Эшколь Нево: «Три "уровня" психики существуют не внутри нас. Вовсе нет! Они возникают в пространстве между нами и другим, в расстоянии между нашим ртом и ухом того, кто слушает нашу историю. И если некому слушать, то и истории не существует».

В 2005 году в самом разгаре анализа моего аналитика не стало. За несколько дней до смерти она позвонила и сказала, что пропустит несколько сессий по болезни, а ближе к выходным мне сообщили по телефону, что ее больше нет. Я оказалась не готова к этой кончине, но, что гораздо важнее, я не ожидала, что эта травмирующая потеря внесет такой разлад в мое личное и профессиональное самоощущение. Оглядываясь на восемнадцать лет назад, я думаю, что этот разрыв и последующее восстановление целостности сильно повлияли на меня в то время и в какой-то мере дают о себе знать до сих пор. Дело не в том, что эта травма сохраняет прежнюю силу и не дает осознать произошедшее, а в моем интересе к влиянию тяжелой потери на профессиональную идентичность и голос.
Психоанализ тесно связан с чем-то непереносимым: мы говорим о случившемся в надежде на помощь в его понимании.
Однако травма по своей сути не проговариваема, что лишает возможности думать и облекать ее в слова. Что происходит, когда то, что должно облегчить боль, становится источником самой травмы, теперь уже невыразимой и непостижимой?
После смерти аналитика я долго искала англоязычную литературу о личной утрате и ее влиянии на профессиональную идентичность, но нашла лишь несколько статей в разной степени удовлетворивших мой интерес. Сейчас я понимаю, что искала тогда слова для невыразимого. Пытаясь справиться с потерей, я написала статью о собственном переживании травматичной потери аналитика (глава 3). Представляя ее в разных профессиональных аудиториях, я узнала от коллег о схожем опыте утраты: их аналитики умирали, страдали от деменции и нарушали этические кодексы. Во каждом из этих разговоров меня поражало, насколько каждая потеря была психологически разрушительна для пациента. Ее проработка потребовала от каждого из них перенастройки себя и своего голоса. Эти разговоры отчасти сподвигли меня на эту книгу, идея которой в том, что травматичная и внезапная потеря отношений с аналитиком не проходит бесследно как для профессиональной идентичности, так и для собственного голоса.
Известно, что в процессе анализа идентичности аналитика и пациента сплетаются, со временем приобретая у последнего неповторимое звучание. У аналитика потеря и восстановление себя проходит еще сложнее, ему нужно не только обрести себя, но и перенести и воссоздать свой уникальный аналитический голос. Эта цель могла быть достигнута, если бы анализ не прервался, а аналитик был рядом, но поскольку все пошло не так, эту задачу приходится решать самостоятельно.
Авторы этой книги знают не понаслышке, чего стоит восстановление разрушенных психических связей. Каждая глава проникновенно облекает травму в слова, помогая ее перера-ботке. Для меня, как и для каждого автора этой книги, работа над текстом помогла прервать болезненный обет молчания и начать говорить.
Учитывая, что травма по своей сути безмолвна и должна быть отражена в словах, возникает вопрос, что представляет собой перевод этой книги на другой язык? Каждый ее автор воплотил в слова и донес до читателя то, что прежде было бессловесным. В этих попытках высказать невыразимое есть нечто важное и проникновенное, а теперь эти слова зазвучат и на другом языке. Перевод этой книги на русский открывает возможность для новых читателей трансформировать травму и придать ей смысл.

Робин А. Дойч
Окленд, Калифорния
Март 2023 г.


Травматические разрывы: Отказ и предательство в психоана-литических отношениях / Пер. с англ. - М.: Когито-Центр,
2024. - 340 с. (Библиотека психоанализа)

