Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин.

Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, которым не мог мешать внешнему, ибо дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога.

Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — Друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт.

Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет.

<…>

Поэт — сын гармонии; и ему Дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир.

<…>

От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она дает, когда это нужно, — никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя дается безошибочно.

Александр Блок. О назначении поэта. Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. 10 февраля 1921 года. В такой же день, как сегодня.

Когда начинаешь читать об Александре Блоке, даже если повод с ним вообще не связан, даже если Блок, в общем, и не занимал твои мысли изначально, всё равно в конце концов оказываешься зачарован тем, как до сих пор, даже через сто лет, работает магия его слова, взгляда и образа.

Торжественное собрание в 84-ю годовщину со дня смерти Пушкина, речь откуда Блока я процитировала раньше, событие, вообще говоря, странное. Даже не круглая дата, к тому же, со дня смерти. Но это другой разговор. Мандельштам придумал устроить панихиду и все пошли в Исаакиевский собор ставить свечи. Весь литературный Петербург пытался достать приглашения на вечер. Кузмин писал стихи и жаловался на холод. Гумилев вытащил с антресолей свой лондонский фрак.

Блок в ту зиму избегал людей. Но на заседание пришел. Сидел в президиуме, низко склонив голову. В синем костюме и белом свитере.

Александр Ивич: «Я очень помню, как Блок шел через зал по проходу, отстраненный, задумчивый, остановился около нас, посмотрел на брата, молча протянул ему руку, прошел на эстраду. Таким я видел его первый раз. Когда он говорил, ни одна черточка в его лице не двигалась. Шевелятся только губы, лицо неподвижно, руки недвижны. Свою речь он читал. Негромко и небыстро, глухим голосом. Но несмотря на переполненный зал, тишина стояла совершенная и каждое слово доносилось отчетливо. Что-то такое чувствовалось во всем облике Блока, в его фигуре, в застывшем лице — величие и обреченность. Тяжко, сумрачно, матовым голосом говорил он о легком, о веселом имени: Пушкин.
Он был необычайно красив. Я вообще не знаю другого поэта, у которого внешний облик так ассоциировался бы с его стихами, так подходил бы к его стихам».

Корней Чуковский: «Блок говорил очень медленно, с большими паузами, гневным, страдальческим голосом. Мы слушали его с необыкновенным волнением».

Эрих Голлербах: «Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой, слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее».

Даже Гумилев, вечный противник Блока, вообще-то обидевшийся, что речь заказали не ему, поднялся, аплодируя, и крикнул несколько раз: Блок! Блок!

Иногда я думаю: как подобное влияние вообще возможно? Воистину, в нашей литературе есть только Пушкин и Блок, всё остальное — между.

Мой новый текст — о математике Ольге Ладыженской:

https://www.forbes.ru/forbes-woman/530463-kak-ol-ga-ladyzenskaa-dokazala-cto-zensina-mozet-byt-matematikom

Вчера сходила на рок-оперу «Юнона и Авось». Тысячу раз слушала и смотрела, вживую – впервые. Когда в конце зрители встали, включили фонарики и стали вместе с исполнителями петь «Ты меня на рассвете разбудишь», я задумалась (не в первый раз) об очаровании оперы и романса.

Вознесенский начал писать эту историю в Ванкувере. Он смотрел на ванкуверские бухты и утренние холмы и думал о Резанове. Он сдал билеты на самолет, не поехал на следующие выступления — и читал историю любви российского графа и дочери губернатора Сан-Франциско. Есть некая художественная правда в том, что эта история родилась на американских берегах у русского поэта. В 1970 году в журнале «Дружба народов» Вознесенский напечатал поэму «Авось». Текст поэмы предваряет пояснение: «Описание в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений <…>». Что мне здесь кажется важным? Во-первых, Вознесенский сразу отметил сентиментальный характер произведения. Сентиментализм будет только расти. Во-вторых, упомянул молитвы. Опера «Юнона и Авось» вся рождалась из молитв. Третье — Россия. Уже в самой первой редакции были строки «Я тебе расскажу о России».

В 1978 году композитор Алексей Рыбников показал режиссеру Марку Захарову музыкальные импровизации на темы православных песнопений. Они задумали написать оперу по «Слову о полку Игореве». Нужен был поэт. Вознесенский — на пике популярности. Но он писать «славянофильское нечто» не хочет. И предлагает старую поэму «Авось». Захаров и Рыбников читают — и соглашаются. Рыбников изучает все стихи Вознесенского и вытаскивает из них всё ему нужное. Потом импровизирует Захарову романс «Ты меня на рассвете разбудишь», говорит, что он неправильный, что нужно усложнить. Захаров молчит, а затем просит ничего больше с романсом не делать.

