В этот день в 2007 году состоялась уникальная акция ⬆️⬆️⬆️⬆️ движения «Наши» «Возвращённый праздник» (на первом фото я в 66 ряду 156 - й слева). Ей предшествовала эта история.

На самом деле ей предшествовала ещё история другая. Новогодние дни 1941-1942 годов солдаты и офицеры Красной армии провели на фронте, в окопах, на передовой. И оказались впервые за несколько лет лишены новогоднего праздника. Спустя почти 60 лет движение «Наши» решило вернуть им украденный врагом праздник. На проспекте Сахарова собрались 70.000 молодых людей в костюмах Дедов Морозов и Снегурочек.

После акции ее участники разъехались по всей Москве с мешками подарков для тысяч ветеранов. В разных районах Москвы были поставлены сцены, к которым приходили ветераны войны. На сценах давались представления, после чего участникам концерта члены движения раздавали подарки. К тем, кто не мог прийти, шли домой.

Я пошёл с акции Дедом Морозом к сцене напротив музея Вооруженных Сил с девушкой Снегурочкой. В ближайшем магазине мы накупили коробок с конфетами, так как предполагали, что нам по пути непременно встретятся дети с родителями и мы будем обязаны держать марку и не повредить детскую веру в Деда Мороза.

Так оно и получилось. Раздавая коробки и поздравляя, мы дошли до музея, открыли концертную программу, а после неё поздравляли, обнимались с ветеранами и выслушивали потрясающие истории о том самом новом годе 1941-1942 годов. Уходить не хотелось - хотелось длить и длить этот замечательный день.

Этот праздник запомнился мне на всю жизнь.

Приближается Новый год. Немного об истории новогодней ёлки в СССР. Борьба с ёлкой и неразрывно связанным с ней Рождеством началась примерно в 1922 году, когда было решено противопоставить Рождеству «комсомольские святки». Комсомольцы ходили по улицам в нарядах буржуев, кулаков и священников, жгли изображения святых, вели агитацию против ёлок, читали стихи:

"Тот, кто ёлочку срубил,
Тот вредней врага раз в десять,
Ведь на каждом деревце
Можно белого повесить!"

К 1924 г. продажа ёлок прекратилась, а затем ёлка была запрещена. По школам висели плакаты:

"Не руби леса без толку,
будет день угрюм и сер.
Если ты пошел на елку,
значит, ты не пионер".

В 1935 году кандидат в члены Политбюро П.П.Постышев вернул в СССР елки. На одном из заседаний Постышев вспомнил о новогодних детских торжествах в Сокольниках в 1918 году, где участвовал Ленин. После этого в декабре 1935 года в «Правде» была опубликована заметка, осуждающая запрет елок.

Уже на другой день по всем городам СССР начали работать елочные базары.

Советские елочные базары.

«Как то раз рано утром родители отправили его за елкой… К сожалению, в эпоху тотального дефицита даже елки на одной шестой части суши, в значительной степени занятой девственными лесами, были труднодоступны… Полусонный Сокорин в половине шестого утра уже переминался с ноги на ногу с сотней таких же алчущих у запертых железных ворот, освещенных пятнистой лампой. Спрятав щеки в высокий воротник пальто, он представлял, как, войдя в ворота, он неспешно прогуляется вдоль выставленных на обозрение мохнатых и пахучих зеленых красавиц, присматриваясь и прицениваясь. Как затем, выбрав, конечно же, самое лучшее дерево, Сокорин торжествующе доставит его к утреннему кофе, нетерпеливо дожидаясь таинства украшения елки.

Однако вышло иначе.

В половине седьмого, когда давно уже прошли все сроки, удары ногами в ворота и крепкие выражения вызвали, наконец, ответную реакцию. За железной стенкой что-то зашевелилось и, вяло отругиваясь, зазвенело промороженной белесой цепью. Ворота дрогнули, и черная щель между ними расширилась. Сокорин приподнялся на цыпочках, пытаясь разглядеть за монолитными спинами хоть что-нибудь и в этот момент раздался рев, толпа налегла, Сокорина завертело и стремительно, боком, втянуло в ворота со страшной, нечеловеческой силой. В тесном хозяйственном дворе на задворках универмага творилось что-то ужасное. Еле освещенные копеечной качающейся лампой, вокруг хрипели, падали, вставали и куда-то бежали, налетая друг на друга, люди. Черные, жуткие, сцепившиеся тени метались по стенам, ругань кружилась в снежных облаках.

Кто-то свалился под ноги Сокорину, споткнувшись, он рухнул на колени, на четвереньках перебрался через упавшего и почувствовал, как ушастая шапка сорвалась с его головы и стремительно исчезла, унесенная беснующейся толпой. Не вставая, он протиснулся между чьих-то сапог, нащупал колючее основание ствола и, словно бультерьер, вцепился в него и потащил, чувствуя, как иглы немилосердно впиваются в пальцы сквозь тонкую ткань варежек. Внезапно елка остановилась, и Сокорин с ужасом ощутил, как кто-то тянет ее в противоположную сторону. Однако вернуться без добычи после того, что пришлось пережить, было немыслимо, и Сокорин, с силой упершись ногой в случайную черную спину, отчаянно рванул дерево на себя.

Угодив головой в оказавшийся на пути чей-то живот и отброшенный в сторону фонтаном ругани, он облегченно почувствовал, что елка свободно волочится за ним. Определив колченогий столик, за которым измеряли стволы и принимали деньги, измочаленный, расхристанный, без пуговиц и шапки, он вынул из кармана несколько промокших, слежавшихся рублей и поволокся расплачиваться. Дойдя до дома в полном изнеможении, он бросил елку в темном коридоре и пошел раздеваться. Сняв промокшее, в хвое, с отпечатками следов на спине пальто, он вышел в коридор, и увидел, как над елкой, словно над пьяным сыном, вернувшимся под утро и заснувшим на коврике, в гробовом молчании стоят отец и мать.