Я не случайно упомянул об опасности для классического психоанализа, которую могла бы нести естественнонаучная альтернатива многим его положениям, — опасности, которую, видимо, ощущал Фрейд.
Так, в свое время Клод Леви-Стросс дал блестящее объяснение инцестуозному запрету с позиций культурологии вместо психоанализа: инцест тормозит развитие культуры. Самые яркие вспышки культуры, самые интенсивные шаги эволюции ее всегда происходили там, где существовало смешение разных кровей, где пересекались этносы и народности: в крупных морских портах, на перекрестках караванных путей. Те же народы, которые веками, что называется, «варились в собственном соку», у которых сексуальные и прочие связи ввиду изолированности от «большого мира» не выходили за рамки общины или племени, до сей поры живут фактически в каменном веке, например, индейцы Амазонии или пигмеи африканских джунглей. И это также следует учитывать, говоря о последствиях межколлегиальной разобщенности. Я уже упоминал, что одним из сообществ, наиболее самоизолировавшихся от прочих психоаналитических направлений, как мне видится, является в наши дни сообщество лаканистов; признаюсь, я никогда не занимался глубоким изучением Лакана, однако мне приходилось немало беседовать с его приверженцами, и я обладаю некоторыми представлениями об особенностях их культуры.
Один человек, далеко не последний в этом сообществе, рассказал мне, что практикующие аналитики-лаканисты предпочитают брать пациентов из числа таких же лаканистов, как они сами, например, слушателей своих лекций и участников семинаров. Это имеет очень простое объяснение. Всем известно, что аналитик или психотерапевт должен обладать одним важным профессиональным качеством: ему следует уметь разговаривать на языке пациента. Проблема же аналитиков лакановского толка (подпущу сарказма, уж простите) состоит в том, что они умеют говорить только на языке Лакана, поэтому и анализанд, с которым они смогут работать, должен владеть этим языком. Они оказываются заперты в круге лакановской парадигмы, как амазонские индейцы в круге своего обитания радиусом в пятьдесят километров, и большой мир за пределами этого круга их не касается; и чаще всего им просто неинтересны рождающиеся в психоанализе идеи и концепции последних десятилетий, если они исходят не от таких же лакани-стов. Индеец из деревни в низовьях Риу-Негру, поглощенный ловлей рыбы и выращиванием маниока, редко искренне мечтает побывать в Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро. Добавлю, что внутри лакановского сообщества жизнь при всем том бьет ключом: среди них существуют разные направления, трактовки канонических текстов, рождающие ожесточенные противостояния, неутихающие споры, образно вы-ражаясь, о том, креститься ли двуперстно или троеперстно, петь ли псалмы на латыни или на родном языке.
И вот что за опасность, по моему убеждению, подстерегает нередко как супервизора, так и терапевта, обратившегося к нему за консультацией: когда ты замыкаешься в себе, в своей общине, своей парадигме, когда ты по собственной воле выпадаешь из мира и из естественного круговорота мысленной материи, ты незаметно для самого себя начинаешь вырождаться и в конечном счете понемногу умирать. Ты не ощущаешь поначалу никакого умирания, просто тебе становится нужен пациент, или супервизанд, или даже супервизор, разделяющий твои взгляды и рассуждающий в твоих терминах.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Я много раз писал о том, почему первая дуалистическая концепция Фрейда видится мне более конструктивной основой практики, нежели дуализм эроса и танатоса, и, возвращаясь сейчас к этой теме, могу добавить, что позиция отстраненности и веры в правильность исключительно своих воззрений есть проявление абсолютной доминанты влечений Я над либидинозными, а эта доминанта, в свою очередь, есть продукт колоссальной тревоги за сохранность предельно хрупкого собственного Я, предельно уязвимой идентичности. Идентичности, которую мы спасаем самым простым путем: путем отождествления себя с одной, конкретной, сугубо правильной школой, теорией, идеей. Как супервизанд, ты инстинктивно выбираешь себе суперви-зора своей же школы, который не станет сокрушать твои устои; как супервизор — предпочитаешь супервизанда, которого не надо учить говорить на твоем языке. Подбирать общий язык — неблагодарный труд, и в споре не рождается истина, вопреки известному изречению, потому что каждый из участников спора слышит в нем только себя, а только себя он слышит потому, что услышать оппонента для него опасно. Для этого необходима идентификация с оппонентом, в которой, как он чувствует, может попросту раствориться его личность, его собственное Я.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Вопрос моей московской собеседницы («Понятно, что вы придерживаетесь своего направления, но все же чье это направление?») заставил меня поначалу слегка опешить. Мне невольно вспомнился диалог Чацкого и Молчалина, в котором последний говорит: «Ведь надобно ж зависеть от других». И в ответ на недоумение главного героя: «Зачем же надобно?» - поясняет: «В чинах мы небольших».
Однако вскоре я понял, что он был более глубок, чем мог показаться с первого взгляда. Это был вопрос о возможности диалога или не-возможности как таковой. Слова «свое направление» прозвучало для моей коллеги как фраза на чужом языке, как отказ идти на контакт.
И я ответил ей чистой правдой: я сказал, что заимствую и интегрирую лучшие наработки всех авторов и школ. Как Хайнц Кохут, я не ставлю человеку диагноз; как Ференци, избегаю фрустрационных техник; как Роджерс, отрицаю классическое понятие переноса; как ранние кляйнианцы, фактически игнорирую сопротивление, как Винникотт и Балинт, предпочитаю обходиться без интерпретаций. Так что же я делаю вообще, спросила растерявшаяся коллега. И я понял, что бессилен в двух словах объяснить ей это. Что возможна лишь одна сентенция, коротко раскрывающая суть моей позиции и позволяющая хотя бы приблизиться к моему пониманию аналитического процесса. Продолжая перечень ссылок на великих мира сего: как Фрейд в десятые годы прошлого века, я полагаю, что исцеление осуществляется через любовь, хотя и понимаю оба этих слова — «исцеление» и «любовь» — в ином, нежели он, расширенном смысле (обо всех этих методологических нюансах читатель может узнать из моей книги «Психоанализ модерн: субъект-ориентированный подход»).
Кого же мне выбрать своим супервизором?..

