Forwarded from Химера жужжащая
Перевод Шекспира — занятие выматывающее; требующее усилий совершенно физических, demanding, как сказали бы на том языке, где определение может вольно помахивать хвостом, определяемое лишь подразумевая. Вот текст у тебя в голове развернулся во весь смысл каждым словом, раскрылся, а теперь собери смысл и сверни обратно в текст уже по-русски, да смотри, сложишь не так, он потом не раскроется. Как парашют. Что бывает, когда неверно уложенный парашют не раскрывается, описывать излишне.
А как его уложить правильно? Ну, во-первых, в размер. Шекспировский ямб — структура не кристаллическая, никаких решёток, живая, но организованная единственно возможным образом, вроде кровеносной системы в нас: сокращается, расширяется, пульсирует, перестраивается, но вломись в неё, нарушая, последствия будут примерно те же, что при неверной укладке парашюта.
Печаль, однако, в том, что уложить весь смысл в русскую речь, а потом уложить русскую речь в ямб, да так, чтобы он не топорщился затычками ужей-ведей, произносился без перелома органов речи и не рвал дыхания, — переведём его, кстати, да и пальцы для загибания кончились, пора подключать вторую руку — всего этого оказывается недостаточно. Великая Фиона Шоу, разбирая со студентами фрагмент "Как вам это понравится", показывала, как шекспировский текст сам ведёт актёра, подставляет ему, как волшебнику в кино, слово за словом, чтобы шагать по воздуху, только доверься: "Ты — слова, слова — сердце". A motley fool, a miserable world, систола, диастола. Он сам скажет, где сделать вдох, где поставить смысловое ударение — вот с этим-то при переводе и беда.
Джульетта в хрестоматийной сцене на балконе спрашивает Ромео:
Dost thou love me? I know thou wilt say 'Ay,'
And I will take thy word.
Казалось бы, ничего сложного: "Ты любишь меня? Знаю, скажешь: "Да", — и я приму твоё слово (то бишь, поверю)". Наши переводчики повторяют от Плетнёва до Лифшица примерно одно и то же: ты любишь ли меня? меня ты любишь ли? меня ты любишь? любишь ты меня? Это можно проинтонировать как угодно, а оригинал — нет. У Шекспира всё сбегается к ударному финальному me, на love с той же силой не нажмёшь. "Ты любишь — меня?" — спрашивает Джульетта.
Меня, точно? Или это опять история про тебя, изысканного начитанного меланхолика, которому нужно низать оксюмороны, упражняться в лирическом отчаянии, как в книжках, не столько обращаясь к далёкой Даме, сколько любуясь собой? Нет, конечно, Джульетта ничего такого не говорит — за неё всё скажет ямб.
Поди уложи этот парашют по-русски.
А как его уложить правильно? Ну, во-первых, в размер. Шекспировский ямб — структура не кристаллическая, никаких решёток, живая, но организованная единственно возможным образом, вроде кровеносной системы в нас: сокращается, расширяется, пульсирует, перестраивается, но вломись в неё, нарушая, последствия будут примерно те же, что при неверной укладке парашюта.
Печаль, однако, в том, что уложить весь смысл в русскую речь, а потом уложить русскую речь в ямб, да так, чтобы он не топорщился затычками ужей-ведей, произносился без перелома органов речи и не рвал дыхания, — переведём его, кстати, да и пальцы для загибания кончились, пора подключать вторую руку — всего этого оказывается недостаточно. Великая Фиона Шоу, разбирая со студентами фрагмент "Как вам это понравится", показывала, как шекспировский текст сам ведёт актёра, подставляет ему, как волшебнику в кино, слово за словом, чтобы шагать по воздуху, только доверься: "Ты — слова, слова — сердце". A motley fool, a miserable world, систола, диастола. Он сам скажет, где сделать вдох, где поставить смысловое ударение — вот с этим-то при переводе и беда.