- Это что же такое? - спросил наконец отец, повернувшись к нему и ткнул пальцем себе под ноги. – Вот это – что такое?

«Елка», - хотел ответить Сокорин, но, вглядевшись, выкатил глаза, сделал беспомощное движение руками, словно хотел оттолкнуть от себя какое-то наваждение, и слова застряли у него в горле.

На коврике лежала жилистая, дрянная коряга без верхушки, скупо раскинув в разные стороны ободранные, беспомощные, жидкие ветки. Кора в некоторых местах на коряге отсутствовала, облезлые места сочились липкой прозрачной смолой, а хвоя, которой положено было помещаться на ветках, густо покрывала пол и подставку для обуви.

- Что, сынок, другой не было? - как сквозь подушку услышал он голос матери.

- Не было.

Сокорин пошатнулся и елка стала таять у него перед глазами. После глубокой паузы, во время которой мать переводила глаза с Сокорина на корягу и обратно, видно, вынашивая какое-то решение, отец широко распахнул дверь и, не говоря худого слова, выкинул благосеннолиственное древо на лестницу. После чего, достав с антресоли коробку с надписью: «Елка искусственная», вручил Сокорину.

- На. Собирай». (С)

Сегодня день памяти священномученика Илариона (Троицкого). Одного из тех людей, коих в изобилии дал конец 19-начала 20 века и на которых потом очень долго все держалось. И в государстве и в Церкви.

Наверное, лучшие воспоминания о нем оставил Сергей Волков, один из последних студентов старой московской духовной академии. Получился яркий, живой портрет уникального человека. «Помню его блестящие лекции о Церкви и о России, которые я приходил слушать еще гимназистом. С особенной страстью он говорил о взаимоотношениях государства и Церкви, бранил «нечестивого царя Петра»,

Синод, который, по его мнению, был учреждением не каноническим, ратовал за восстановление патриаршества. Недаром во время Всероссийского Собора его, единственного не епископа, в кулуарных разговорах называли в числе желательных кандидатов на патриарший престол – честь для молодого архимандрита не малая!

Иларион читал лекции по Священному писанию Нового Завета. Я не пропустил ни одной лекции, но их было мало, так как в мое время он был уже членом Собора, постоянно проживал в Москве. Слышанные мною лекции были прочитаны прекрасным языком. В них было много откликов на современность, что происходило от темперамента Илариона. Он не мог спокойно повествовать, а должен был гореть, зажигать своих слушателей, спорить, полемизировать, доказывать и опровергать. Он никогда не был только теоретиком: он был человеком дела, всегда соединявшим теорию с практикой… Илариону нужен был простор исторической арены, чтобы размахнуться чисто по-русски, широко, безудержно и властно творить...

Высокий и стройный, с очень умеренной и пропорциональной полнотой, с ясным и прекрасным взглядом голубых глаз, всегда смотревший уверенно и прямо, с высоким лбом, с небольшой окладистой русой бородой, звучным голосом и отчетливым произношением, он производил обаятельное впечатление. Им нельзя было не любоваться.

Величественно и красиво Иларион совершал богослужение. Было нечто возвышенное, легкое и прекрасное в его чтении Евангелия, произнесении возгласов и молитв звучным и раскатистым голосом, властно заполнявшим все пространство обширного академического храма. Столь же звучно раздавался он и в Успенском соборе нашей Лавры, и в храме Христа Спасителя в Москве. В его служении замечалась некая восторженность, вполне искренняя, чуждая малейшей тени театральности, увлекавшая молодежь и запомнившаяся мне на всю жизнь. Он отдавался богослужению всей душой, всем существом своим, как главному делу своей жизни.

Движения Илариона были свободны и плавны, а мягкий, но сильный баритон пленял своими звуками и в хоре священнослужителей, и в сольном пении и чтении. Дивно пел он «Чертог твой вижу, Спасе мой, украшенный», дивно произносил: «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Он страстно любил Академию и ее храм. Однажды он сказал мне, что церковное богослужение, исполненное по уставу, с любовью и тщанием, прекраснее лучшей оперы с ее «нелепыми руладами и часто посредственным смыслом».

Пожалуй, целостность и была главной чертой его личности. Этот смелый, исключительно талантливый человек все воспринимал творчески… Иларион благодатно влиял на меня самой своей личностью – прямотой, властностью в отстаивании убеждений, восторженностью совершаемого им богослужения, сильной речью и, наконец, энергией и жизнерадостностью. Он нисколько не был похож на ту часть интеллигенции, которая прибегает к Церкви от собственной немощи, от бессилия или оскудения духа.

Иларион любил говорить, что насколько христианин должен осознавать свои грехи и скорбеть о них, настолько же он должен радоваться бесконечной милости и благости Божией и никогда не отчаиваться в своем жизненном подвиге. У него самого была поразительная восторженность и любовь ко всему, что ему было дорого и близко – к Церкви, к России, к Академии, и этой бодростью он заражал и укреплял окружающих.

Фото Илариона когда-то принадлежало С.Волкову (оно попало ко мне с частью архива Волкова) и было подарено ему протоиереем А.Остаповым, заведующим Церковно-Археологическим кабинетом МДА в 1960-х годах. По тем временам такое фото было очень большой редкостью.