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Идентичность психоаналитика означает способность сказать без внутреннего содрогания и без фальши: я продолжаю дело, начатое Зигмундом Фрейдом. Но легко ли произнести эти слова, оставаясь искренним перед самим собой?

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Я снова был влюблен. Я был в беде.

Чарльз Буковски

Ж. К. Эльбез
Когда есть «…потребность пациента во внешнем объекте и потребность в зависимости от внешнего объекта, потому что он в своей жизни столкнулся с провалом галлюцинаторного исполнения желаний, и поэтому у него не появилась вселенная, состоящая из репрезентаций и фантазматической жизни… (то) материнская функция аналитика может привнести то, чего у пациента нет.
Если у пациента чего-то нет (психически), то мы не работаем в логике трансформации, а работаем в логике заполнения… И здесь мы не находимся в психодинамике, а находимся на эволюционисткой линии, которая помогает психическому развитию индивида».


#Эльбез

А У МЕНЯ ПЕРВЫЙ ВЫПУСК

https://youtu.be/zs6unSzbr_g?si=S32Dert-WTkJKpkG

спасибо всем поддержавшим с началом выхода видео-формата, очень приятно 🥰

специально для вас - формат которого никто не мог ожидать

https://youtu.be/_bEmRTZj5hw?si=h6Shxo6D0Q7mwLRO

Книга "О ментальном росте. Идеи Биона, трансформирующие клиническую практику."
Автор: Лия Пистинер де Кортиньяс.

Психоанализ обязан Биону некоторыми из своих самых глубоких и оригинальных положений, навсегда изменивших психоанализ.

Расширив границы, а в некоторых случаях и выйдя за его пределы, Бион более, чем кто-либо, подчеркнул ограничения и потенциальные возможности психоанализа, наладив диалог с другими гуманитарными дисциплинами, такими как математика, философия, литература, поэзия, искусство и наука в целом.

Лия Пистинер де Кортиньяс известна во всем мире как автор, который глубочайшим образом изучает Биона, обладает солидным опытом и признанной способностью доносить его идеи.

Эта книга еще раз демонстрирует эти качества, радуя нас приятным чтением, наполненным проницательными иллюстрациями, в которой она помогает переосмыслить оригинальное использование Бионом его уникальных теорий.


Книга будет полезна психоаналитикам, психотерапевтам и психологам разных направлений, интересующимся подходом Уилфреда Биона к теории и клинической практике психоанализа.


Книга будет полезна психоаналитикам, психотерапевтам и психологам разных направлений, интересующимся подходом Уилфреда Биона к теории и клинической практике психоанализа.

