в 1849 году Полонский выпустил свой третий поэтический сборник, «Сазандар» -
- дело было в Тифлисе, Полонский, после разочарований середины 1840-х и гневного напутствия Белинского, все-таки вновь вернулся к поэзии – но весьма осторожно, поместив в новый сборник лишь двенадцать стихотворений и сопроводив предисловием, отрекающимся от всяких литературных притязаний –
- но хоть в том же предисловии он и писал: «Надеюсь, читатели мои не станут слишком долго разбирать, кстати или не кстати таким звучным именем окрестил я предлагаемое собрание стихов моих», перед этим пояснив что «“Сазандарь” грузинское слово, то же, что по-татарски “ащик”, по-русски “певец”. Закавказские певцы, по большой части мусульмане, действительно под звуки чианури и бубна поют стихи свои (или чужие), редко пишут их и никогда не печатают, стало быть и печатным русским стихам всего менее идет такое громкое название: но мало ли есть на белом свете неудачных прозвищей!» [Полонский, Эйхенбаум, 1935: 632] -
- это не уберегло его или же, напротив, именно это и привлекло внимание рецензента «Библиотеки для чтения» - имевшей, в память о временах Сенковского, особый интерес и авторитет и авторитет востоковедческий –
- заметившего, что слово, вынесенное в заглавие, понимается автором неправильно и означает на деле музыкальный инструмент –
- так что бедный Полонский вскоре строчил Гр. Данилевскому, знакомому по Одессе [с 1850 г., Полонский, Эйхенбаум, 1935: 655]: «Замечание рецензента Б. для Ч. о том, что я неправильно понимаю слово “Сазандарь” – не справедливо. Не дальше как третьего дня был у меня персианин Абдулка, вышивающий шелками разные узоры по сукну – и на мой вопрос, есть ли какой-нибудь инструмент, называемый сазанадарь – отвечал, что такого инструмента не существует – и толковал что сазандарем у них в Персии называется не только певец – но и всякий человек, забавляющий публику чем бы то ни было, хоть пляской. – В Грузию это слово пришло из Персии. – Известный русский ориенталист Н.В. Ханыков, у которого я бываю часто, искал слово сазандарь в двух персидских лексиконах и нашел слово Сазанда, которое значит: издающий звуки – не на этом ли рецензент Б. для Ч. основал свое предположение, что Сазандарь есть инструмент? – В Тифлисе невозможно ошибиться в значении этого слова – ибо слово сазандарь известно всякому – и я понимаю его так, как его народ понимает» [Полонский, Эйхенбаум, 1935: 635]

в стихотворении, написанном Полонским к открытию в Тифлисе русского театра (и прочитанного в самый вечер торжества, 25.IV.1851, гр. В.А. Соллогубом: «Вдали от северных и нам родных степей…») –
- он особо выделяет не совсем новую, но ему, с его жизненным опытом, явно впервые бросившуюся в глаза роль русского языка:
В стране <…>,
Где с европейцем азиата
Сближает русский наш язык
==========================
для нового театра Полонский написал и историческую драму («Дареджана, царица Имеретинская»), желание видеть которую на сцене изъявлял и сам кавказский наместник Воронцов, писавший директору императорских театров Гедеонову: «[в Тифлисе] представление драмы г. Полонского имело бы особенную пользу, так как в пьесе его изображается, и довольно верно, то бедственное время интриг, крамол и беспорядков в Имеретии, которое навсегда миновало с водворением там мира и тишины под благодетельным русским правлением. Зрители из туземцев не будут обольщены незавидной картиной своей старины и, сравнив свое прошедшее с настоящим, конечно, в душе отдадут полное преимущество сему последнему» -
- но цензурные времена были самые суровые – и в итоге Гедеонову было сообщено, что для сцен обеих столиц пьеса не представляет интереса, а для Тифлиса, не решаясь прямо отказать Воронцову, полагалось «по общим обстоятельствам настоящего времени, отложить еще до некоторой поры разрешение представления»
[Полонский, Эйхенбаум, 1935: 636 – 639; Красный Архив, т. VII (1924), 255]

лесковское
==========
«Один довольно известный писатель при встрече с Лесковым принялся расточать ему комплименты и похвалы. Николай Семенович не отводил от него глаз, упорно молчал, сухо простился с ним и на другой же день послал ему открытку, где кратко написал: “Умею и не разучусь различать лицемерие и фальшь от искренности. Покайтесь в вашем грехе… может, и невольном”»
[Быков, 1930: 156]

честность
=========
по поводу Немирова, приятеля молодости Михайловского: «Однажды я попросил его написать мне что-нибудь в альбом. Немиров быстро сочинил экспромт. Стихотворение вышло прекрасное. Мне запомнилось, к сожалению, только его начало:

Святое, великое слово – свобода.
Им полон и держится видимый мир,
Полна им незримая даже природа…
Свобода – единственный вечный кумир.

