francis вышел сборник Ethnography of the Outer Space: Methods and Perspectives — это попытка выяснить, куда заведут нас антропологические исследования, если их организующей рамкой сделать космос. Как на фоне растущего интереса к космосу, его коммерциализации и расширения космической инфраструктуры неземное влияет на нашу социальную жизнь? 11 эссе, составивших эту книгу, так или иначе вращаются вокруг этого вопроса.

А теперь самое интересное: 6 глава книги, написанная Денисом Сивковым и Макаром Терёшиным, основана на результатах самой первой экспедиции «Поля» по аэрокосмическим музеям.

В центре эссе находятся нарративы и смыслы, окружающие музей «Земля — Космос» в Николаевске — родине космонавта Юрия Малышева, фигуры, на которой во многом основана локальная идентичность города. Главу Of stars and wheat можно прочитать или скачать на сайте издательства.

В связи с выходом книги вспоминаем наш исследовательский сезон, посвящённый космосу: пересматриваем лекции о космической утопии и перечитываем материалы — о планетарии баптистского священника, физиках на Байкале и космических любителях.

Выходим из дома. Куда дальше?

Мы провели последний год в размышлениях о том, как переживаются утрата дома и вообще отношения с ним; эти размышления оказались продуктивными и вылились в целый исследовательский сезон. Однако теперь настала пора двигаться дальше, искать новое поле для исследований, отталкиваясь от того, что мы за этот год выяснили о доме.

Прежде всего, мы поняли, что дом — это не просто место, а целый пучок аффектов и связей, не всегда нами опознаваемых. Утрата дома запускает сложный процесс трансформации и переосмысления, а ещё производит новые эмоции, одна из которых (может быть, самая тяжёлая) — чувство ненужности. И мы решили немного подумать о нём.

Какое-то похожее ощущение, судя по всему, испытывали люди, в зрелом возрасте заставшие распад СССР и последовавшие за ним перемены. Антрополог Мишель Парсонс несколько раз надолго приезжала в Москву в 1990-е и 2000-е, чтобы исследовать, как люди реагируют на эти трансформации и что при этом чувствуют. В ходе этих поездок Парсонс обнаружила, что в речи её респондентов часто встречается один оборот: «мы стали никому не нужны».

Об этом ощущении, например, говорят работники бюджетных учреждений, отдавшие много лет служению государству и не получившие от него тех дивидендов, на которые рассчитывали. Они часто сравнивают постсоветскую ситуацию с советской — конечно, в пользу последней, — и утверждают, что именно наступление новых времён сделало их невостребованными.

И тут Парсонс делает интересный вывод. Она отмечает, что большинство людей, которые с приходом 1990-х почувствовали себя ненужными, в позднем СССР были включены в экономические цепочки взаимопомощи ("chains of help"), которые у нас часто называют словом «блат».

В условиях регулярных дефицитов в такие сети неформальных связей, помогающих достать нужные товары и услуги, были включены почти все. После краха советской системы эти цепочки во многом были разрушены: усилилось социальное расслоение, а денежный капитал стал играть большую роль, чем подобные связи. То есть, когда теряется возможность участвовать в привычных системах дарообмена, и возникает это чувство ненужности — невозможность быть полезным другим и получать от них то же в ответ.

Being unneeded in Russia: Lessons for an anthropology of loneliness
(статья в открытом доступе, приятного чтения!)

Фото: Сергей Карпов

Сделать потише?

Исследуя дом в эпоху турбулентности, мы часто возвращались к категории тишины: многие из нас в ситуации кочевья или нестабильности стали мечтать о доме как «тихой гавани». Здесь же можно вспомнить и распространённое сегодня стремление избавиться от новостного «шума» (примечательно использование именно этой метафоры) — тренд на цифровой детокс, замену смартфонов на кнопочные телефоны и так далее.

