Пять дней остается до окончания приема заявок на участие в нашей дагестанской экспедиции. Если вы хотели поехать, но забыли отметить дедлайн подачи в календаре, или хотели перепостить информацию, а может быть отправить ее кому-то страждущему, но все откладывали -- возможность сделать это еще есть.

По сабжу -- июль-август, Дагестан, этничность, устная история, глубинные интервью, дом на берегу Каспийского моря, уникальный исследовательский опыт под руководством опытных ученых. Присоединяйтесь!

Более подробная информация -- здесь.

Закончив наконец с одним отчетом, чтобы продолжить писать другой, все отчетливее понимаю, что наука, как я ее представляю, и российские институты, которые ее регулируют и вроде как призваны способствовать ее развитию, находятся в глубоком противоречии. Более того, несмотря на степень, научную должность и менее формальные вещи, которые определяют меня как ученого, наукой приходится заниматься во многом в качестве хобби, часто за собственные, заработанные на других, «научных», проектах деньги и в свободное от них время.

Общая, впрочем, проблема состоит в том, что, если в 90-х наука «валялась на улице», за нее никто (кроме зарубежных фондов) не платил, и особенно ничего не требовал, в 2000-х в ней стали появляться государственные деньги, а к 2010-м за ними подтянулись и бюрократы, и чиновники. Вслед за этим наука (за отсутствием чего-то типа профсоюзного движения) быстро «легла» под госпрагматику и госзаказ. Как следствие, если на первых порах сообразование с «большими вызовами, стоящими перед государством и обществом» в заявках на исследования было дискурсивным, в последние годы – в связи с разнообразными изменениями – оно (по-разному, правда, проверяемое и реализуемое) стало единственным критерием допуска проектов к реализации, а имитационной стала уже научная проблематизация. Проще говоря, не важно, насколько полезно для науки исследование, важно – насколько оно полезно для государства и его органов.

А наука имеет собственную логику, эта логика заставляет определенным образом ставить проблему, формулировать тему, планировать и делать поля. И эта логика не антигосударственная, она просто находится вне логики государственных институтов, в другом пространстве, а государство для нее – это еще одна переменная в уравнениях, которые в ее рамках необходимо решать. Если еще проще – ученым нужна свобода выбора тем и средств, а также возможность не планировать загодя (потому что на то исследование и исследование, что ты не знаешь, к чему оно приведет и принимаешь решение о каждом следующем действии на основании результатов действий предыдущих) и не отчитываться перед не-учеными.

Вряд ли этот – межотчетный – крик души полностью консистентен и транслируем в повестку дня, да и непонятно, как таковая может быть реализована в нынешних условиях, но в резюме хочу обозначить четыре административно-управленческих условия, которые могут обеспечить развитие науки, а несоблюдение их – превращает науку в имитацию:
1. Администраторы не ограничивают ученых в выборе тем и проблем для исследований, могут определяться только широкие направления для исследований,
2. Администраторы не заставляют ученых планировать исследования загодя и не оценивают реализацию проектов исходя из того, насколько выполнено запланированное,
3. Отчитываются ученые ТОЛЬКО статьями в научных журналах (где оцениваются рецензентами) и фактом публикаций и оцениваются,
4. Решение о финансировании будущих проектов принимается не по результатам оценки их содержания, а по результатам оценки предыдущих достижений ученых.

Это набросок, более того, думаю, что частью я изобретаю велосипед, частью – не оценил подводных камней у описываемых решений. Но пока – оставлю это тут и буду рад ответам/отзывам/мнениям.

Готовлю лекцию про наши экспедиции, озаботился вопросом их теоретических оснований и набросал "иконостас". Получился он довольно-таки гендерно разбалансированный... Кстати, есть ли кто-то, кто узнает всех? А лекция будет в это воскресенье в рамках Фестиваля ЛШ

