Читаю про Пучкова в Википедии. Нашла идеальное описание того, почему я предпочитаю Питер для жизни:

Для себя считает Санкт-Петербург лучшим городом для проживания, откуда может уехать «исключительно ради каких-то трудов и не навсегда», поскольку, по его словам, невозможность посетить в любое время Эрмитаж и Мариинский театр психологически его угнетает.

Да, мы

Алексей Конаков «Табия тридцать два»

Вчера при температуре 38 дочитала «Табию тридцать два» Конакова. Вообще, я при такой температуре обычно книги не читаю, я же не сумасшедшая, но Табия легла идеально.

Начала ее давненько — в начале показалось, что, как и в случае с любой антиутопией, я поняла всю задумку на 20 странице. Ошиблась. Потом думала, у автора есть лишь два варианта — хороший ладный сюжет, очень увлекательный, с загадками, и хороший язык, который потащит всё за собой. Тоже ошиблась.

Роман посвящен прекрасной России будущего, в которой литературу отменили, потому что литература культивирует имперское захватническое мышление. Вместо нее главными в российской культуре стали шахматы. В школах учат партии, в университетах обсуждают только шахматы, топонимы носят имена шахматистов. Логика такова: шахматы — игра уважения к сопернику. Шахматы — как любовь. Правда, в конце книги герои вспоминают, что шахматы — это репетиция, имитация войны. Но это спойлер.

Видела, что литературные критики пожурили Конакова за недостаточно хороший сюжет. Мол, неинтересно и вообще провисает. Но я так не думаю. В конце концов, у меня большой опыт чтения Лукьяненко, а тот всегда двигается подобным путем: герой сталкивается с жестоким миром, узнает про него страшные тайны и выбирает недеяние. Мне кажется, есть великая правда жизни в том, что человек не может противостоять машине общественно-политического устройства. Я думаю, так, да. А романтические эпосы типа Голодных игр — ну, они вдохновляющие и всё такое. Но это неправда. История знает очень мало примеров, когда одна личность меняла всё, но обычно условное «всё» само призывало перемены (а личность звали Владимир Ильич).

Герой Конакова — простофиля Кирилл, талантливый парень из Новосибирска. Есть у меня, конечно, некоторое количество вопросов, потому что диалоги с Кириллом все персонажи обычно начинают с пересказывания устройства России того или иного периода, но язык хороший, и я поверила. Всё-таки Кирилл из Новосибирска, в России нет авиации, интернета, она в вечном карантине, города разрушены, живут лишь в крупных, платят репарации. Денег тоже нет. Нет даже кофе.

В общем, мне кажется, между языком и сюжетом автор выбрал философскую концепцию. Его роман — не совсем литературный роман, это скорее философский труд, утрамбованный в литературные рамки. Платон тоже так всегда делал, почему бы и нет.

В итоге получилась одна из самых любопытных книг, написанных на русском языке в последнее время. В ней вечно ощущается, что что-то не так, что смысл бродит рядом — и ты не понимаешь, где он. А затем Кирилл едет из Петербурга в Москву и видит нищую, уничтоженную страну, вынужденную за бесценок отдавать свои ресурсы, изолированную от остального мира — и понимаешь.

Ты просто не хочешь, чтобы так случилось. Иногда для того, чтобы книга удалась, достаточно одного безупречного образа.

«Он почти физически ощущал тяжесть обрушившегося на него знания.
И ему не с кем было разделить это гнетущее знание, некому было рассказать о своей проигранной позиции (да никто бы его и не понял); некого было звать на помощь.
Любой ход вел к гибели».

Сохрани эту ночь у себя на груди,
в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,
ты вся — шелест реки,
вся — шуршание льдин,
вся — мой сдавленный возглас и воздух.
Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,
как по стёклам замёрзшие пальцы,
это — всё наизусть,
это — всё зазубри
и безграмотной снова останься.
Снова тени в реке, слабый шелест реки,
где у кромки ломаются льдины,
ты — рождение льдин,
ты — некрикнутый крик,
о река, как полёт лебединый.
Сохрани эту ночь, этот север и лёд,
ударяя в ладони, как в танце,
ты вся — выкрик реки, голубой разворот
среди белого чуда пространства.

