B: Заходили ли они тоже к вам в санаторий? О: Этого я не знаю. Онисили обычную форму и вели себя как простые солдаты. B: 5 ноября 1941-го вы написали своим родителям: «Папа был прав, когда говорил, что от людей без моральных предрассудков исходит особый запах. Я могу сейчас отличать таких людей, от многих из них пахнет кровью. Весь наш мир превратился в огромную скотобойню.» Вам казалось, что вы можете распознать убийц? О: Да, мне так казалось. Если человек распоряжается жизнью и смертью других людей, он двигается и ведет себя иначе, чем остальные. Показывает, что все в его руках. B: Вы избегали таких людей? О: Я могла выбирать, с кем общаться. B: В ваших письмах снова и снова встречаются пассажи вроде «Но евреи, которым принадлежало большинство местных лавок, все мертвы» или «Евреев здесь в Звягеле больше нет». Об убийствах вы ничего не пишете. Вы боялись цензуры? О: Конечно. Знаете, я была боязливой девушкой. Моей матери – я на нее не похожа – я тогда написала, что она бы здесь и дня не выдержала. Я уверена, что она бы сразу придумала, как выбраться оттуда. Ведь тот, кто там оставался, поддерживал тем самым систему. Но я не знала, какой предлог мне найти. А чтобы вернуться в Германию, нужно было разрешение. B: Думаете, ваша семья понимала ваши намеки? О: Разумеется. B: Говорили ли вы об убийстве евреев с другими сестрами? О: Нет. B: Но каждый знал, что происходит. О: Знали ли солдаты на фронте, мне сказать трудно. Но все, кто был в тылу, особенно те, кто задерживался в тылу подольше, знали. B: Почему вы так уверены в этом? О: Потому что в разговорах всегда подразумевалось, что каждый из нас знает. Я еще не рассказала, как меня однажды сопровождал фельдфебель, кажется, из Мюнстера, по имени Франк. И он говорил, что вызовется через пару недель участвовать в большой расстрельной акции, потому что хочет, чтоб его повысили в звании. Я сказала ему, чтоб он и не думал об этом, потом он не сможет спать. B: И? О: Он меня не послушал, а потом действительно жаловался, что ему не по себе. Я предупреждала, сказала я. B: Почему он решил вам довериться? О: Разговоры с солдатами часто переходили на личное. У мужчин, которые долго обходились без женского общества, была потребность выговориться. А украинки по-немецки не понимали. В другой раз я ехала на грузовике и водитель безо всяких предисловий стал рассказывать как в Казатине несколько сотен евреев два дня морили голодом, прежде чем расстреляли, потому что расстрельная команда была занята в другом месте. B: Он беседовал с вами с глазу на глаз? О: Да. Еще об одном немецком фермере, который имел в Звягеле влияние, господине Негеле из Гессена, часто рассказывали такую историю. Мимо его дома гнали колонну евреев. Его экономка, еврейка, якобы рассмеялась, увидев это. И тогда он выгнал ее из дома и заставил присоединиться к колонне. Что я окружена преступниками, я поняла очень быстро. B: Вы писали своей матери: «Скоро и я справлюсь с тем, чтобы преодолеть внутренний протест и смогу воспринимать все гораздо легче. Даже самые приличные люди здесь уже дошли до этой стадии. Если не видишь всего этого, а по большому счету все уже позади... то можно постараться забыть. Пока, однако, я чуть с ума не схожу, когда вижу ребенка и знаю, что через 2-3 дня его не будет в живых.» Читается так, будто вы искали способ как-то примириться с окружавшими вас ужасами. О: Об этом я не очень хорошо помню. Возможно, я написала это лишь, чтобы обмануть цензуру.