Одним из факторов неприятия когнитивизированного конструктивизма является его непростая для восприятия онтология. Мысль, что народы не существуют в мире подобно столу, а являются обобществленными коллективными представлениями (при том, что такое их бытование, если вдуматься, предполагает местами большую твердость и безусловность, чем у стола) требует определенной теоретической подготовки. А с учетом того, что соревнуется такая концептуализация не только и не столько с эссенцианистскими теориями этноса, сколько с представлениями об этничности простых людей (в смысле, не-ученых), последние нередко видят в конструктивизме «наезд» на их народ и на них лично. Не могу забыть взгляд одного башкирского активиста, который искренне и с болью жаловался на «этих конструктивистов», которые «говорят, что нет башкир», «но я же есть!» Можно это объяснить и сложнее – конструктивизм – это неизбежная релятивизация и, в некотором смысле, «обесценивание» того, что одновременно – другими общественными механизмами – сакрализируется. На индивидуальном и коллективном (в том числе страновом, национальном) уровне. И вот с этими материями, конечно, надо быть осторожнее. Важно, что сконструированность не равно неценность, более того, конструктивистские исследования – они про то, как те или иные конструкты становятся (остаются) ценны. Не говоря уж о том, что человек – вопреки всяким экономизмам – живет смыслами и символами. И тем, как этничность оказывается осмысле(н)на – в том числе эмоционально – и должны (без обесценивания этой осмысленности) заниматься современные исследования этничности.

Относительно давно не писал -- сел было написать пост, почему исследователям этничности так интересен Дагестан, но увлекся и написал сначала лонгрид, а затем и целую статью, и пост из этого было уже не сделать. А затем затянула подготовка к экспедиции -- организационная и содержательная. Не вдаваясь в подробности -- экспедиция обещает быть одновременно забористой теоретически и методологически, объемной и интересной полево, а также необычно комфортной для участников бытово. Осталость только отобрать этих участников -- выбрать 8-9 "счастливчиков" из почти 80 сильных заявок -- задача непростая и грустно отказывать. Хочу, впрочем, воспользоваться моментом и поблагодарить всех перепостивших наш проспектик. А пока -- шлю всем привет и прикрепляю то, что я вижу сейчас. Это село Кумух. Помимо всего того, что я написал в том посте-лонгриде-статье, Дагестан -- это очень красиво!

Но если уж выходить в эфир -- то не с пустыми руками. Сегодня вышла наша, с одной стороны, самая забористая и проработанная, с другой -- понятная и осязаемая в части исследовательского вопроса статья. Про национальности и брачное поведение в Дагестане. Считается, что люди в Дагестане все меньше женятся на представителях своей национальности, но мы показываем, что в общем скорее всего именно по национальном принципу толком никогда и не женились -- сначала женились на односельчанах, потом перешли к более широким множествам, а пожелание удрученных матерей, чтобы "была хотя бы даргинка" -- это компромиссная "проекция" сельского брачного партикуляризма на город, которая, будучи нефункциональной -- особенно никогда и не работала. Статья доступна по ссылке. Скоро -- под экспедицию -- сделаю полную подборку наших текстов про этничность в Дагестане. Stay tuned!

Модус существования этничности – это восприятие, интерпретация и коммуникация. Проще говоря, этничности не существует без того, чтобы кто-то кого-то или что-то воспринимал на основании этнических категорий, при этом, как пел Башлачев, «можно песенку спеть иначе», и любая ситуация, событие, человек могут быть «прочитаны» на основании разнообразия категоризаций. За окном дерутся люди, но дерутся ли чеченцы с русскими, городские с сельскими, быки между собой – это уже вопрос восприятия и интерпретации. И в этой связи история конкретной этнической категоризации (например, советских национальностей) – это история того, как люди начинают интерпретировать реальность через ее призму, как эта категоризация закрепляется в качестве стандартного способа восприятия окружающей действительности (например за счет институционализации), как она «сталкивается» с альтернативными способами восприятия и интерпретации, как последние постепенно вытесняют ее, и как она – в конечном счете – перестает использоваться людьми для интерпретации окружающей действительности. Это общая модель. Конкретные этнические категории прошлого могут «прорастать» в новых категориях, категоризации «смешиваться» и проч., но в общем – именно этим и на этом основании должна заниматься история этничности. История, однако, даже в ее устном преломлении, невозможна без фактов. Что из себя представляют в этой парадигме факты? Они тоже неизбежно связаны с восприятием, интерпретацией и коммуникацией. Пока нет окончательного термина, но предварительно такие факты можно назвать перцептивно-коммуникационными фактами (где-то тут еще может быть слово «интерпретация»). О чем идет речь. Из устных нарративов (а равно – из любых других источников) «достается» событие восприятия, интерпретации или коммуникации, фиксируется его место и время и, в таком виде (с еще некоторым количеством информации), оно помещается в копилку фактов, которые затем могут быть проанализированы на предмет разного и в разном ключе, но это уже другой разговор. Пример из личного опыта. В классе шестом главный хулиган класса Стас Веревкин назвал меня жидовской мордой. А я опешил, потому что это было первый раз, когда вообще такое словосочетание звучало в школе. Год был, соответственно 1997-1998, место – Москва. Итак, мы имеем уже два факта – (1) человека с еврейской фамилией – там-то и тогда-то – обозвали «жидовской мордой», (2) сам человек удивился. Дальше можно разбираться с этими фактами, классифицировать, генерализировать, объяснять и проч., но они – в таком виде – уже лежат в копилке. И динамика таких фактов во времени – это и есть объект изучения конструктивистских исследований этничности после когнитивного поворота, «опрокинутых» на историю. И в таком ключе, опираясь на перцептивно-коммуникативные факты, мы и будем работать в ходе дагестанской экспедиции. Не только на них и работа с ними сильно сложнее описанного выше (например, встает вопрос верификации фактов), но смысл такой.