Джульетта в хрестоматийной сцене на балконе спрашивает Ромео:
Dost thou love me? I know thou wilt say 'Ay,'
And I will take thy word.
Казалось бы, ничего сложного: "Ты любишь меня? Знаю, скажешь: "Да", — и я приму твоё слово (то бишь, поверю)". Наши переводчики повторяют от Плетнёва до Лифшица примерно одно и то же: ты любишь ли меня? меня ты любишь ли? меня ты любишь? любишь ты меня? Это можно проинтонировать как угодно, а оригинал — нет. У Шекспира всё сбегается к ударному финальному me, на love с той же силой не нажмёшь. "Ты любишь — меня?" — спрашивает Джульетта.
Меня, точно? Или это опять история про тебя, изысканного начитанного меланхолика, которому нужно низать оксюмороны, упражняться в лирическом отчаянии, как в книжках, не столько обращаясь к далёкой Даме, сколько любуясь собой? Нет, конечно, Джульетта ничего такого не говорит — за неё всё скажет ямб.
Поди уложи этот парашют по-русски.
Обиднее всего переводчику разбиваться не о речь, но о слова, отдельные, которые вдруг да оказываются непереводимыми совершенно, не пере-водимыми, не проведёшь, взяв за буковку, через границу языков, не пустят семантические поля асфоделей, как ни жмурься, чтобы не обернуться.
Вот шекспировское gentle: those hours, that with gentle work did frame the lovely gaze, o gentle sleep, nature's soft nurse, come, gentle night, impatient answers from my gentle tongue, lap their gentle blood — his life was gentle, a gentle riddance, o lure this tassel-gentle back again, gentle, aged men, you gentle, strong, and valiant, ever-gentle gods и так далее, везде.
Берём словарь.
1. 1) мягкий, добрый, кроткий, нежный, ласковый; ~ nature мягкий /кроткий/ характер и т.д. 2) тихий, спокойный; ~ river спокойная река и т.д. 2. лёгкий, слабый; ~ heat умеренная жара и т.д. 3. послушный, смирный, приручённый, ручной 4. отлогий, пологий 5. знатный, родовитый 6. устар. благородный, великодушный; благовоспитанный, учтивый... ну да, оно всё, конечно, устар; как писал Битов, что за слово, однако, устар — и устал, и умер.
Дальше, казалось бы, контекстуально, всякий толковый переводчик видит, где "добрый", а где устар., одна Анна Радлова считает, что Ричард наш "нежен", бедный Кларенс так и говорит: не клевещите, мол, на него, он нежен... а некоторые шекспироеды из этого делают концепцию. И бог с ними, чего о прежних ошибках, мы-то умеем различать оттенки значения, мы хорошо учились.
Ан, те семантические поля колосятся неожиданным урожаем: most gentle and most valiant Hector — безусловно, благородный и отважный Гектор, но загвоздка в том, что благородный Гектор — он же и кроткий Гектор, и добрый Гектор, и спокойный Гектор, одно без другого не ходит.
Это удивительно, если вдуматься.
Раз сильный благороден, значит, добр, такая аксиома. Первичная сила возгоняется до полного укрощения, в этом, собственно, и состоит благородство: не ударить, когда рука уже занесена, потому что великодушие больше гнева, — хотя и не больше справедливости, не больше — потому что, да, лежачего не бьют, сила в смирении, в соблюдении правил, а не в презрении к ним. У, какие перспективы размышления открываются здесь, у, как бы хотелось размотать ниточку вплоть до того, где меленькая гаденькая несостоятельность начинает трубить во трубу, объявляя себя свободой от рамок, ограничивающих лишь тварь дрожащую, а право имеющим не поставленных, но мы не пойдём туда, нам интересны вопросы перевода.
Ещё одно слово, опалесцирующее в оригинале и теряющее часть спектра при перетаскивании оттуда сюда, по сути, непереводимое. Gentle, которое больше нежности и благородства, потому что вмещает все значения, от выпестованной поколениями мягкости в обращении, не означающей нисколько слабости, от изысканной утончённости — до отсутствия трещин и пятен на просвет.