Книга отредактирована и отправилась в верстку.
#УилфредБион
#точкатрансформации
#психоанализ
#книгипопсихоанализу

23 марта

Пройдет Конференция Ассоциации Специалистов Психоаналитической Психосоматики.
Тема конференции «Система: сон-сновидение».

Будет несколько докладов.

Среди них доклад члена Ассоциации Специалистов Психоаналитической Психосоматики Елены Исламовой

«В своей статье «Онирическая жизнь ребенка» Ж. Швек пишет, что у детей, подверженных психосоматическому дисбалансу, сновидческая жизнь нарушена, но менее, чем иные аспекты психического функционирования.

Он обнаружил, что в играх, рисунках и свободных текстах ребенка могут проскальзывать повторения травматического события. Что же касается снов, они будто лишены травматизма или неотличимы от кошмаров, свойственных большинству детей (про привидений, ведьм и т.д.).

Также он отмечает вероятность маскировки неудачи в работе сновидения за счет его вторичной переработки на сеансе. И создается ложное впечатление, что сновидения избежали вторжения травматических представлений, влияние которых можно отследить в деятельности ребенка в период его бодрствования».

Тревога - слуга гомеостаза.
Повышение уровня тревоги до ощутимости сигналит нам о том, что в среде - внешней или внутренней - что-то идёт не так.
Гомеостаз - то есть, равновесие - нарушено.

#тревога
#гомеостаз

Психоанализ сердца.

Лечит не ум, исцеляет не интерпретации, не кадр или техника. Лечат не сопротивления сопротивлениям и переносам. Исцеляют не словами, точнее не только словами. Разум разуму рознь. Разум, лишенный сердца, души, чувств, это барабулька. Бесполезная, непонятная, исторически вредная конструкция, носящая скорее характер защиты, облачения, рыцарского доспеха против жизни. Погрузившись в бездны своего бытия, отрешенно смотреть на себя и на мир. Словно раненый ребенок, неспособный и нежелающий видеть этот бренный мир, Ум, мертво и серо взглядывающийся в самого себя, лишается полнокровности и телесности. Рассуждая о преконцепциях вне самого себя, это словно форма без содержания. Содержание же, лишенное формы, разрушительно, затапливающе, аффективно и во многом очень агрессивно. Неспособное остановиться и успокоиться, оно не может думать, оно не может даже и чувствовать. Это чистой воды вихрь, то самое дионисийское без аполлонического. От него, от аффекта защищается мертвых дух, дух ума ради ума. Не умные слова и мысли лечат. Лечит дух. Дух, погруженный в бытие.

Девушка или молодой человек влюбляются не из-за ума или красоты. Жизнь, жизнь сердца, не переполненное злобой, струящейся сквозь пальцы, качаемое этим вечным органом жизни по венам бытия, наполняет радостью Другого. Да, есть перенос, есть проективные идентификации, проекции. Но есть и любовь. Забота и безопасность, отстраненность и погруженность, логос и страсть, красота и формы и содержание, полное глубины, позволяет любить. Сердце, полное жизни, сердце, дружащее с самим собой и с душой, сердце, способное любить и чувствовать, готовое отстаивать свои интересы и одновременно готовое отдать часть себя другому. Это сердце способно любить и способно исцелять. Это сердце работает каждый день, откачивая из сердца другого черноту, фильтруя и дистиллируя черные сказки другого, полного боли, отчаяния, разочарования. Взгляд, тепло другого позволяет нам светить и светиться, позволяет нам открыть своего внутреннего ребенка, свою юную, но забытую и потерянную душу, громко плачущую в страхе и одиночестве, закрытую панцирями равнодушия, холодности, рациональности и пустоты. Мнимой пустоты, ибо пусты трупы. Трупы, валяющиеся на полях битв. Трупы с застывшими от ужаса лицами. И все же даже у трупов на уголках ртов и в уголках глаз, где-то глубоко-глубоко, светит солнце. Солнце надежды.

