О чем молчат Маваши Дивнич?

Старая история про современных ничтожных военкоров России .
История советского писателя Дмитрия Фурманова

Недавно были найдены и опубликованы дневники Фурманова. Трусоватый от природы, попавший на Первую мировую не солдатом, а медбратом, Фурманов прошел эволюцию от эсера и анархиста до большевицкого военкора-писателя. В своем дневнике он похваляется тем, что по его приказу расстреляли пленного белогвардейца. Фурманову просто не понравилось его "надменное" лицо:

Едучи по полю, я раздумывал о том, хватит или нет у меня духу расстрелять собственноручно белогвардейца или хотя бы подписать ему смертный приговор. Я вот коммунист, должен быть смелым во всех отношениях, должен быть готовым в любую минуту претворить слово в дело. А смогу ли сделать этот решительный, страшный шаг? Пожалуй, что нет. Ведь до сих пор я лишь косвенно поддерживал расстрелы, угрожая в пространство на митингах, угрожая в статьях, одобряя расправы, учинённые над белыми. Ну, а когда самому придётся, тогда как? Должен смочь! Ведь по существу это одно и то же - говорю ли я и убеждаю других в необходимости суровой расправы с врагом или расправляюсь с ним непосредственно. На этом мои размышления закончились. Наутро, приехав в Русский Кандык, я застал там массу пленных, захваченных славною 73 бригадой. Среди них попался белый офицер.

Привели на допрос. Его жизнь была в моих руках. Я мог отменить, мог предписать любое решение. Все сосредоточились на мне. Задав целый ряд вопросов, я намерен был сопроводить его в Штарм26 как обыкновенного пленного. Кутяков рванулся его обыскивать. Вытащил документы:

- Всё? - Всё, говорит.
- А если ещё что найду?
- Больше ничего нет.
- Смотри, потом не пеняй…
- Ничего нет… разве только вот письмо от жены…
- А ну, давай его сюда.
Он вынул письмо, передал мне. У белого офицера была надменная морда, высокомерная, презрительная. Оказалось, что Ник. Александрович Шумилов, казанский семинарист, окончивший 6 кл[ассов] гимназии, сын полка. Я стал читать письмо. Писала какая-то девушка, видимо, его возлюбленная. "Белые отступят ненадолго, не робей, терпи, говорилось там… от красных житья нет никакого. Храни себя, чтобы отомстить большевикам…" Я даже не дочитал письма:

- Ну, кончено, ведите…
- Вести? - обрадовался Кутяков. - Куда вести, расстреливать.
- Да, да, - торопился я, ведите…
- Я хочу… начал было офицер свои объяснения.
- Не о чем разговаривать. Всё ясно, ну - живее!
Его увели, расстреляли.

Теперь его нет, уничтожен. Он расстрелян по моему приказанию. Это звучит страшно. Это ещё первый случай в моей коммунистической практике. Он, верно, открывает целую серию подобных решительных актов.

Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. Когда Кутяков сказал:

- Вон ты какой молодец, ну молодец, а я думал, что ты бандит… (Бандитом он называет человека с какой-либо слабостью и недостатком). Когда он "похвалил" - я снова был горд. К ночи я уже забыл. Сегодня наутро совершенно спокоен.

Это автобиографическое эссе Фурманов назвал "Мой первый приговор". То есть, он продолжил отдавать приказы о расстреле русских людей.
Интересно, что Фурманов, как и все каратели, был трусом. В том же дневнике было описано, что Чапаев кадрился к жене Фурманова. Боевому начдиву Фурманов, конечно, даже морду не набил, только плакался в дневнике, как настоящий куколд. Жестоким он был лишь к безоружным пленным:
Несколько дней назад… я стал замечать, что Чапай слишком нежно настроен к Нае. Я молчал, никому и ничего не говорил, всё наблюдал, следил за переменою его к ней отношения. Он стал искать уединения с нею, гулял иногда вечером, ехал возле её повозки, смотрел ей нежно в глаза, ловил взгляды и улыбки, брал за руку - любовался.