It dropeth as a gentle rain from heaven.
Вот шекспировское gentle: those hours, that with gentle work did frame the lovely gaze, o gentle sleep, nature's soft nurse, come, gentle night, impatient answers from my gentle tongue, lap their gentle blood — his life was gentle, a gentle riddance, o lure this tassel-gentle back again, gentle, aged men, you gentle, strong, and valiant, ever-gentle gods и так далее, везде.
Берём словарь.
1. 1) мягкий, добрый, кроткий, нежный, ласковый; ~ nature мягкий /кроткий/ характер и т.д. 2) тихий, спокойный; ~ river спокойная река и т.д. 2. лёгкий, слабый; ~ heat умеренная жара и т.д. 3. послушный, смирный, приручённый, ручной 4. отлогий, пологий 5. знатный, родовитый 6. устар. благородный, великодушный; благовоспитанный, учтивый... ну да, оно всё, конечно, устар; как писал Битов, что за слово, однако, устар — и устал, и умер.
Дальше, казалось бы, контекстуально, всякий толковый переводчик видит, где "добрый", а где устар., одна Анна Радлова считает, что Ричард наш "нежен", бедный Кларенс так и говорит: не клевещите, мол, на него, он нежен... а некоторые шекспироеды из этого делают концепцию. И бог с ними, чего о прежних ошибках, мы-то умеем различать оттенки значения, мы хорошо учились.
Ан, те семантические поля колосятся неожиданным урожаем: most gentle and most valiant Hector — безусловно, благородный и отважный Гектор, но загвоздка в том, что благородный Гектор — он же и кроткий Гектор, и добрый Гектор, и спокойный Гектор, одно без другого не ходит.
Это удивительно, если вдуматься.
Раз сильный благороден, значит, добр, такая аксиома. Первичная сила возгоняется до полного укрощения, в этом, собственно, и состоит благородство: не ударить, когда рука уже занесена, потому что великодушие больше гнева, — хотя и не больше справедливости, не больше — потому что, да, лежачего не бьют, сила в смирении, в соблюдении правил, а не в презрении к ним. У, какие перспективы размышления открываются здесь, у, как бы хотелось размотать ниточку вплоть до того, где меленькая гаденькая несостоятельность начинает трубить во трубу, объявляя себя свободой от рамок, ограничивающих лишь тварь дрожащую, а право имеющим не поставленных, но мы не пойдём туда, нам интересны вопросы перевода.
Ещё одно слово, опалесцирующее в оригинале и теряющее часть спектра при перетаскивании оттуда сюда, по сути, непереводимое. Gentle, которое больше нежности и благородства, потому что вмещает все значения, от выпестованной поколениями мягкости в обращении, не означающей нисколько слабости, от изысканной утончённости — до отсутствия трещин и пятен на просвет.
It dropeth as a gentle rain from heaven.
Про кошычку.
Telegraph
Трави кошку, то есть, рви в клочья
Во второй сцене первого акта "Сна в летнюю ночь" Основа — он же Моток, он же Мотовило, он же Клуб... в общем, Bottom — говорит, что любовника, конечно, сыграет так, что весь зал будет рыдать, но тираны-то у него получаются гораздее!.. У Кетчера в переводе…
Продолжаем укладывать шекспировский парашют. Сегодня на примере одного из любимых моих фрагментов.
Telegraph
При необходимости повторить
Вторая сцена пятого действия «Отелло», финальная, начинается с одного из хрестоматийнейших шекспировских монологов; хрестоматиен он, потому что совершенен настолько, что от него в солнечном сплетении свет загорается. Отелло пришёл убить Дездемону — и пытается…
В первом акте "Ричарда III", в четвёртой сцене, бедный герцог Кларенс рассказывает коменданту Тауэра Бракенбери свой сон: он тонул, видел в глубине удивительные и пугающие образы, не раз уже думал умереть, но ревнивый поток удерживал в нём душу, не отпуская её —
To seek the emty, vast and wandering air.