Кохут утверждал: психоанализ есть метод познания, использующий два инструмента - эмпатию и интроспекцию. Только всё то, что подвластно эмпатии и интроспекции, может рассматриваться как предмет аналитического исследования.Как видно, ни о какой объективности речь здесь не идет.
Вроде и неловко уже повторять, что профессиональная подготов-ка психоаналитика должна включать освоение теории, выполнение норматива дидактического тренинга, за ним — норматива супервизий и так далее. Правда, необходимые объемы этих процедур есть тема достаточно дискуссионная. Невозможно владеть всеми теориями, противоречащими зачастую друг другу, да еще такими, в которых чуть ли не каждый ответ ставит ряд новых вопросов. Невозможно быть «до конца проанализированным», ибо внутренняя реальность любого из нас бесконечна. Но главное даже не в этом. Главное в том, что ни прочитанные книги, ни глубокий анализ сами по себе не делают человека психоаналитиком, точно так же, как знакомство с изобразительным искусством и овладение техникой живописи еще не создает художника, мастера.
Первое ощущение профессиональной идентичности, самый зародыш его нам дает знакомство с трудами Фрейда — прикосновение к зачаровывающему и пугающему миру бессознательного. Фрейд убеждает, ибо то, о чем он пишет, слишком невероятно, чтобы не быть истиной. Эту истину мы по молодости принимаем. Мы чувствуем себя в добром смысле избранными, читая, конспектируя, обсуждая книги, которые редко видишь в руках у пассажира в метро или у дамы на парковой скамеечке. Настает день, когда мы впервые отваживаемся применить накопленные знания к человеку, обратившемуся к нам, и тогда находим с неприятным удивлением, что именно про этого человека ничего не писали ни Фрейд, ни Абрахам, ни Винникотт. Мы идентифицируемся с тем, у кого проходим свой собственный анализ, и пытаемся работать с первыми пациентами либо в той же манере, либо в прямо противоположной. Мы наконец получаем в руки сертификат, позволяющий сказать вслух: «Я — психоаналитик», и не понимаем, отчего эти слова выговариваются с таким трудом. Мы переживаем первые успехи и первые неудачи, спасаясь от ощущения беспомощности в фантазиях всемогущества, и наоборот. Со временем наш стиль обретает индивидуальность, навыки совершенствуются, снижается тревога — но почему-то при этом не крепнет уверенность в том, кто мы теперь, а в некоторых случаях и слабеет. И всегда на нас незримо давит недосягаемый идеал профессионального Я — идеал в образе мудрого седовласого психоаналитика, досконально проанализированного Фрейдом или Ференци, как рентген, видящего насквозь любого пациента и не совершающего ошибок. Примерно так начинается дорога в Авиньон.
Нас в это время можно упрекнуть, пожалуй, во многих грехах, кроме равнодушия к психоанализу. На мой взгляд, к этой сфере познания, познакомившись с ней, на первых порах вообще нельзя относиться нейтрально: психоанализом либо увлекаются, либо его отвергают.
Вполне естественны сильные чувства, которыми сопровождаются наши ранние успехи и неудачи. Обойтись без неудач невозможно, и тогда нам начинает казаться, что у «настоящих психоаналитиков, то есть у зарубежных, мудрых и седовласых, всё не так, что они-то всех излечивают, что у них не бывает ни сомнений в себе, ни отрицательных результатов в работе, ни болезненных разрывов отношений с пациентами. И лишь позднее мы узнаем, что во всем мире половина анализов не доводится до конца, и их прерывание всегда наносит аналитику нарциссическую травму, и что более чем в половине случаев в постаналитический период к пациенту возвращаются его симптомы и т. д. И начинаем тогда понимать, что и они так же, как мы, озабочены сохранностью профессиональной идентичности, которой потенциально угрожает каждый пациент. Как констатировал Бион, заглядывая в аналитический кабинет, мы всегда обнаруживаем там двоих испуганных людей. Всё в этом процессе зеркально-симметрично, и тревога за свое Я, за идентичность в том числе.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Проблема профидентичности — проблема, которую мы решаем всегла и постоянно, кажлый час работы с пациентом, с каждым нашим клиническим или культурологическим исслелованием. Каждый шаг по дороге в Авиньон вновь подчеркивает ее актуальность. Мы пытаемся превратить психоанализ во всеобъясняющее мировоззрение, но уже вскоре понимаем ограниченность этой позиции, поскольку искусство оказывается несводимо к сублимации первичных позывов, а религиозность — к набору инфантильных проекций. Мы пробуем рассмотреть человека через призму теории Эриксона или Кохута и всякий раз обнаруживаем, что призма искажает реальность, и что для досконального понимания нам не хватает знаний в области культурологии, социологии, лингвистики. Мы ищем истину, но она неизменно оказывается