В нашем воображении дом и правда конструируется на противопоставлении с шумным городским пространством — это место, где мы спасаемся от внешнего мира, островок безопасности, упорядоченный звуковой ландшафт. Брэндон ЛаБелль в книге «Акустические территории» предлагает посмотреть на эту проблему с неожиданной стороны. Он вспоминает знаменитое сочинение Джона Кейджа 4’33”, в котором композитор извлекает из музыки (то есть упорядоченного шума) тишину и делает её объектом внимания слушателя. ЛаБелль предлагает такую же операцию провернуть с самим шумом: какова его роль в пространстве дома?

Неслучайно, например, большая часть конфликтов между соседями в многоквартирных домах происходит именно из-за шума: неконтролируемая аудиальность вторгается в наше интимное тихое пространство. Но ведь шум — это симптом кипящей жизни и социальности, без которых мы чувствуем себя одинокими.

Как часто вы, ваши знакомые или родственники, оставаясь дома в одиночестве, включали телевизор или музыку, чтобы не чувствовать гнетущую тишину? И не усиливает ли стремление к тишине нашу тревогу от столкновения с шумом внешней жизни, которое неизбежно случается, как только мы покидаем дом?

Закончим ссылкой на социолога и философа Ричарда Сеннетта, которого цитирует ЛаБелль:

Отступление к дому исторически инициирует пространственный акцент на интериорности, который обращает взгляд внутрь, порождая общую психологическую тревогу из-за внешних помех, что приводит к бо́льшим формам социального разделения. Если человек неуклонно самоопределяется исходя из все более ограниченного домашнего опыта, способность находить текучий обмен в драматическом потоке социального пространства неизбежно приводит к тревоге по поводу выхода вовне.

Сеннет извлекает из этого контрастное видение того, что составляет жизнь сообщества. Согласно этому взгляду, «сообщества» рождаются только из опыта противостояния друг другу, как готовые к неуместности тела. С другой стороны, сообщества, которые устанавливают ограничения или стирают такие возможности, застывают в пустых формах общности.

Места выдерживают дистанцию

Знакомый многим и интенсивно осмысленный нами в последнем сезоне опыт кочевничества может быть интересен ещё с одной стороны.

Он заставляет нас раз за разом переживать ситуации транзита — ожидание рейса в аэропорту или визы в миграционном центре как бы отчасти стирает нашу идентичность. На какой-то короткий промежуток времени мы лишаемся социальных связей и это чувство тотального одиночества может быть как угнетающим, так и отчасти освобождающим.

Примерно об этом рассуждал Марк Оже в знаменитой работе о «не-местах» — таких пространствах, в которых исчезают идентичности, разрываются связи и которые покидает даже история:

Здесь нет места и истории, если та не оказывается трансформированной в элемент спектакля, чаще всего в форме иносказательных текстов. Тут правит «здесь и сейчас», все подчинено важности текущего момента. Созданные для того, чтобы проноситься сквозь них, не-места измеряются единицами времени. Каждому перемещению сопутствует расписание, график прибытия и отправления, в котором всегда найдется место для возможных опозданий — они всегда переживаются в настоящем времени. Это настоящее время путешествия, материализующееся в рейсах дальнего следования на экране, ежеминутно отражающем продвижение воздушного судна по маршруту. При необходимости командир экипажа дает несколько избыточные пояснения: «По правому борту под нами вы можете увидеть город Лиссабон». На самом деле никто ничего не увидит: этот спектакль — не более чем идея, слово.

Оже рассуждает о том, что современные дороги всячески избегают социальной жизни: они проходят мимо городов, минуя интимность повседневной жизни. Автопутешественник (как и, например, пассажир скоростного поезда) не видят самих достопримечательностей, но имеют возможность почитать о них в брошюре или полюбоваться рекламой на билборде. Как остроумно пишет Оже, «пейзаж выдерживает дистанцию».

В некотором смысле это точка, где встречаются ностальгия и соластальгия — и мы удаляемся от места, и само место удаляется от нас. Но, встречаясь, эти два острых чувства как бы отменяют друг друга: и ностальгия, и соластальгия подразумевают интенсивную эмоциональную связь с местом (чаще всего домом), а не-места эту связь как бы разрывают.