Искать пустой, просторный (или обширный) блуждающий воздух.
Кюхельбекер, в первом переводе на русский, в 1836 году — он ещё трогательно передаёт любимое моё шекспировское methinks русским «кажись» — не может расстаться ни с одним эпитетом, и они разбегаются на две строки: «Всегда держали, — в легкий, вольный воздух, / В пространный не пускали». Дружинин в 1865 тоже хочет сохранить всё, поэтому чуть меняет форму: «Лететь в пространство воздуха пустое», — но wandering всё равно отваливается, да и «лететь» не равно «искать».
Данилевский в 1868 режет без жалости: «воздушные пространства», и всё. У Соколовского в 1894 появляется усреднённо-поэтический «эфир небес»; финдесьекль такой финдесьекль.
Радлова в 1935, стремясь к эквилинеарности, тоже меняет Шекспира: «Лететь в пустой и вольный чистый воздух». Лейтин в 1968 меняет и сокращает текст: «И путь закрыла ей в простор воздушный». Донской в 1975 пересобирает его по-своему: «Не выпускала дух мой на простор, / В свободную воздушную стихию»; здесь vast «простором» уходит в предыдущую строку, а empty и wandering оборачиваются «свободной стихией».
Это те самые неизбежные потери, о которых остаётся только тихо вздыхать.
Оно же ещё и звучит по-английски магическим заклинанием, начинаясь с узких и глухих звуков to seek, а потом набирая воздуха в цезуре и открываясь, согреваясь на двух тёплых долгих [а], чередующихся с [э], и превращаясь в звук то ли лопнувшей струны, то ли спущенной тетивы при выпадении гласной, сонорный, зубной, сонорный дрожащий, сонорный смягчённый — vAst And wAnD'RiNG Air. Эту телесность шекспировского текста по-русски передать и вовсе невозможно.
To seek the empty, vast and wandering air.
To seek the emty, vast and wandering air.
Искать пустой, просторный (или обширный) блуждающий воздух.
Кюхельбекер, в первом переводе на русский, в 1836 году — он ещё трогательно передаёт любимое моё шекспировское methinks русским «кажись» — не может расстаться ни с одним эпитетом, и они разбегаются на две строки: «Всегда держали, — в легкий, вольный воздух, / В пространный не пускали». Дружинин в 1865 тоже хочет сохранить всё, поэтому чуть меняет форму: «Лететь в пространство воздуха пустое», — но wandering всё равно отваливается, да и «лететь» не равно «искать».
Данилевский в 1868 режет без жалости: «воздушные пространства», и всё. У Соколовского в 1894 появляется усреднённо-поэтический «эфир небес»; финдесьекль такой финдесьекль.
Радлова в 1935, стремясь к эквилинеарности, тоже меняет Шекспира: «Лететь в пустой и вольный чистый воздух». Лейтин в 1968 меняет и сокращает текст: «И путь закрыла ей в простор воздушный». Донской в 1975 пересобирает его по-своему: «Не выпускала дух мой на простор, / В свободную воздушную стихию»; здесь vast «простором» уходит в предыдущую строку, а empty и wandering оборачиваются «свободной стихией».
Это те самые неизбежные потери, о которых остаётся только тихо вздыхать.
Оно же ещё и звучит по-английски магическим заклинанием, начинаясь с узких и глухих звуков to seek, а потом набирая воздуха в цезуре и открываясь, согреваясь на двух тёплых долгих [а], чередующихся с [э], и превращаясь в звук то ли лопнувшей струны, то ли спущенной тетивы при выпадении гласной, сонорный, зубной, сонорный дрожащий, сонорный смягчённый — vAst And wAnD'RiNG Air. Эту телесность шекспировского текста по-русски передать и вовсе невозможно.
To seek the empty, vast and wandering air.