www.group-telegram.com/us/MavashiDivni4.com/1643

241 views..., Feb 9 at 21:11

Старая история про современных ничтожных военкоров России .
История советского писателя Дмитрия Фурманова

Недавно были найдены и опубликованы дневники Фурманова. Трусоватый от природы, попавший на Первую мировую не солдатом, а медбратом, Фурманов прошел эволюцию от эсера и анархиста до большевицкого военкора-писателя. В своем дневнике он похваляется тем, что по его приказу расстреляли пленного белогвардейца. Фурманову просто не понравилось его "надменное" лицо:

Едучи по полю, я раздумывал о том, хватит или нет у меня духу расстрелять собственноручно белогвардейца или хотя бы подписать ему смертный приговор. Я вот коммунист, должен быть смелым во всех отношениях, должен быть готовым в любую минуту претворить слово в дело. А смогу ли сделать этот решительный, страшный шаг? Пожалуй, что нет. Ведь до сих пор я лишь косвенно поддерживал расстрелы, угрожая в пространство на митингах, угрожая в статьях, одобряя расправы, учинённые над белыми. Ну, а когда самому придётся, тогда как? Должен смочь! Ведь по существу это одно и то же - говорю ли я и убеждаю других в необходимости суровой расправы с врагом или расправляюсь с ним непосредственно. На этом мои размышления закончились. Наутро, приехав в Русский Кандык, я застал там массу пленных, захваченных славною 73 бригадой. Среди них попался белый офицер.

Привели на допрос. Его жизнь была в моих руках. Я мог отменить, мог предписать любое решение. Все сосредоточились на мне. Задав целый ряд вопросов, я намерен был сопроводить его в Штарм26 как обыкновенного пленного. Кутяков рванулся его обыскивать. Вытащил документы:

- Всё? - Всё, говорит.
- А если ещё что найду?
- Больше ничего нет.
- Смотри, потом не пеняй…
- Ничего нет… разве только вот письмо от жены…
- А ну, давай его сюда.
Он вынул письмо, передал мне. У белого офицера была надменная морда, высокомерная, презрительная. Оказалось, что Ник. Александрович Шумилов, казанский семинарист, окончивший 6 кл[ассов] гимназии, сын полка. Я стал читать письмо. Писала какая-то девушка, видимо, его возлюбленная. "Белые отступят ненадолго, не робей, терпи, говорилось там… от красных житья нет никакого. Храни себя, чтобы отомстить большевикам…" Я даже не дочитал письма:

- Ну, кончено, ведите…
- Вести? - обрадовался Кутяков. - Куда вести, расстреливать.
- Да, да, - торопился я, ведите…
- Я хочу… начал было офицер свои объяснения.
- Не о чем разговаривать. Всё ясно, ну - живее!
Его увели, расстреляли.

Теперь его нет, уничтожен. Он расстрелян по моему приказанию. Это звучит страшно. Это ещё первый случай в моей коммунистической практике. Он, верно, открывает целую серию подобных решительных актов.

Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. Когда Кутяков сказал:

- Вон ты какой молодец, ну молодец, а я думал, что ты бандит… (Бандитом он называет человека с какой-либо слабостью и недостатком). Когда он "похвалил" - я снова был горд. К ночи я уже забыл. Сегодня наутро совершенно спокоен.

Это автобиографическое эссе Фурманов назвал "Мой первый приговор". То есть, он продолжил отдавать приказы о расстреле русских людей.
Интересно, что Фурманов, как и все каратели, был трусом. В том же дневнике было описано, что Чапаев кадрился к жене Фурманова. Боевому начдиву Фурманов, конечно, даже морду не набил, только плакался в дневнике, как настоящий куколд. Жестоким он был лишь к безоружным пленным:
Несколько дней назад… я стал замечать, что Чапай слишком нежно настроен к Нае. Я молчал, никому и ничего не говорил, всё наблюдал, следил за переменою его к ней отношения. Он стал искать уединения с нею, гулял иногда вечером, ехал возле её повозки, смотрел ей нежно в глаза, ловил взгляды и улыбки, брал за руку - любовался.

BY О чем молчат Маваши Дивнич?