В последние несколько лет многие из нас, кажется, стали всё больше времени проводить в подобных не-местах. Но что, если это спровоцировано не только самими обстоятельствами кочевнической жизни?

Что, если наше стремление оказаться в пространстве, где нет истории, — это ещё и ответ миру, в котором присутствие истории в последнее время стало невыносимо реальным и осязаемым?

Объект ускользает

Исследуя любой объект, нетрудно заметить одну любопытную тенденцию. Сначала возникает идея «понять что-то о чём-то» — об атоме, космосе, севере или доме. Затем фокус начинает неизбежно смещаться, происходит приближение: становится интересно понять что-то о космических любителях, о детстве в Воркуте, об утрате дома или воспоминаниях о нём. При этом сам предмет всегда ускользает, к нему невозможно подступиться — каким бы широкоугольным не был объектив исследователя, целиком (или близко к этому) объект в него не поместится никогда.

Но что, если к объекту нельзя приблизиться даже на такое близкое расстояние? Фотограф Яна Романова в своём проекте «Наедине с собой» предложила возможный выход — дать предмету исследования свой инструмент и предоставить ему исследовать себя самостоятельно. Вот что она говорит в интервью Ксении Гусаровой в журнале «Теория моды»:

Идея очень простая: одиночество — это чувство, которое нельзя разделить с другим. Когда мы его обсуждаем, это уже не одиночество. И я предложила людям, которым это было созвучно, сфотографироваться с самими собой. То есть это портреты, в которых человек присутствует дважды. Ситуации ставили сами участники. Я просто давала им инструменты, объясняла, как снимать, и уходила гулять или читать на полчаса-час. У людей была возможность в это время сделать портрет с собой (ил. 1, здесь и далее ил. см. во вклейке 2). По сути это две фотографии, которые я потом соединяла в один кадр, и получалась какая-то ситуация, в которой есть некое отношение между героями. Глядя на результат, я, например, думаю, что люди собой восполняли какой-то пробел, пустоту, которая ощущается как одиночество (ил. 2).

«И атом, и бог» — в поисках радикального одиночества

Со второй половины XIX века человечество одержимо средствами коммуникации и быстрой передачи информации: опутыванием планеты телеграфным и телефонными проводами, развитием СМИ, камерами и фотографированием, а затем и проведением интернета во все, даже самые «медвежьи» углы земного шара.

В одной из глав книги «История одиночества» Дэвид Винсент кратко описывает историю Джошуа Слокама, первого человека, совершившего одиночное кругосветное плавание в 1895 году. Казалось бы, это было 130 лет назад, но вот что Винсент пишет:

Слокам много лет проработал матросом торгового флота. Но он всегда стремился писать, дополняя свои «морские» доходы эпизодической журналистикой, а одиночная экспедиция была частично профинансирована его редактором. Слокам использовал уже возникшую глобальную информационную сеть для того, чтобы обо всех этапах его путешествия подробно сообщалось по мере их прохождения. Телеграф позволял следить за его путешествием в любое время и в любом месте. Например, его прибытия в Чили уже с нетерпением ждали. «Все они из газет, пришедших из Вальпараисо, знали о путешествии „Спрея“, — писал Слокам, — и были невероятно заинтересованы в его приключениях».

Опыт Слокама, положивший начало соревнованиям по одиночной кругосветной регате (Golden Globe Race), был опытом радикального одиночества и в то же время театрализованным зрелищем. Но не все участники таких соревнований были согласны с необходимостью быть на виду у публики: француз Бернар Муатесье в качестве протеста отказался устанавливать на лодке радиопередатчик, а затем и вовсе вышел из гонки, изменил курс плавания и отправился на Таити.