1959

Леонид Аронзон — посвящено, как и почти всё прочее у него, жене Рите.

Некоторое время назад я читала много диалогов Платона подряд — и много думала о дружбе. В диалоге «Федон», например, от меня ускользнуло основное содержание, но я перечитывала и перечитывала:

До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя – да! не его я оплакивал, но собственное горе – потерю такого друга!

Я так живо почувствовала тогда — уход друга. Петров вспоминал в мемуарах, как они с Ильфом гуляли где-то в Америке, по-дурацки ссорились весь день, а вечером Ильф подошел и сказал: «Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо». Через год и три месяца Ильф умер.

Вспомнила фотографию: Белый несет на плечах гроб Блока. Эссе: Франзен читает на панихиде по Уоллесу. Песню: Brainstorm поют о погибшем друге «По невозможному пути так на тебя мы все похожи». Кадр: Сириус Блэк говорит, что скучал по Джеймсу каждый день.

Мне стало думаться, что дружба — это редкий дар, оттесняемый любовью из поля нашего зрения. Любовь всюду восхваляют. А дружба обычно воспринимается естественной, второстепенной. Между тем, любовь, вообще говоря, физиологична, и у любви понятная мотивация: вы планируете построить семью. Дружба не подкреплена ничем таким. В дружбе есть что-то туманное, зыбкое. Строишь башню — новое бревнышко — и рухнула. В дружбе всё отдано на волю выбора и случая.

Дружбу довольно сложно откалибровать. Но с дружбой — как и с любовью — иногда случается мгновенное озарение. Своих друзей я встретила, — они произнесли пару слов, вышли ко мне в смешных тапках, принесли камень, процитировали Достоевского, повернули ко мне голову в аэропорту, вошли в учебную аудиторию, — и я почувствовала, как навсегда переменился мир. Я не запоминала специально, но точно помню все те моменты.

С друзьями можно говорить, даже когда их нет рядом, в самом деле. Так о Гумилеве кто-то отзывался, только я подзабыла кто. Именно так: я могу говорить с ним, даже когда его нет рядом.

Такая дружба у меня, например, была лишь пару раз в жизни. И это очень красиво. Могу понять друзей Сократа, пришедших его проводить: плачешь по утраченной красоте, по ощущения себя рядом с тем, кому всегда интересно быть рядом.

Хотела написать что-нибудь о Дне космонавтики. Но, думаю, за меня сегодня скажет русский космизм, с которого всё началось.

…мы беременны новыми словами. Так, мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу.

Александр Святогор «Биокосмическая поэтика»

Преодоление времени не является только теоретическим допущением, вытекающим из современных физических и математических теорий. Победа над временем и овладение им возможны на практике в результате сознательной деятельности людей.
Можно пойти далее и утверждать, что уже сейчас в ряде областей мы имеем частичную реальную власть над временем и постоянно ее осуществляем, несмотря на то, что мы не сознаем такого значения наших действий. В самом деле, если вдуматься, мы поймем, что мы имеем такой пример овладения временем в каждом, свободно и сознательно произведенном человеческом опыте. Каждый день, в ограниченных областях, мы изменяем время и осуществляем его обращение. Это происходит например, в каждом научном опыте.
Когда я из двух газов делаю воду и затем обратно ее разлагаю и затем снова создаю, повторяя этот процесс по желанию, я составляю или разлагаю каждый раз комбинацию элементов данного множества. Другими словами, я повторяю последовательность явлений или уничтожаю и воскрешаю воду.