неотделима от интерпретации. Мы отвечаем на вопрос и находим за ним три новых. Пытаясь противостоять этому шторму, мы держимся за то, что кажется нам незыблемой опорой: правило нейтральности и абстиненции, рамки сеттинга, непререкаемые постулаты о вытеснении, сопротивлении, навязчивом повторении. Однако корабль психоанализа плохо слушается руля. Фрейд, враг религии, в тридцатые годы, по определению Фромма, превращается в проповедника основополагающих религиозных заповедей, а экстатическая любовь к Богу («Моисей и монотеизм») оказывается вдруг неанализируемой и необъяснимой с рационалистических позиций. Исследования ранних отношений заставляют усомниться в святая святых классической теории — в ведущей роли инстинктных мотиваций. Шатаются взгляды на терапевтическую сущность психоанализа, на его главные технические аспекты.Давно ушло представление о нем как о холодном инструменте поиска вытесненных содержаний, а психоаналитик из бесстрастного зеркала превратился в активного участника конфликтов пациента. Облик процесса меняется со скоростью развития младенца, современная методика и техника работы терапевта так же смотрится рядом с техникой анализа Эммы Экштейн или Доры, как лайнер «Конкорд» — рядом с аэропланом братьев Райт. Почему всё это мы до сих пор называем психоанализом, что осталось в наши дни от метода, который Фрейд назвал этим словом в девяностые годы XIX столетия? Как соединить под этим термином школы Анны Фрейд и Мелани Кляйн, Кохута и Лакана? Или все же огородить в этом поле свои шесть соток психоанализа, а всё прочее объявить не имеющим отношения к нему?
Казалось бы, приходит на выручку старый критерий: психоаналитиком зовется тот, кто признает существование бессознательного и работает с переносом и сопротивлением. Но это как раз тот случай, когда ответ на один вопрос ставит ряд новых вопросов. Само понятие переноса не всеми трактуется однозначно. да и те эмоционально-поведенческие стереотипы, которые мы в отличие от переносных привыкли называть реалистическими, тоже формировались когда-то в отношениях с объектами из прошлого. В чем же разница? Мы с трудом приближаемся к пониманию бессознательного, своему собственному, а не взятому напрокат из учебника. Этот процесс начина-ет казаться бесконечным. В тревоге за свою профидентичность мы держимся за правила и принципы, как мать с недостаточной эмпатией за вычитанные из книг стандарты воспитания ребенка. И мы понимаем в то же время, что идентичность не может опираться на одно лишь строгое следование правилам и стандартам. И наконец с пугающей неизбежностью, смутно или ясно, вырисовывается мысль: может быть, в том и есть подлинная идентичность психоаналитика, чтобы всегда к ней стремиться и всегда чувствовать, что она еще далека?
Психоанализ как сфера человеческой деятельности ведь сам по себе от идентичности весьма далек, не только в силу относительной молодости и непрерывных видоизменений, но и оттого, что он фрагментирован — я вновь возвращаюсь к теме разобщенности разных его школ и направлений.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Мне кажется, в этом и состоит одна из причин принципа, которым руководствуются многие психоаналитические общества: чтобы ты получил доступ к моему знанию, чтобы я назвал тебя коллегой, ты должен стать во всем таким, как я. Ты должен выполнить весь комплекс необходимых ритуалов, например, провести на кушетке пятьсот часов. Но самое главное не в этом, а в том, что ты не имеешь права сомневаться. Если ты психоаналитик, тебе запрещено рассматривать психоаналитические постулаты с позиций современной биологии и антропологии. Если ты кляйнианец, тебе не рекомендуется подвергать критике базовые положения Кляйн в ракурсе Фенихеля. Истина остается истиной, пока на нее не позволяется взглянуть со стороны. Поэтому Фрейд остерегал своих учеников от слишком близких контактов с представителями других наук. Психоаналитики всегда предлагали миру свидетельства истинности своих выкладок, но не доказательства. Это позволяло сохранять уверенность. Уверенность же, как замечал Серджио Бенвенуто, имеет привкус паранойи: только параноик в своих убеждениях абсолютно глух ко всему, что смогло бы их поколебать.
А вот новое в науке всегда создавалось теми, кто этой глухотой не страдал; и Кляйн, и Винникотт, и Кохут начинали свой индивидуальный путь с чувства, что им тесны рамки фрейдовского учения.
Они осмелились предположить, что за этими рамками есть что-то еще. Можно сказать, что все они в свое время пережили мощный кризис идентичности. И они нарушили нечто незыблемое, впали в ересь. Их вопрос «что я делаю в психоанализе?» был равнозначен вопросу: «кто я — тень Фрейда, его след на мокрой лондонской мостовой, или я вправе взглянуть на что-то с иной точки зрения, взглянуть со стороны?..»

