«Мельмот Скиталец» Чарльза Метьюрина (1820)

Этот хитросочинённый кирпич закрывает первую волну готической литературы (1764–1820), и я рада, что оставила его напоследок: в нём попадались отсылки примерно ко всему, что я читала из этого периода. Особенно много их оказалось к красивой паре — «Монаху» Мэтью Грегори Льюиса (1796) и «Монахине» Дени Дидро (тоже 1796).

Зачин у романа пушкинский, потому что это у Пушкина он метьюриновский: племянник едет к не на шутку занемогшему дяде… и узнаёт, что у них есть загадочный родственник возрастом в 150 лет. Дальше идёт серия вставных повестей, в которых родственник показывает нам разные личины: фольклорной нечисти (в нём есть что-то от привидения и от банши), искусителя, Мефистофеля, Фауста и Вечного жида. Целый демонический спектр.

С одной стороны, повести затянуты, а с другой — их затянутость компенсируется сменой сеттинга и даже жанра:
▪️история о принуждении знатного испанца к постригу напоминает просветительский роман в духе того же Дидро;
▪️история о благородной дикарке — идиллическую робинзонаду;
▪️история о голодающей семье богатого купца — сентиментально-реалистическую прозу на манер Диккенса;
▪️история о пуританке среди родственников-англикан — не то исторический роман, не то courtship novel.

А, история преследователя, которого Мельмот упекает в сумасшедший дом, заставляет вспомнить сатиру Свифта.

Правда, что бы Метьюрин ни писал, в итоге у него всё равно получилась готика. И он не только эффектно обобщил традицию, но и придал ей свой твист.

Предшественники Метьюрина оставляли своим антигероям возможность раскаяться и спастись. Антигерои от такой милости отказывались, но это уже другое дело. А вот Мельмоту она будто бы даже не светит: залог его спасения — передать проклятье человеку, который согласился бы его принять, короче говоря — погубить вместо себя кого-то другого; нежность и сожаление от спасения его наоборот отдаляют.

За 150 лет он так и не встречает желающего обменяться местами и завладеть тайными знаниями. В обмен на душу, конечно, но всё равно как-то удивительно. Мои мысли идут отсюда в двух направлениях:
▪️неразумно же он выбирал себе жертв;
▪️может, в толпе лицемеров он специально искал добропорядочных людей, чтобы те дали ему от ворот поворот?

Видимо, его выбор вызывал вопросы и у Бальзака. Ну, судя по тому, что Бальзак написал продолжение — новеллу «Прощённый Мельмот»: там на сделку быстро соглашается погрязший в долгах кассир. А после кассира — ещё половина города. В общем, Мельмоту надо было всего-то наведаться в Париж.

P. S. Невозможностью спастись по совести Мельмот напоминает классических вампиров. Тут я не могу смолчать и не сказать, что Метьюрин, Ле Фаню и Стокер — это «the unholy Trinity of Irish Gothic literature».

Написала для Светиной подборки о книге про рождение хоррора из духа Первой мировой. К её основной идее есть вопросы (150 лет литературы ужасов: am I a joke to you?), но как разбор влияния тех событий на культуру ХХ века «Пустошь» интересна.

Что в ней было самым интересным для меня? Летом я прочитала «Психологическую историю немецкого кино» Зигфрида Кракауэра, и мне захотелось найти какую-то полемику с ней. Кракауэр настаивал, что раннее немецкое кино — в том числе пугающее экспрессионистское — подпитывало общественные настроения, которые потом вылились в нацизм. Скотт Пулл же показывает, что всё, как обычно, было сложнее. Вот полемика и нашлась.

Прочитано в январе:

🎧«Мельмот Скиталец» Чарльза Метьюрина;
▪️«Прощённый Мельмот» Оноре де Бальзака (перечитан);
▪️«Дон Карлос» Фридриха Шиллера;
▪️«Римские тайны» Альберто Тозо Феи;
▪️«Здесь был Рим» Виктора Сонькина;
▪️«Непрошеная повесть» Нидзё (первые впечатления — ниже);
🎧«Италия изнутри» Анны Синицы.

Как выглядела бы «История моих бедствий», если бы написал её не французский философ, а японская придворная дама? Наверное, как «Непрошеная повесть» (ок. 1407). Нидзё рано потеряла родителей и, оставшись без их покровительства, оказалась чем-то вроде мячика, который перебрасывали друг другу разные важные мужчины. Первые три свитка посвящены её жизни при дворе, а последние два — монашеским скитаниям по Японии, в которые она пустилась после отстранения от службы. Траектория всего этого движения, как и у Абеляра, — от плохого к худшему.

По крайней мере в авторском изложении, а оно не без странностей.

Если верить вступительной статье, то Нидзё писала «Непрошеную повесть» уже монахиней. Но когда читаешь текст, то возникает когнитивный диссонанс. В нём вроде и можно усмотреть звоночки, что работала над ним монахиня (их заметила добрая подруга, с которой мы читали его вместе), но по духу первая часть значительно отличается от второй, так что при этом может и казаться, будто писалась она в моменте.

А ещё Нидзё откровенно себе противоречит, причём постоянно. И вот что это — хаос человеческих чувств? непонимание себя? конфликт между тем, что она должна была испытывать (например, благодарность за внимание императора), и тем, что испытывала на самом деле (горечь из-за похищения во дворец и отлучения от любимого)? литературные клише посреди реального биографического материала? Вряд ли кто-то сможет ответить точно. Так что будет теперь в уме вечная заноза.

Единственное, что тут можно сделать, — научиться лучше распознавать те самые клише. Этим я и займусь, когда вернусь из Рима 8-го февраля.