Валериан Муравьев «Всеобщая производительная математика»

В мои годы умирают и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горестью в сердце, не узнав от меня, что вас ожидает непрерывная радость. <…> Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы. <…> Я хочу сказать, что во Вселенной времени сколько угодно. Всякий атом щедро наделен временем. Всякие громадные времена известные и воображаемые — совершенный нуль в сравнении с его запасом в природе. Величайший дар космоса для всякой его части, значит, и для человека, нескончаемое время.

Константин Циолковский «Панпсихизм, или все чувствует»

Пойдемте наверх, на станцию воздушника. Я люблю смотреть, как они улетают и тонут в небе. Особенно красиво это в лунную ночь, тогда они походят на серебристых птиц.

Николай Федоров «Вечер в 2217 году»

Для Ницше эстетическое оправдание мира означало эстетизацию смерти. Для русских космистов эстетизация человека означала его музеализацию — искусство становится технологией бессмертия.

Борис Гройс «Русский космизм: биополитика бессмертия»

p.s.: и еще — прочтите стихотворение моей подруги Кати. Мне оно очень нравится.

С днем рождения, космос. Спасибо, Юрий Алексеевич и Сергей Павлович, что нас познакомили.

В пятницу присоединюсь к дорогим друзьям на презентации нашего общего сборника сказок. Приходите, если вдруг захочется! Если не захочется, не приходите.

https://www.group-telegram.com/tavrida_art/14713

Сегодня встречалась от центра «Шум» со школьниками. Говорили о важности сохранения памяти о Великой Отечественной войне:

https://www.group-telegram.com/shum_centre/3280

Долго думала над подходящим к Пасхе стихотворением. Потом поняла, что самое подходящее стихотворение — и есть сама Пасха.

Из слова огласительного на Пасху Иоанна Златоуста, перевод Ольги Седаковой:

И никто пусть не страшится смерти, ибо освободила
нас от смерти Спасителева смерть.
Он угасил ее, ею захваченный.
Он вывел пленников ада, сойдя во ад.
Он горечью напоил ад, вкусивший плоти Его.
И пророчествуя это, Исайя восклицал:
Ад, говорит, познал горечь, встретив Тебя
в преисподней.
Познал горечь, ибо он уничтожен.
Познал горечь, ибо он поруган.
Познал горечь, ибо умерщвлен.
Познал горечь, ибо низложен.
Познал горечь, ибо взят в плен.
Принял тело, и столкнулся с Богом.
Принял землю, и встретил небо.
Принял, что видел, и впал в то, чего не видел.
Где, смерть, твое жало? Где, ад, твоя победа?
Воскрес Христос, и пали демоны.
Воскрес Христос, и радуются ангелы.
Воскрес Христос, и жизни есть где жить.
Воскрес Христос, и ни единого мертвого нет в гробах:
ибо Христос восстал из мертвых, сделавшись
первенцем из умерших.
Ему слава и держава во веки веков.

В «Облачном атласе» Митчелла друг за другом следуют две истории — «Письма из Зедельгема» и «Периоды полураспада». Первая — письма Роберта Фробишера к Руфусу Сиксмиту. Вторая — Сиксмит и его смерть. Я смотрела и читала «Облачный атлас» много-много раз. Научилась играть «Облачный атлас» на фортепиано. Столько лет прошло — а эта история до сих пор читается с той же невыносимой грустью.

В номере отеля «Бон вояж» доктор Руфус Сиксмит перечитывает пачку писем, полученных без малого полвека назад от его друга Роберта Фробишера. Сиксмит знает их наизусть, но их текстура, шуршание и выцветшие буквы, написанные рукой его друга, успокаивают его нервы. Эти письма – то, что он вынес бы из горящего здания. Ровно в семь часов он умывается, меняет рубашку и вкладывает девять прочитанных писем в Библию, которую убирает в прикроватную тумбочку. Непрочитанные письма Сиксмит сует в карман пиджака и идет в ресторан.
Обед состоит из крошечного стейка с полосками жареных баклажанов и плохо промытым салатом. Он скорее умерщвляет, чем удовлетворяет аппетит Сиксмита. Доктор оставляет половину на тарелке и потягивает газированную воду, читая последние письма Фробишера. Через слова Роберта он видит самого себя, ищущего в Брюгге своего непостоянного друга, свою первую любовь – «и, если буду честным, последнюю».