Спустя несколько времени мне хотелось кому-то из знакомых показать это стихотворение. Я развернул альбом и был прямо поражен. Листок из альбома с этим стихотворением был вынут и заменен следующим стихотворением:

Пашу, Маню, Наташу и Грушу
Сердце сразу любить захотело…
Изучаю серьезно их душу,
Но гораздо серьезней – их тело…

Не без досады спросил я у Немирова, зачем он сделал этот подмен.
- Те стихи, что я написал вам раньше, - ответил Немиров, - показались мне какими-то чужими, деланными. А то, что я написал вам после, - мой настоящий жанр, характеризующий автора… - Он говорил это вполне серьезно, убежденно. – Когда я уничтожил первые стихи, - добавил он, - у меня точно гора с плеч свалилась. Не сердитесь. Я ведь хочу быть самим собою».
[Быков, 1930: 165]

Ходасевич – Садовскому, 31.I.1913 –
«<…> не умею читать помесячно и из-за этого вечно отстаю от литературы»

Ходасевич был изобретателен в нахождении ярких и обидных слов для футуристов – одно его «кабафуты» чего стоит [где соединил по образцу «кубофутуристов» кабаре и футуризм] –
- но особо хороша промелькнувшая в потоке язвительности в письме к Садовскому [от 27.X.1913, где Ходасевич попутно замечает: «У меня на днях будет разлитие желчи, потому что я перестал ругаться и молчу»] –
- «Писаревы экзотизированные <…>»

попутно – неожиданно узнал, что Садовской был знаком с Комаровичем. познакомились они в 1918 году, когда Комарович приехал в Нижний Новгород, когда в тамошний университет [статус его был сложный – с 1916 года функционировал «народный» университет, а в 1918 в Нижний эвакуриовался Варшавский политихникум, после остановки в Москве в 1915 году] читать лекции –
- от этого знакомства осталось послание Комаровичу (1919):

В тебе слились два лика. Первый лик
Дней пушкинских. Аи, чубук и тахта,
Гвардейский строй, дуэли, гауптвахта
И Германа полубезумный вскрик.

Второй твой лик: в нем оживает шляхта,
Разгул войны, мазурок переклик,
Охота, сейм. И всё сгорает вмиг,
Встречая взор самоубийцы Крафта.

Ночь белая болезненно бледна.
Вот юный Достоевский у окна.
Пред ним в слезах Некрасов, Григорович.

Всё это пролетает надо мной
В часы, когда беседую с тобой,
Когда со мной сидишь ты, Комарович.

у Садовского случайно натолкнулся на позднее, 1935 года, очень гегельянское стихотворение –

Они у короля в палатах
Как два приятеля живут:
Рассудок, разжиревший шут
В мишурных блесках и заплатах,
И Время, старый чародей:
Из рукавов одежды черной
Бросает он толпе придворной
Стада бумажных лебедей.

Но фокусник вполне приличен,
И шут в остротах ограничен:
Лишь только в зал войдет король,
Божественный и светлый Разум,
Они, пред ним склоняясь разом,
Смешную забывают роль.

читая Островского и сверившись со словарем Островского (1949/1993) – подумал, насколько интересный сдвиг претерпело за 1½ века «амбиция» -
- еще и Островского оно означает в основном смысле «чувство собственного достоинства», «самоуважение» - или же, в ироничном ключе, нечто близкое «гордые», в случаях же просторечия – «важность», «представительность» -
- напр.: «Я лучше уйду, и у меня есть амбиция» («Лес») или «Нечего делать – амбицию-то пока в строну отложим» («Не в свои сани не садись») –
- а нынче «амбиция» означает, кажется, едва ли не повсеместно – именно притязания, домогательства, предмет стремлений –
- а не то, чем едва ли не каждый обладает, только в разных контекстах различно – где-то может амбицию выказывать, где-то должен умалиться и претерпеть –
- то есть, если уж совсем пуститься в умозрение на почве языка: амбиция перестает быть контекстуальной, абсолютизируется, и тем становится предметом устремлений, вопрос о ней – вопрос о той точке, где этот человек почувствуют себя собой уважаемым – и отсюда и вопрос нашего времени: «каковы ваши амбиции теперь?», их подвижность, как линии горизонта
============================
но вот ученый и мудрый коллега поправляет – что нет, все эти рассуждения неверны ровно от того, что «амбиция» и «амбиции» - два разных слова –
- первое сохранилось нынче лишь во фразеологизме «впасть в амбицию», а второе, мн.ч. – из английского пришло, а не как первое – прямиком из латыни, а вошло столь легко – за счет своего предшественника, вытесненного из обихода