9 декабря 1980 в неотапливаемой холодной церкви Покрова в Филях в присутствии иностранных корреспондентов впервые была прослушана рок-опера «Юнона и Авось». Комиссия, которая смотрела ее, в антирелигиозном Советском Союзе, отметила, что лучше всего удался образ Богородицы. Марк Захаров в постановке на сцене решил поднимать царский Андреевский флаг.

Очарование этой истории словно бы невозможно объяснить. Резанов был сомнительным героем. Рано овдовевший русский дворянин, член Главного правления Российско-Американской Компании, руководитель неудачного посольства в Японию и якобы руководитель первой российской кругосветной экспедиции, сердцеед, он, в общем-то, не сделал ничего выдающегося (как говорится, «авантюра не удалась, за попытку — спасибо») – да и любовь с откровенным ребенком вряд ли была такой уж потрясающей. Но вот есть опера и есть тот самый романс.

Нам, зрителям, безотчетно нравится эпический размах истории, религиозный мистицизм, рассыпанные тут и там образы великой империи, тюрьмы народов, попытки построить нарратив личностных связей России и Америки, и звучащее надо всем этим «Ты меня на рассвете разбудишь» – квинтэссенция образов XIX века. Этот романс отнюдь не о Резанове и Кончите, если взглянуть на него сверху. Рыбников говорил, что «Юнона и Авось» — не «Ромео и Джульетта», а «Гамлет». История терзаний и возвращений, а не любви. Это признание в вечной памяти погибшей империи, где империя обретает форму девушки, которая босиком выходит проводить возлюбленного, и оба знают, что он уже никогда не вернется.

Оттого и возникает в конце образ реки в мурашках, Адмиралтейства и Биржи, всего того, что Резанов не успел показать Кончите, но сумел рассказать – о России. И в конце, перед смертью, он закономерно восклицает «Прости меня, свобода и Россия».

Текст романса гениален. В строчках «возвращаться плохая примета» Вознесенский обернул повседневность привычек в поэтическую вечность. В первых редакциях река была в «мурашках запруды», но насколько точнее «мурашки простуды».

Вознесенский очень любил свою страну. И находил много способов любить женщин. И сумел найти для этой любви самые правильные слова.

Россия любимая, с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия, я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда — тебе больно, Россия.

На Okko вышла моя рецензия на фильм «Пророк». Честно говоря, утомила меня эта тема уже, но отмечу главное:

Сам жанр мюзикла диктует фильму некоторые ограничения. Буквально все претензии можно снять, если критики хоть немного задумаются о природе мюзиклов. Удивительно, что с этой точки зрения фильм, с которым у «Пророка» возникает естественная перекличка — это «Эмилия Перес» с песнями про вагинопластику.

У меня, как у зрителя, тоже есть к этой картине некоторые придирки (полно, вообще говоря). Например, я не уловила хоть какую-нибудь химию между Пушкиным и Пущиным — момент важный. Второе — почему в сознании наших режиссеров все балы Российской империи выглядят всегда как вечеринки в борделях?

Но всё это гаснет перед тем простым фактом, что все два часа фильма я получала невероятное удовольствие. От смелости и цельности. Знаете, словно бы к тебе подошел десятилетний ребенок и рассказывает всё-всё, что узнал о Пушкине, а ты слушаешь его и думаешь: вау, и правда, очень классно, что он был. Очень классно.

Есть еще одна деталь. Режиссер попытался нас убедить, что в баттле между Пушкиным и Бенкендорфом выиграл Пушкин. То есть внутри фильма. Но художественная правда оказалась сильнее воли режиссера. Настроение всего фильма таково, что там безусловно победителем вышла власть. Во многом это, конечно, результат блистательной работы над своими ролями Шварца и Гилёва.

Об остальном сказала в рецензии:

https://blog.okko.tv/reviews/prorok-istoriya-aleksandra-pushkina-predskazannaya-vechnost-poeta

Недавно мой друг посетовал, что давно не читал злобных рецензий. Написала такую (не хотела вообще-то, но сам сериал вынудил):

P.S.: благодарю Александра Егорова за заимствованную у него фразу про доброго ангела и токсичные отношения

https://blog.okko.tv/articles/stoit-li-smotret-serial-natali-i-aleksandr-fanatki-na-zavtrak-ne-ostayutsya

Сегодня день рождения Джона Стейнбека. И именно сегодня я — еще об этом не зная, — отчего-то проснулась со стихотворением «Зима тревоги нашей позади / К нам с солнцем Йорка лето возвратилось». В Петербурге уже несколько дней отчетливо пахнет весной. Зима заканчивается.

«Зима тревоги нашей» – название последнего романа Стейнбека. А сама строчка заимствована им из пьесы Шекспира «Ричард III»:

Now is the winter of our discontent
Made glorious summer by this son [or sun] of York.