В последующей истории гонки степень изоляции соревнующихся только уменьшалась — появились GPS-карты и цифровая связь, команды поддержки теперь находились с моряками в постоянном контакте. Отчасти это было продиктовано и мерами безопасности: одиночество в пустых пространствах иногда становилось для участников гонки не желанным спасением от цивилизации, а тяжёлым эмоциональным испытанием.

В частности, известным стал случай Дональда Кроухёрста, вступившего в гонку ради денег, в процессе осознавшего, что его судно не способно победить и решившегося на обман — передать по радио ложные сообщения о своём местонахождении, чтобы его продолжали считать фаворитом, — а затем совершившего самоубийство. Вот что Винсент пишет, комментируя этот страшный пример столкновения с природой и абсолютным одиночеством в ней:

История явного обмана и близящегося разоблачения превратилась в высокую драму из-за духовного путешествия Кроухёрста, сюжет которого был впоследствии собран воедино по сохранившимся судовым журналам. Взгляд на скрытую опасность полного погружения в безлюдный мир дал его коллега и соперник Бернар Муатесье. «Плавая в этих водах, — писал он, — раздавленный чувством своей ничтожности, человек ободряется и защищается чувством своего величия. Именно здесь, в необъятной пустыне Южного океана, я сильнее всего ощущаю, насколько человек и атом, и бог». Одинокий моряк был одновременно крайне уязвимым и — полноправным хозяином своего мира. Все отвлекающие факторы были исключены. В этом было что-то от пантеизма Поуиса, от ощущения, что благодаря интенсивному общению с пустотой природы можно постичь ее первозданный смысл.

«Поле» х «Векторы»

В этом году у «Поля» появилось много новых друзей. Один из самых важных кейсов — мы стали информационными партнёрами конференции «Векторы», которую сообщество Шанинки делает для молодых учёных. Тем более, что в этом году тема конференции звучит как «Иное всегда дано» и предлагает подумать над тем, какие общие мифы остаются сегодня актуальными вопреки дроблению и расщеплению реальности. Это очень перекликается с нашими исследованиями больших утопических проектов, которым были посвящены прошлые сезоны «Поля»: Север, Космос, Атом и Дом.

Конференция делится на несколько секций, в каждой из которых заявлены крутые и важные темы — от размышлений над границей между технологиями и человечностью до антропологии детства или исследований девичества.

Обратите особенное внимание на секцию «Индустриальные и постиндустриальные исследования»: организаторы предлагают порассуждать над изменениями, которые происходят на территориях недавнего активного развития промышленности в постсоветском пространстве. Как меняется там социальная и экологическая среда? Что происходит с людьми, живущими на этих территориях? И как всё это связано с глобальными экономическими трендами? Всё это нас очень увлекает, как можно легко догадаться по проектам «Поля».

До 28 февраля включительно ещё продолжается опен-колл на конференцию. Так что, если вам есть что сказать по темам, которые заявлены в секциях, очень советуем подать заявку. Нужно будет отправить свои ФИО, информацию о месте учебы или работы, название доклада и аннотацию (до 500 слов) на указанный на сайте адрес (он отдельный для каждой секции, обратите внимание!). Для «Индустриальных и постиндустриальных исследований» это [email protected].

Об одиночестве часто говорят как о вирусе, поразившем западную цивилизацию — то есть, что называется, «проблеме белых людей». Общества в африканских, южноамериканских или азиатских странах часто воспринимаются как более коллективистские и практически не допускающие изоляцию индивидов.

Но в последние десятилетия за счет глобализации различные более или менее традиционные общества приводятся в движение гигантским магнитом западной экономики и политики. Что происходит при столкновении таких обществ с европейско-американским миром, заражённым вирусом одиночества? Срабатывает ли их иммунитет?

Исследование антропологов Иви Л. Пайк и Ребекки М. Крокер показывает, что ответ на этот вопрос, вероятно, неутешительный. Сначала они рассматривают пример иммигрантов из Мексики, приезжающих за работой в США и оказывающихся там не только оторванными от привычных социальных связей, семей и друзей, но и в ситуации почти тоталитарной несвободы: чтобы не быть депортированными, они должны внимательно следить за каждым своим шагом, избегать определённых мест, ограничивать себя в социальной жизни и развлечениях.