но, раз уж дошли руки до словаря Островского (1949/1993) – поделюсь новообретенным знанием –
- Ожегов, должно быть, поясняет, что когда у Островского в пьесе встречается, например, «аказия», то актеру не следует особенно на это «а» напирать –
- речь о графическом отображении речи не особенно образованных людей – то есть по нормам речи хорошего общества того времени слово иноязычное следовало произносить, соотносясь с нормой того языка, откуда оно взято, отсюда «оказия» звучала с ярко выраженным «о» -
- тогда как купец или мещанин московский, «акающие», произносили и эти слова на общий манер, не выделяя их иноязычности –
- что и передается Островским на письме – и что ныне, замечают на исходе 1940-х годов авторы словаря, нет нужды подчеркивать, поскольку (а) аканье перестало быть московской, а сделалось по существу общерусской нормой, а (б) «оказию» и так мы произносим уже без выделения –
- так что единственный способ почеркнуть своеобразие – лишь окарикатурить

«Впрочем, более тщательный анализ отношений различных итальянских областей к войне за колонию [речь о Ливийской войне 1911 – 1912 гг.] должен показать, насколько различны побуждения того же Пьемонта от надежд, возлагаемых на колонию калабрийцем. Одному мерещится новый рынок для фабричного сбыта, другому грезится близкая земля для эмиграции из отечества. Что общего в их надеждах? Быть может, общее лишь одно – грядущее обоим разочарование»
[Михаил Осоргин. «Очерки современной Италии». 2022 (1913): 71]

по полу-рабочей надобности занырнул в обширную статью Приймы конца 1970-х о поэзии Майкова –
- и нашел там чудесный образчик позднесоветской литературной «гармонизации» классиков –
- итак, дано: (1) Белинский горячо одобряет и хвалит молодого Майкова, при этом в особенности выделяя антологические стихотворения; (2) Добролюбов разносит Щербину, попутно обрушиваясь на антологический род поэзии в наши дни –
- неопытный автор растерялся бы, видя столь очевидный конфликт утверждений классиков, но не таков автор, искусный в диалектике –
- и в итоге Прийма утверждает, что нет, оба классика правы – поскольку антологические стихотворения Щербины ориентированы на эллинситическую поэзию, вырождающуюся – и потому и подлежат решительному осуждению, как искусство упадочное, а Майков (в той части, в которой хвалит Белинский) – на высокую эллинскую классику –
- а там, где не так – там мы его осуждаем вслед за Добролюбовым и Белинский не даром тревожился за судьбу поэтического дарования

два письма Сергея Фуделя о книгах. письмо первое [письмо второе]:
========================
Сергей Фудель – сыну, 18.II.1950, с. Большой Улуй:
«Спасибо, дорогой мой, за письмо от 8 II. Так приятно получать твои письма, в них всегда почти есть обо всем: и о тебе, и о всей семье; о самом главном и о разных мелочах. Я удивлен, что в твоей библиотеке так мало имен. Или я забыл уже, но мне кажется, что среди моих или т<ети> М<арусиных> книг должен был быть: М<ельников>-Печерский, Полежаев, кое-что Достоевского, Л. Толстого (рассказы, “Казаки” и др.), Тютчев (в изд. “Нивы” и отдельный том “Избранные стихи”), отд<ельные> издания Есенина, весь Жуковский, томик Гейне в подлиннике и что-то еще, забыл. Все это было, за исключением, может быть, Жуковского, на Арбате. Вспоминаю, что был еще Чехов, Кольцов, Лесков, Киплинг по-англ<ийски>, Даль. Почему ты не присоединишь все это к своей полке?
[…] Кстати, кое-что было ведь у меня и по философии – почему это не у тебя? – был “Философский словарь”, было “Рождение трагедии”, была монография о Сковороде с моей надписью Марусе [любимой сестре Фуделя, незадолго до этого письма умершей – А.Т.], мы оба очень любили этого человека. Если ты живешь душою около книг, то умей и находить хорошие книги или нужные книги. Это тоже труд – находить, искать и находить. […]
Был у меня когда-то Еврипид, и Софокл, и Аристофан, и даже Марк Аврелий, но все куда-то уходит, и годы, и люди, и тем более книги. Вот почему, наверное, не надо слишком привязываться к этим “отпечаткам мыслей”. Хотя у Блока есть такие стихи:
Бесконечно легко мое бремя.
Тяжелы только эти миги.
Все снесет золотое время:
Мои цепи, думы и книги.
Во всем этом есть, конечно, одна сокровенная тайна: слово есть семя. Но тогда тем более важно и ответственно то, какие семена ты берешь. Можно читать почти все, кроме явно нечистого, но надо уметь отсеивать полову и мусор и принимать семена. Иная книга так вся и отсеется в мусор, от иной распустится на зеленой поляне души “аленький цветочек”. Здесь, конечно, и индивидуальность читателя значит. Вот для меня Шекспир был почти пустой звук, пока я не прочел в “Хронике Генриха IV” (IV?) сцену смерти Фальстафа. Найди, прочитай ее. А вот Гёте и Фауст так и остались для меня мертвым камнем. Живая душа не нуждается в этом.
Возможно, что прекрасен Данте, но русские переводы темные. “Суламифь” Куприна более нужна для души.
А потом наступит время, когда душе будет нужна только “Песнь Песней”, и уже без Куприна, а в подлиннике».