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Психика есть, возможно, самый труднодоступный объект познания, поскольку она же сама вынуждена служить и инструментом исследования объекта. Этот вечный статус terra incognita и пугает, и завораживает. Аналитики за сто с лишним лет так и не пришли к согласию по поводу факторов терапевтического воздействия на личность. Что излечивает пациента: глубокая проработка прошлого, интерпретации, модифицирующие Супер-Эго, по Стрэйчи, новое начало и возобновленное развитие по Балинту, или что-то иное? Почему результатов добиваются представители групп, стоящих на столь разных концептуальных опорах? Логично предположить, что действенность психоанализа состоит не только в этих факторах, но и в чем-то, лежащем за рамками нынешних теоретических представлений.
Ужесточая эти рамки, мы ограничиваем возможность познания и целительного влияния. Мне нередко приходилось слышать фразу «Это хороший психотерапевтический шаг, но он неаналитичен». Такие замечания справедливы, если мы стремимся к аналитической идентичности, рассматривая свое поле деятельности лишь изнутри. Может ли подлинная идентичность базироваться на изоляции от смежных наук, течений, взглядов, на запрете сомневаться? С моей точки зрения, это будет идентичность шизофреника, замкнувшегося в своей субъективности. Свобода спорить о сценариях разрешения эдипова конфликта без права усомниться в самом существовании этого конфликта — свобода птицы в пределах клетки. Обретение идентичности в отрыве от окружающей действительности очень легко, но невозможно.
Мы не владеем истиной в последней инстанции ни по какому теоретическому либо практическому вопросу: у нас есть только набор объясняющих конструкций и созданных обучением и опытом представлений о том, «как должно быть». Никакая теория не может являться истиной. Уже поэтому наивно предполагать, что кто-то вправе претендовать на знание психики. И здесь вновь приходится вспомнить о субъективности аналитического познания, и о том, что психоанализ не открывает реальность, а создает ее.
Вот как описывает психоаналитический процесс Урбан Вестин:
«...клиническая ситуация, которую мы организуем, приводит к запутыванию той реальности, которую мы пытаемся наблюдать и понимать. В том взаимодействии, в которое приглашает нас аналитическая ситуация, психические реальности аналитика и пациента неизбежно проникают друг в друга. Вследствие неуверенности в том, кому принадлежит тот или этот вклад, какой клинический факт реален, а какой иллюзорен, развивается фундаментальная и в то же время плодотворная неопределенность (курсив мой. — Д. Р.). Что требуется от аналитика, чтобы выдержать эту ситуацию непоследовательности? Цитируя рекламу на радио: "Включайся — настраивайся — оставайся с нами"... Наша задача состоит в том, чтобы защищать неопределенность психоаналитической ситуации, доверять тому, что мы понимаем и знаем, но также уважать то, что мы не понимаем и не знаем, когда пациенты открывают нам свою психическую реальность... Без непонимания нет места для развития внутреннего мира пациента. Сохранение неопределенности придает аналитическому процессу качество
"игры". Поддерживать эту неуверенность и неопределенность сложно, болезненно... но необходимо, чтобы психика могла развиваться в психоаналитическом процессе» (Вестин, 2009. С. 32-33).
Добавлю, что и существующая реальность не всегда укладыва-ется в теорию. Знание теории позволяет психотерапевту поставить пациенту некий диагноз, но и при абсолютно одинаковом диагнозе не существует двух одинаковых пациентов. По сути, только начав клиническую практику, я смог в полной мере убедиться, насколько все люди различны. И теоретические построения должны всякий раз возникать заново, а не быть чем-то вроде прокрустова ложа для разных людей, не быть заранее обусловленными. Возможно, нечто в этом духе имел в виду Юнг, когда советовал своим ученикам: прочтите всё, что можете, о сновидениях, но забудьте всё, когда станете интерпретировать сон пациента.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).