B: Заходили ли они тоже к вам в санаторий? О: Этого я не знаю. Онисили обычную форму и вели себя как простые солдаты. B: 5 ноября 1941-го вы написали своим родителям: «Папа был прав, когда говорил, что от людей без моральных предрассудков исходит особый запах. Я могу сейчас отличать таких людей, от многих из них пахнет кровью. Весь наш мир превратился в огромную скотобойню.» Вам казалось, что вы можете распознать убийц? О: Да, мне так казалось. Если человек распоряжается жизнью и смертью других людей, он двигается и ведет себя иначе, чем остальные. Показывает, что все в его руках. B: Вы избегали таких людей? О: Я могла выбирать, с кем общаться. B: В ваших письмах снова и снова встречаются пассажи вроде «Но евреи, которым принадлежало большинство местных лавок, все мертвы» или «Евреев здесь в Звягеле больше нет». Об убийствах вы ничего не пишете. Вы боялись цензуры? О: Конечно. Знаете, я была боязливой девушкой. Моей матери – я на нее не похожа – я тогда написала, что она бы здесь и дня не выдержала. Я уверена, что она бы сразу придумала, как выбраться оттуда. Ведь тот, кто там оставался, поддерживал тем самым систему. Но я не знала, какой предлог мне найти. А чтобы вернуться в Германию, нужно было разрешение. B: Думаете, ваша семья понимала ваши намеки? О: Разумеется. B: Говорили ли вы об убийстве евреев с другими сестрами? О: Нет. B: Но каждый знал, что происходит. О: Знали ли солдаты на фронте, мне сказать трудно. Но все, кто был в тылу, особенно те, кто задерживался в тылу подольше, знали. B: Почему вы так уверены в этом? О: Потому что в разговорах всегда подразумевалось, что каждый из нас знает. Я еще не рассказала, как меня однажды сопровождал фельдфебель, кажется, из Мюнстера, по имени Франк. И он говорил, что вызовется через пару недель участвовать в большой расстрельной акции, потому что хочет, чтоб его повысили в звании. Я сказала ему, чтоб он и не думал об этом, потом он не сможет спать. B: И? О: Он меня не послушал, а потом действительно жаловался, что ему не по себе. Я предупреждала, сказала я. B: Почему он решил вам довериться? О: Разговоры с солдатами часто переходили на личное. У мужчин, которые долго обходились без женского общества, была потребность выговориться. А украинки по-немецки не понимали. В другой раз я ехала на грузовике и водитель безо всяких предисловий стал рассказывать как в Казатине несколько сотен евреев два дня морили голодом, прежде чем расстреляли, потому что расстрельная команда была занята в другом месте. B: Он беседовал с вами с глазу на глаз? О: Да. Еще об одном немецком фермере, который имел в Звягеле влияние, господине Негеле из Гессена, часто рассказывали такую историю. Мимо его дома гнали колонну евреев. Его экономка, еврейка, якобы рассмеялась, увидев это. И тогда он выгнал ее из дома и заставил присоединиться к колонне. Что я окружена преступниками, я поняла очень быстро. B: Вы писали своей матери: «Скоро и я справлюсь с тем, чтобы преодолеть внутренний протест и смогу воспринимать все гораздо легче. Даже самые приличные люди здесь уже дошли до этой стадии. Если не видишь всего этого, а по большому счету все уже позади... то можно постараться забыть. Пока, однако, я чуть с ума не схожу, когда вижу ребенка и знаю, что через 2-3 дня его не будет в живых.» Читается так, будто вы искали способ как-то примириться с окружавшими вас ужасами. О: Об этом я не очень хорошо помню. Возможно, я написала это лишь, чтобы обмануть цензуру.
BY Авва
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
This provided opportunity to their linked entities to offload their shares at higher prices and make significant profits at the cost of unsuspecting retail investors. But Telegram says people want to keep their chat history when they get a new phone, and they like having a data backup that will sync their chats across multiple devices. And that is why they let people choose whether they want their messages to be encrypted or not. When not turned on, though, chats are stored on Telegram's services, which are scattered throughout the world. But it has "disclosed 0 bytes of user data to third parties, including governments," Telegram states on its website. In 2014, Pavel Durov fled the country after allies of the Kremlin took control of the social networking site most know just as VK. Russia's intelligence agency had asked Durov to turn over the data of anti-Kremlin protesters. Durov refused to do so. The regulator said it has been undertaking several campaigns to educate the investors to be vigilant while taking investment decisions based on stock tips. Two days after Russia invaded Ukraine, an account on the Telegram messaging platform posing as President Volodymyr Zelenskiy urged his armed forces to surrender.
from ye