два письма Сергея Фуделя о книгах. письмо второе [письмо первое]:
========================
Сергей Фудель – сыну, 10.III.1950, с. Большой Улуй:
«Твое письмо от 27 II пришло в ответ на мое о литературе. Я прочитал твой список любимых книг из западной литературы и, к сожалению своему, нашел в нем мало имен, мне дорогих. Ни Данте, ни Уленшпигель, ни Франс, ни Бальзак мне ничего не говорят [имеется в виду: «не говорят сердцу» - А.Т.]. Гомер, конечно, хорош, но почти в таком же роде хорош, как “Три мушкетера”. Жаль, что ты не оценил Еврипида. Расстояние от Еврипида до Гомера такое же, как от Достоевского до Майкова.
К моему удивлению, в твоем списке нет Золя, Пруста, Цвейга. Я попробовал составить свой список, может быть, он будет тебе интересен. Пишу в разбивку, как вспомню.
1. Еврипид. 2. Клод Фаррер (“Человек, который убил”). 3. Голсуорси (“Сага” = “Война и мир”). 4. Эдгар По (явление для Запад исключительное, писатель с сумасшедшим и чистым сердцем). 5. Брет Гарт. 6. М. Твен (только не Т. Сойер, а “Принц и нищий”). 7. Генри (“Короли и капуста”!!). 8. Метерлинк (два-три глубочайших слова). 9. Ибсен. 10. Байрон (“Шильонский узник”). 11. Кое-что Мериме и А. де Ренье. 12. Г. Гауптман (“Потонувший колокол”). 13. Несколько строчек из “Пана” Гамсуна. 14. Лонгфелло. И вот, кажется, все или почти все, может быть, забыл две-три книги. Как поразительно мало! Ну, конечно, приятно и полезно знать некоторые вещи Киплинга и Д. Лондона, но все же это второстепенно. (Б. Гарт, возможно, не второстепенен – в нем истинная и глубочайшая романтика человека и природы.) Так или иначе, очень небольшой список. Я его составил и даже как-то испугался – как мало драгоценного для меня на Западе.
[…]
“Одна и Незаменимая Книга” должна быть не только у меня, но у каждого человека. Один большой писатель [имеется в виду Андрей Белый – А.Т.], очень много в свою жизнь путешествовавший, пишет в своем дневнике: “Раньше я всегда и всюду возил с собой в чемодане “Критику чистого разума”, Гоголя и Евангелие, но первые две книги оказались тяжелы в переездах, и я их оставил”.
[…]
Гоголя и Канта можно держать только на полке, а путешествовать можно только с Евангелием».