Поэтому психоаналитик в моем понимании — это тот, кто, владея в определенном объеме теорией и техникой, постоянно готов при этом увидеть ситуацию новым взглядом, в новом ракурсе, в новом аспекте.
Еще Микаэл Балинт настаивал на относительности любого знания. Я не умаляю роль знания теории, но убежден, что оно всегда должно оставаться незавершенным, открытым вперед. Я — сторонник сомнения, сторонник незнания — того незнания, что наступает после стадии знания, а не того, что предшествует ей. Окончательное знание — это кандалы. Мне доводилось слышать, что великая балерина Анна Павлова могла летать на сцене, так как в детстве прогуляла урок физики, где рассказывали про закон всемирного тяготения.
Творчество не может существовать лишь в рамках сотворенного ранее. Я понимаю, что многие из моих коллег с опаской отнеслись бы к представлению о психоанализе как об одном из жанров искусства.
Но по этому поводу я мог бы процитировать слова нашего соотече-ственника, замечательного российского психиатра начала ХХ столетия Николая Осипова: «Психотерапевт всегда ведет свое лечение более или менее самостоятельно. От Дюбуа, Фрейда, Оппенгеймера мы получаем только известные мысли и знания, но всякий случай психотерапевтического лечения есть акт творческий со стороны врача».
И вот что непосредственно касается супервизорства, от темы которого я вроде бы так далеко уклонился: знание, черпаемое нами и у корифеев психоанализа, и у супервизоров, самые образы и тех, и других — это наше профессиональное Супер-Эго. Его руководящая роль неизбежна на определенной стадии нашего развития, но плохо, если она закрепится навсегда. Важнейшим критерием личностной зрелости субъекта эго-психологи называют главенство Эго в структуре психического аппарата, при котором, по определению Петера Куттера, Супер-Эго оставляет позицию «над» Эго и занимает место «рядом» с ним, то есть из цензора и судьи превращается в доброжелательного советчика (Куттер, 1997). Другими словами, профессионализм психоаналитика начинается с обретения внутренней свободы от авторитетов. Свобода же обретается тогда, когда мы даем человеку понять, что слышим и чувствуем его боль не потому, что выполняем таким путем рекомендацию супервизора, а потому, что слышим и чувствуем его боль.
Эрик Эриксон, автор теории идентичности, говорил, что достижение идентичности подразумевает победу человека над неким внутренним кризисом. Если кризис связан с конфликтом, то в нашей области это конфликт между желанием узнать новое, шагнуть за границы познанного и описанного, и страхом перед этим шагом. Иногда я подозреваю, что именно этот страх заставил Фрейда прервать отношения с Юнгом.
Новое не имеет границ, и психоаналитик в моем понимании — тот, кто принимает и признает бесконечность внутреннего мира человека; кто способен увидеть в собеседнике не только то, что описывается диагнозом, и выстроить коммуникацию, не скованную ни методологическими шаблонами, ни теоретическими установками.
Он — тот, кто, обладая необходимыми знаниями, открыт для новых знаний, для неизвестного как в других, так и в самом себе. Он готов к диалогу с представителями любых школ, направлений, смежных гуманитарных и естественных наук; способен усомниться в право-мерности собственного подхода к любой проблеме, увидеть ситуацию в новом ракурсе; способен на откровенный разговор с самим собой.
И стремление к этой идентичности подобно стремлению к линии го-ризонта, обречено на неуспех и все же необходимо. Идентичность вечно реализуется в динамике данного процесса.

Разговор с супервизором, или дорога в Авиньон / Д.С. Рождественский. — Ижевск: ERGO, 2023. — 192 с. — (Серия «Линии психоанализа»).