Но интереснее другой пример, исследованный авторами, — пример пастухов туркана, пасущих свои стада на севере Кении. Они часто вынуждены оставлять обжитые места из-за того, что называется low intensity violence, постоянных мелких вооружённых конфликтов. Казалось бы, туркана — кочевой народ, такой образ жизни для них должен быть как минимум привычным. Однако номадизм номадизму рознь: вынужденная миграция совсем не то же самое, что добровольное кочевничество, закреплённое социальной структурой и традициями.

Отличая эти два вида кочевья, туркана различают ещё и два вида одиночества: Nasilakuj и Nathil. Первое — это пребывание в одиночестве среди природы, растений и диких животных. Второе — потерянность в ландшафте, одиночество с привкусом страха. Именно в последнем чувстве, по словам одного из пожилых туркана, и жил этот народ на момент исследования (интервью датировано 1998 годом, хотя сама статья 2020-м).

Особенно острое одиночество туркана испытывают, когда, вынужденные убегать от очередного вооружённого формирования, теряют своих животных: для них стада не только источник пропитания, но и центр всей общественной жизни, вокруг которого организована и культура. Трогательная деталь, которую упоминает мальчик-туркана, отосланный родителями в школу-интернат: он чувствует себя одиноким, потому что вынужден там просыпаться в своей собственной кровати и от бездушного звонка, а не от знакомых голосов животных.

It's lonely at the top

Не секрет, что разные эмоциональные категории на протяжении человеческой истории много раз меняли своё значение на резко противоположное и обратно. Так, конечно, было и с одиночеством.

Артемий Магун в книге «Единство и одиночество» пишет о том, что в античной Греции классического периода одиночество было чем-то однозначно негативным:

В трагедиях герои часто жалуются на одиночество: как правило, оно выражается словом «eremos» (пустынный, лишенный) и связывается с потерей гражданства, как в случае Медеи, заброшенной (eremos) и безградной (apolis). Лишь изредка — словом «единственный », monos (ср. «Алкесту» Еврипида, где дети героини сравниваются с кораблями без сопровождения: используется наречие monostolos).

Позднее, в эллинистической и римской культурах, одиночество начало цениться как аристократическая привычка, а с появлением христианства и института монашества было окончательно реабилитировано.

В Новое же время, пишет Магун, «опыт одиночества как и опыт единства явно секуляризируется». Это эпоха, когда политическая интеграция проходит под властью единого монархического лидера — то есть самой одинокой из всех возможных фигур. В этом заключалась притягательность фигуры и одновременно мощный аргумент против этой модели.

Магун цитирует сочинение Этьена де ла Боэти «О добровольном рабстве» (позже оно получило подзаголовок «Против одного» («Contre l'un»):

Это грандиозное зрелище и в то же время столь обычное, что ему тем более нужно огорчаться и поражаться — наблюдать, как миллионы миллионов людей опускаются до рабства и ничтожества, склоняются под ярмом, не потому что их сковывает превосходящая сила, но исключительно потому (как кажется), что они околдованы и зачарованы самим именем одного, причем им нечего бояться мощи этого одного, поскольку он одинок, ни любить его за его качества, поскольку он в их отношении бесчеловечен и жесток.

И добавляет:

При этом одиночество монарха было не только бунтарским аргументом против монархии, но нарастающим самоощущением монарха и настроением двора: позднее, в драме XVII века, суверен неизменнно выводится как носитель меланхолии и одиночества.

Именно Новое время становится эпохой, когда вопрос одиночества начинает стоять особенно остро и появляются различные теории, осмысляющие этот феномен. Неудивительно: как можно не исследовать чувство, вокруг которого построена вся современная цивилизации?

На фоне прошедшего «Оскара» невозможно не задуматься о кино и о том, как оно связано с одиночеством. Речь не только о фильмах как таковых, но и о кино как феноменологическом опыте.