а по поводу книжных списков и всей их условности – думаю, что ведь так или иначе, но мы их составляем вновь и вновь –
- и не столько тогда, когда сидим за столом с бумагой и ручкой, нумеруем и делимся с миром – и даже не тогда, когда собираем свою библиотеку – а когда переезжаем, когда сложно и нужно решить, что взять, зная, что все взять невозможно –
- и решение может оказываться неожиданным для тебя самого –
- и оказывается, что с этим легко расстаться, о другом и не вспомнишь, это хотелось бы, ну да делать нечего –
- а вот без этой – сложно, и даже не потому, что она – нечто важное для других, объективно, а бывает и так, что буквально эта книга, где переплет, вид страниц, воспоминания – срослись воедино, и самая простая фраза, книжный разворот – именно тебе говорят столько, что нет сил расстаться –
- твердо зная, что «для мира» - это лишь старая книга, не очень редкого и не то, чтобы очень хорошего издания – ну да, несколько помет на полях, в местах вовсе необязательных

довелось прочесть воспоминания Якова Неверова – в 1830-е годы члена Станкевичевского кружка, человека биографии весьма оригинальной [РС, т. XL, 1883, № 11] –
- и невольно соединились два эпизода. о Берлине (где он проучился с 1836 по 1839 год) Неверов вспоминал, как Станкевич как-то вечером, после горячего разговора, вместе с мемуаристом и Грановским, торжественно поклялся приложить все силы к распространению образования в России, поскольку это должно тем самым привести и к отмене крепостного права, и к представительному правлению –
- но эпизод этот мне вспомнился в связи с совсем другим, а именно рассказом Неверова как он 6-летним мальчиком попал и бывал там на протяжении десяти лет, зачастую именно живя там, в имение помещика Кошкарова, что в Нижегородской губернии. дело в том, что отец его, Михаил, сын ардатовского протоиерея, не пошел кормиться от алтаря, а определился в чиновники, секретарем тамошнего суда, но со службы за какую-то провинность был затем исключен. и пришлось ему заниматься адвокатурой в старом, дореформенном смысле слова – и принял он себя ведение дел Кошкарова. –
- тот у себя в богатом поместье установил нравы более чем своеобразные, будучи человеком уже весьма пожилым и неженатым – старый его дом был строго поделен на две половины, мужскую и женскую, при этом хозяин обитал преимущественно во второй –
- на женскую брали молодых девиц, всячески исключая их общение с мужчинами. две половины дома сообщались большой пустынной залой – и девица, в случае поручения от хозяина что-то передать на мужскую половину, должна была, отворив дверь женской и далее не двигаясь, громко сообщить приказание или известие – а мужчина-слуга с другой стороны, получив его, уже отправлялся исполнять –
- девицы эти были облачаемы в европейские наряды и в частности услаждали ум и слух хозяина чтением вслух литературы, преимущественно беллетристической, и музыкальной игрой – так что поступившие вновь в штат быстро выучивались у других, заведена была система обучения, когда каждая освободившаяся девица подхватывала у отправлявшейся по делам ученицу, тем самым проходившую интенсивный курс –
- так в шесть лет и сам Яков, проводивший вместе с матерью время в основном на женской половине, как-то незаметно для себя выучился читать и писать –
- и, как замечал он уже в глубокой старости, поскольку жажда мужской половины к общению была сильна, а разговаривать с женской половиной было практически невозможно и, следовательно, оставалось лишь тайком обмениваться записками, то и среди мужчин-слуг грамотность получила весьма широкое распространение –
- понятно, что не о том клялись Станкевич со друзьями в Берлине в 1838 году, но нельзя отрицать, что своеобразный уклад помещичьей жизни Кошкарова служил целям распространения грамотности весьма эффективно

дочитал письма Сергея Фуделя – и все не мог отделаться от мысли, насколько он измучил сына –
- своим вроде бы мягким, но настойчивым, из года в год повторяемым требованием – и, главное, без единого слова ободрения и одобрения – все лишь «любовь» как понукание –
- и сын, бесконечно помогающий несчастному отцу, узнает от последнего вновь и вновь лишь о своих недостатках и требованиях любви –
- очень красивых, воистину прекрасных письмах –
- но ведь все вновь и вновь повторяющиеся рассуждения об опасности литературы и смежностях – им самим самому написаны –
- все это отвержение литературы, как опасности, это ведь о своем собственном, как оно обычно и бывает –
- мы ведь все спорим со своим – пытаясь с собой разобраться, а тут сын подвернулся… -
- словом, как говорили о святителе Филарете – великий постник был, в день лишь рыбку ел да священником закусывал

не мог
=====================
«Катенин не мог обойтись без того, чтобы не упрекнуть читателей в эгоизме и не обругать их “надменными”. Эпитет, который часто прилагался к нему самому».
[Розанов И.Н. Русская лирика. Т. II: Пушкинская плеяда. – Пг.: Задруга, 1923: 161]

а город Коломна поразил меня наличием в самом его центре Коломенской улицы