Это монолог Ричарда о восхождении на престол брата — Эдуарда IV. «Son» было каламбуром Шекспира. В изданиях после 1709 года стали использовать только «sun». При чтении со сцены слова звучат одинаково. Они подчеркивают происхождение героя: он был сыном Ричарда Плантагенета. И герб: Эдуард выбрал солнце эмблемой после битвы при Мортимерс-Кросс. На рассвете перед сражением его солдаты увидели в небе тройное солнце (простое гало) — и трактовали знак как милость Святой Троицы. Отсюда и появилось то самое «солнце Йорков».

Несмотря на то, что сам этот монолог не сулит нам дальше ничего хорошего, и Ричард сходу в нем расписывается в собственной злобе, в строчках «Здесь нынче солнце Йорка злую зиму / В ликующее лето превратило» есть что-то умиротворяющее и счастливое; всегда будет. Словно долгая война завершилась, трон занял справедливый король, а его братья не станут ругаться.

Но для меня, кроме того, эти шекспировские строчки всегда будет читать Бен Хорн. Они цитируются им в самый кризисный, самый страшный момент Твин Пикса — и звучат как успокоение и как предупреждение. Этот эпизод с Хорном — мой любимый в сериале.

Потом он еще говорит: Now are our brows bound with victorious wreaths.
Свое чело мы лавром увенчали.

А из «Ричарда III» я еще люблю в переводе Георгия Бена:

Глостер
Что слышно в мире?
Хестингс
В мире все в порядке.

Я хочу заимствовать фрагменты этого перевода для своего романа. В конце сделаю сноску:

В этом произведении процитированы

Илиада Гомера
Книга непокоя Пессоа
Михаил Кузмин
Джон Китс
Леонид Губанов
Новеллы конца Анны Бабиной
Война и мир
2666 Боланьо
Гиперион Симмонса
Террор Симмонса
Ложная слепота Уоттса
Дмитрий Воденников
Николай Бердяев
Василий Розанов
Иван Шмелев
Библия
Лед Анны Каван
Город и город Мьевиля
Укус ангела Павла Крусанова
Одсун Алексея Варламова
Иосиф Бродский
Жук в муравейнике Стругацких
Трудно быть Богом Стругацких
Автобиография красного Энн Карсон
Лишь краткий миг земной мы все прекрасны Вуонга
Доктор Живаго
Балаган Курта Воннегута
Научные статьи сотрудников Института криологии РАН
Внешнестратегическая концепция Ирана
Лисид Платона
И еще всякая всячина

Привет, спишь?

Моя рецензия на фильм «Роднина». Честно говоря, не люблю спортивные драмы за эффект слезодавилки: я проплакала все два часа фильма, мне кажется, хотя там даже ничего особенно грустного не происходило. Просто потому что. Еще интересный момент: «Ледниковый период» взрастил плеяду актеров, способных кататься за фигуристов почти без дублеров. Еще многих женил и замуж выдал. Не поспоришь, самое полезное телевизионное шоу в истории.

https://blog.okko.tv/reviews/rodnina-vsem-rekordam-nashi-imena

Сегодня умерла композитор София Губайдулина. Фрагмент из ее интервью с Энцо Рестаньо:

Э.Р. — Мне кажется, что тема молчания, глубинного внутреннего резонанса созвучна Вашей музыке.
С.Г. — Да, но не только моей — музыке Валентина Сильвестрова, Александра Кнайфеля, Арво Пярта тоже. А вот — строительство целых храмов из молчания, из пауз — музыка Луиджи Ноно.
Помню, как в Берлине в 1986 году после исполнения моей симфонии "Слышу... Умолкло...", Луиджи Ноно пришел поздравить меня за кулисы. Ничего не говоря, он взял мои руки в свои, и мы долго молча смотрели друг на друга. И по его молчаливому взгляду я поняла: вот — брат.

По воскресеньям я хожу (а иногда не хожу) в церковь: приезжаю на станцию метро «Площадь Восстания» и иду мимо Московского вокзала к Феодоровскому собору. Это романовский собор. Он был построен в честь 300-летия воцарения дома Романовых. Его колокола носили и носят романовские имена. Генерал-губернатор Москвы Джунковский вспоминал, что во время освящения храма тот показался ему холодным, неприятным – место вблизи свалок, на окраине, совсем не соответствовало храму-памятнику в честь Романовых. Николаю II храм, напротив, понравился. Император нашел его красивым и светлым.

Я прохожу мимо Московского вокзала и каждый раз вспоминаю, как в конце августа 1851 года с этого вокзала поезд впервые повез из Петербурга в Москву пассажиров — батальоны Семеновского и Преображенского полка. Через пару дней по Петербургско-Московской железной дороге проехал и царский поезд.

Я представляю, как отсюда же уезжает Николай Александрович. Бьют колокола Феодоровского собора. Я только представляю всё это, но не могу воспроизвести точно, потому что вся Российская империя кажется мне долгим снежным сном. Сегодня тоже идет снег. Я смотрю на него и думаю: так и было когда-то, и тот же снег шел.