Невозможно не заметить, что кино наряду с музыкой — пожалуй, одно из самых социальных искусств. Кино часто обсуждают с друзьями и коллегами, вокруг него легко образуются пузыри, оно генерирует вокруг себя огромное количество инфоповодов и мемов, в том числе речевых — навскидку легко вспомнить больше десятка киноцитат, давно растворившихся в языке и ставших его частью. Да и вообще кино удобно рассматривать как коллективную фантазию, сон, который можно разделить с другими.

Но в то же время существует такой парадокс: кинотеатр — это место, где мы всегда переживаем крайне личный опыт, находясь при этом в окружении других людей. Что происходит с одиноким человеком, который приходит в кинотеатр? Вспомните картинку из любого ромкома: грустный/ая герой/героиня сидит в кресле в полупустом зале и ест попкорн. Такой традиционный поход в кино одновременно нагружает все наши органы восприятия: мы слышим громкий звук, видим огромный экран, чувствуем телом присутствие других людей в зале, пробуем на вкус газировку и снэки. Даже домашний просмотр фильмов мы часто соединяем с другим чувственным опытом — приглашаем гостей, что-то едим или пьём вино.

В этом контексте можно сказать, что кино отвечает на наше желание сделать свои фантазии феноменологичными. Ведь сны и фантазии — дело не только одинокое, но и лишённое чувственного измерения. Кино нам его дарит и пытается заполнить лакуны, которые оставляет одинокая работа воображения.

Помимо «Оскара» на эти же размышления наталкивает книга Шона Редмонда The Loneliness Room — отличный пример креативной этнографии одиночества, в которой кино посвящена отдельная глава и небольшой раздел из введения.

Где проходит граница между добровольным и вынужденным одиночеством?

В классической работе Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» генеалогия тюремной камеры возводится к монастырской келье. Параллель очевидная и одновременно парадоксальная: монашество и тюремное заключение противостоят друг другу как добровольное и вынужденное одиночество.

С одной стороны, соблазнительной мыслью кажется поместить монастырь и тюрьму в одну категорию — как это делает, например, Ирвинг Гоффман, приводя оба этих учреждения в качестве примера «тотальных институтов». Однако монастыри появились раньше и, по большому счёту, органически — они отвечали на конкретный запрос, возникший в христианском движении. Тюрьмы как массовый феномен пришли позже, отчасти заимствовали их структуру и некоторые практики, но были целиком и полностью подчинены идее контроля и поставлены на службу власти, не важно, феодальной или государственной.

Этот момент, XVII-XVIII века, Фуко считает точкой перехода к «дисциплинарному обществу» — этапу человеческой истории, когда различные институты разрабатывают механизмы надзора и контроля, помогающего администрировать жизнь индивида и организовывать производство. А в какой точке мы находимся сегодня?

Идею Фуко развивает Жиль Делёз: формацию, к которой мы перешли во второй половине XX века, он называет «обществом контроля». В этом обществе нет необходимости загонять человека в дисциплинирующие институции, ведь надзор уже предустановлен в частную жизнь, в сам воздух повседневности:

В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы к баракам, от бараков к заводу). В обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается — корпорация, образовательная система, служба в армии являются метастабильными состояниями, которые могут сосуществовать друг с другом в рамках одной и той же модуляции, как универсальная система деформации. В «Процессе» Кафка, который уже осознавал самого себя на переходной границе между двумя типами социальных формаций, описал самые ужасные юридические формы. Временное оправдание дисциплинарных обществ (между двумя заключениями) и бесконечное откладывание рассмотрения дела в обществах контроля (в постоянных вариациях).

Служит ли симптомом этого усиливающаяся атомизация нашей жизни и выбор в пользу уединённых работы и досуга? Выбор ли это? И что произойдёт с нами, если граница окончательно размоется и контролируемое извне одиночество станет главным модусом человеческого существования?