Почти все письма Роберта начинаются местом: Шато Зедельгем, Неербеке, Западная Фландрия.

Сиксмит,
мне снилось, будто я стою в китайской лавке, от пола до высокого потолка загроможденной полками с античным фарфором и т. д., так что пошевели я хоть единой мышцей, несколько из них упали бы и разбились вдребезги. Именно это и случилось, но вместо сокрушительного грохота раздался величественный аккорд, исполненный наполовину виолончелью, наполовину челестой, до мажор (?), продлившийся четыре такта.

<…>

Из-за встречного ветра и постоянно соскальзывавшей цепи уже едва ли не вечерело, когда я наконец добрался до Неербеке – деревни, где живет Эйрс. Молчаливый кузнец показал мне, как добраться до шато Зедельгем, дополнив мою карту при помощи карандашного огрызка.

<…>

Я продолжаю рыться в сокровищнице библиотеки, сочиняю в музыкальной комнате, читаю рукописи в саду (белые лилии – имперские короны, докрасна раскаленные кочерги – шток-розы, все – в полном цвету), езжу по тропкам вокруг Неербеке на велосипеде или брожу по окрестным полям.

<…>

Только что закончил аранжировку. Воздух в шато липкий, словно белье, которое никак не желает просохнуть. По коридорам, хлопая дверьми, гуляют сквозняки. Осень оставляет свою мягкость, переходя к колючей, дождливой поре. Не помню, чтобы лето успело хотя бы попрощаться.
Искренне твой,
Р.Ф.

Сестры Вачовски в экранизации дополнили эти письма еще одним, которое отлично встает в корпус того, что Роберт Фробишер, композитор «Облачного атласа», связывающий всех персонажей вместе, написал своему другу и любовнику.

Сиксмит,
Я каждое утро поднимаюсь на ступени памятника Скотту — и всё проясняется. Я никогда не видел мира таким ярким. Не беспокойся, все в порядке. Всё в Абсолютном. Полном. Порядке. Теперь я понимаю, что границы между шумом и звуком условны. Любые границы условны. И созданы, чтобы их переступать. Все условности преодолимы, стоит лишь поставить для себя эту цель. В такие мгновения я слышу твое сердце также четко, как свое, и понимаю, что разлука — это иллюзия. Моя жизнь простирается гораздо дальше физического тела.

Дописываю в суматохе, которая напомнила мне нашу последнюю ночь в Кэмбридже. Встретил последний рассвет, наслаждаясь последней сигаретой. Не думал, что на свете есть вид совершеннее, пока не увидел потрепанную шляпу. Право же, Сиксмит, ты выглядишь в ней невозможно нелепо, но мне кажется, я никогда не видел ничего прекраснее. Я тайком наблюдал за тобой, и уверен, что не случайно я увидел тебя первым.

Я верю, что нас ожидает другой мир, Сиксмит. Лучший мир. Я буду ждать тебя там. Я верю, что мы недолго остаемся мертвы.

Ищи меня под звездами Корсики, где мы впервые поцеловались.
Навеки твой,
Р.Ф.

Мне напомнили, что сегодня день рождения Людвига Витгенштейна, то есть хороший повод перечитать или прочесть впервые мой лонгрид о семье Витгенштейнов:

https://knife.media/wittgenstein-family/

Кстати, на Okko вышла моя подборка документальных фильмов по истории России. Хотела назвать ее «От Рюрика до Юрика», но редактор не разрешил….

https://blog.okko.tv/selections/ot-ryurika-do-yuriya-istoriya-rossii-v-10-dokumentalnykh-filmakh