#читательский_дневник

Книги о Риме: предисловие

Литература мало каких стран и эпох вызывает у меня психологический барьер, но исключения всё-таки есть. Главное из них — античность. Античность настолько важна для культуры, что разобраться в ней — начиная с истории — будто бы надо досконально. А на такой колоссальный проект заранее нет сил.

С Грецией при этом легче, чем с Римом. В отличие от неё, Рим кажется просто чередой забронзовевших правителей, политиков и полководцев. Сами по себе политическая и военная история мне не кажутся скучными, но я не люблю историю великих людей.

Почему — объясню на примере научной революции 17-го века. Основываться буду на книге Георгия Шпака «Воображаемые миры Маргарет Кавендиш: наука и утопия в Англии XVII века».

Расхожее представление о том, что это было, в историю великих людей как раз вписывается: горстка гениев взбунтовалась против церкви и создала научный метод.

Оно восходит к эпохе Просвещения. Что в нём не учитывается:

▪️Научного метода в 17-м веке ещё не возникло — возникла россыпь соперничающих эпистемологических программ. Их точнее называть натурфилософией, чем наукой.

▪️Для многих натурфилософов познание материального мира было способом познавать Бога через его творение. И не все их дебаты сводились к отмежеванию от церкви/схоластики/метафизики.

▪️Революция предполагает более-менее резкий скачок, но здесь его выделить сложно. Сейчас о становлении науки говорят уже с большей осторожностью, а представление о хронологических рамках этого процесса стало шире.

▪️Свой вклад в него внесли и «люди, собиравшие травы для домашних хозяйств, имперские авантюристы, женщины, занимавшиеся вычислениями, библиографы эпохи Возрождения, викторианские голубятники… <…> К местам науки теперь относятся не только лаборатория и обсерватория, но и ботанический сад, кузница, поле, корабль, домашняя печь» (цитата из «Истории науки и истории знания» Лоррейн Дастон).

Список возражений не исчерпывающий, но и в таком виде он подсвечивает проблему: когда роль одних превозносится, роль других часто принижается или вообще не замечается*.

Теоретически я уверена, что в глазах антиковедов история Рима выглядит сложнее и многообразнее. Ключевое слово — «теоретически». Заглянуть в их работы мне мешают, опять же, страх перед масштабом задачи и тоска от поп-культурных правителей, политиков и полководцев — либо просто великих, либо великих и ужасных.

Вот я и решила, что поездка будет поводом сделать над собой усилие и справиться со страхом и тоской хоть в какой-то мере. И нашла четыре лазейки — о них расскажу в следующих постах.

*За этим не обязательно кроется сознательный умысел. Представление о том, что в истории заслуживает изучения и что может служить историческим источником, со временем тоже расширилось.

Лазейка I: язык

Мне очень нравится учить языки и искать между ними связи, и о латыни я подумывала уже давно. А тут ещё Катарина подсказала, где найти учителя.

Учебник у нас на курсе — «Lingva latina per se illustrata» Ханса Эрберга.

Формально он устроен так же, как и многие другие. Во-первых, с латыни в нём ничего не переводится. Во-вторых — в начале нам представляют фикциональную древнеримскую семью, а дальше с ней что-то происходит.

Но есть нюанс. Современную семью представляют так: вот родители, вот дети. А древнеримскую — так: вот родители, вот дети… вот рабы. Сто рабов. Из них вот хороший Дав, вот дурной Мед. Мед умыкнул у хозяина деньги и сбежал. В предпоследней главе он пошёл гулять с подругой по Риму, она завела его в ювелирную лавку, денег у него больше не осталось. Остались ли виды на будущее, узнаем позже.

А ещё у персонажей вечно плохое настроение. Какие-то проблемы они решают насилием. В самой впечатляющей главе брат довёл до слёз сестру, за это ему навалял другой брат, потом ещё мама, а потом заодно и папа.

Обычно от языкового учебника не ждёшь такого накала страстей, а вот ведь 😅

Эта лазейка стала первой, потому что язык помогает оставаться в поле темы и не бросать попыток в ней разобраться.

Лазейка III: сомнение

Заодно я прочитала два римских путеводителя.

Первый — «Здесь был Рим: современные прогулки по древнему городу» Виктора Сонькина (2012) — с собой не взяла, потому что пользоваться им по назначению вряд ли стану. Сетования о Риме из предыдущего поста были вызваны и этим путеводителем, и вторым (в чуть меньшей степени).

Помог ли мне Сонькин чем-то другим? Да.

Несмотря на то, что я отучилась на историческом отделении востфака, по ощущениям исторического образования у меня нет.

Нам читали стандартные лекции по мировой истории: случилось то-то, потом в результате — то-то и то-то, и так далее. Читали прекрасные люди, слушать их можно было бы бесконечно. Иногда устраивались семинары с обсуждением каких-то конкретных работ. Но вопрос о производстве исторического знания в программе затрагивался слишком редко, хотя понимать, откуда мы знаем то, что знаем, для историка принципиально важно.

По-моему, лучшая часть книги Сонькина — как раз вот такая метаистория. Он даёт множество ссылок на источники, письменные и археологические, и разъясняет, как и в каких обстоятельствах они исследовались. Критику источников приводит тоже.

Благодаря нему я увидела, сколько всего в римской истории доподлинно не известно; сколько всего в ней вызывает споры. Туманно даже назначение некоторых построек на главном форуме.

Даже к истории великих людей легче подступиться, когда ты способен отнестись к ней критически. Сомнение тоже может быть инструментом познания.

Вот с чем я итоге осталась. Для кого-то важной точкой входа в историю ещё служит современный худлит, который работает с нужными сюжетами, — но скорее не для меня.

А есть ли у вас сложности с какими-то историческими темами? И если да, то как вы с ними справляетесь?

Бонус: пять римских котиков за пять римских постов.