На Валааме я всё размышляла, как туда приехал Иван Шмелев с молодой женой. У Исаакиевского собора — как Мандельштам решил устроить там панихиду по Пушкину. Пришла целая группа писателей, и Мандельштам раздавал всем свечи.

Для них это было такой естественной жизнью. А для нас стало древней сказкой. Но после стольких лет совсем другой страны у нас всё ещё есть церковь, и есть вокзал, и можно представлять, как уезжает царский поезд, как Николай и дочки приезжают в собор, который сейчас всё чаще называют просто «Фео». У нас почти не осталось настоящей памяти, но есть сентиментальное воображение, и его хватает.

Другое представлять гораздо проще. Советский Союз – как летний сон. Недавно сидела на встрече, где одна из участниц вдруг начала рассказывать, каким ужасным был Советский Союз, как она посвятила жизнь борьбе с поклонниками СССР. Мой друг, сидящий рядом, сказал: такие вещи вообще нельзя говорить вслух. И я согласилась.

На службе сегодня читали об исцелении Христом расслабленного. И отец Димитрий сказал, что чудо в этой истории – не только исцеление, но и то, как много делают друзья расслабленного, чтобы приблизить его к спасению. Я никогда об этом не задумывалась раньше, но, на самом деле, они делают невозможное.

«Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост». Так начинается «Лето Господне» Ивана Шмелева. Он посвятил его Ивану и Наталье Ильиным. Он писал Ильину: «Где-то свидимся?.. Если бы в Москве!..». Теперь они там вместе и лежат. Да, сегодня Великий Пост.

Вот так всё в нас переплавилось и выправилось, вот куда выросло. Бесконечна благость и премудрость Того, Кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Эту цитату Льва Толстого я впервые прочла у Михаила Шишкина. И мне кажется она, перешагнув два века, оказалась про нас.

Британский дирижер Саймон Рэттл говорил, что «летающая отшельница» Губайдулина лишь время от времени приходит к нам на землю, приносит свет, а затем вновь улетает на свою орбиту. Что ж, с 13 марта, вероятно, свет всегда теперь будет лишь на той орбите. Написала для Forbes Woman о композиторе Софии Губайдулиной:

https://www.forbes.ru/forbes-woman/532863-kak-kompozitor-sofia-gubajdulina-ob-edinala-v-svoej-muzyke-veru-i-avangard

Музыкальный журналист Алексей Мунипов по просьбе оркестра MusicAeterna написал путеводитель по Второй симфонии Малера. Путеводитель прекрасный весь целиком, но я выделила несколько историй, в которые сразу влюбилась. Они о том, как на нас влияет искусство.

Существует много анекдотов о преображающей силе Второй симфонии, но ни одна не сравнится с историей Гилберта Каплана, нью-йоркского миллионера и издателя журнала Institutional Investor. В 1965 году он оказался на концерте, где этим произведением дирижировал Леопольд Стоковский, и вышел из зала другим человеком: «Зевс метнул молнию, и моя жизнь изменилась». Каплан стал одержим этой музыкой и в конце концов превратился в дирижера- любителя, но особого рода — он исполнял только Вторую Малера.

Саймон Рэттл собирался стать перкуссионистом, но в 12 лет попал на исполнение Второй и понял, что не может думать ни о чем, кроме дирижирования. Всего через шесть лет он организовал исполнение этой симфонии и продирижировал ею на выступлении студенческого оркестра. Свое первое знакомство с Малером Рэттл описывает в новозаветных терминах — как «мою дорогу в Дамаск».

Не все услышавшие «Воскресение» становятся дирижерами, но эмоциональное потрясение, связанное с симфонией, описывают очевидцы уже самых первых исполнений. Сестра Малера, Юстина, свидетельствовала, что на берлинской премьере 1895 года незнакомые люди обнимались и рыдали в голос. Традицию кататься на этих маниакальных качелях заложил сам автор, утверждавший в одном из писем, что во Второй симфонии «вас как будто валят дубиной наземь, а потом на крыльях ангелов возносят в высочайшую высоту». Инна Барсова в классическом труде о симфониях Малера вспоминает термин, который использовали по отношению к искусству Микеланджело, — terribilità, «устрашающая сила».

Есть, конечно, что-то особенное в условно чистом, почти детском взгляде на музыку, литературу или живопись. Когда ничего не знаешь и просто идешь смотреть. Но для меня искусство ценно своим контекстом. Они чувствовали столько всего, когда слышали Малера — теперь мой черед. Садишься в зале, а на тебя наваливается устрашающая сила не только музыки самой по себе, но и памяти, которую она несет. Из форм бессмертия, известных миру, эта, вероятно, самая объединяющая.