FYI: вовлекаясь в начинающийся евро эмоционально, вы поддерживаете реальность, выстроенную вокруг наций - этнических категорий глобального уровня. Хорошо это или плохо - обсудим на досуге, а пока поехали, Англия, вперед! (Должно же быть в жизни место справедливости).

Тизер надвигающейся на страницах третьего номера Социологического обозрения Финальной и Решающей Дискуссии между Примордиалистами и Конструктивистами (Нет! Конечно никакой такой дискуссии нет, да и СоцОбоз слишком приличное место для того, чтобы давать высказываться примордиалистам. Шутка! В конструктивистских формах примордиализма нет ничего плохого. Черт, мне кажется, я вас запутал. Тогда, чтобы распутаться, можно прочесть выдержку из моего Последнего Слова в этой Дискуссии, которое скорее всего будет не раз переформулировано и в этой версии в Дискуссию все равно не войдет):

... речь идет о смене научной парадигмы – процессе частью постепенном, частью наоборот рваном и конфликтогенном в той мере, в какой наука – это не только про идеи, но и про карьеры. При этом парадигма меняется не только в исследованиях этничности, но и в социальных науках в целом, отчего, пользуясь только лишь инструментами исследований этничности, осознать и отрефлексировать происходящие изменения вряд ли возможно. Вместе с парадигмой меняется и язык описания окружающей действительности. Однако, в той степени, в какой и парадигмы, и научные языки не являются однозначно «хорошими» или «плохими», «работающими» или «не работающими», а скорее являются более или менее удобными способами описания реальности под некоторые задачи, говорить об этничности вполне можно и иным, не-конструктивистским, способом. Только беда в том, что это неудобно и непродуктивно. Скажем, можно продолжать использовать словосочетание «межэтнический конфликт», но как вместить в имплицитную картину мира, этим словосочетанием предполагаемую, то, что далеко не все люди, как-то идентифицирующие себя с той или иной категорией, в конфликт вовлечены, то, что среди этих людей есть, напротив, сторонники прекращения конфликта и проч. И исследователи, которые годами изучают «межэтнические конфликты», неизбежно понимают всю подобную нюансированность и даже как-то умеют говорить о ней, однако напоминает это попытки есть макароны каменным топором. Макароны будут (как минимум частично) съедены, но возможно лежащей рядом металлической вилкой есть их было бы удобнее. И конструктивистские способы описания реальности (включая тот, который я предлагаю) – это как раз и есть более простая, экономичная, продуктивная языковая альтернатива некогда доминировавшим в мировой науке и продолжающим доминировать в науке российской группистским языкам описания этой реальности.

Пишу этот пост откуда-то из-под Тамбова – мы двигаемся в Дагестан, где с 22 июля, как знают подписчики этого канала, начнется наша экспедиция. Экспедиция в теоретико-методологическом смысле, откровенно говоря, довольно сложная. Докрутив и когнитивизировав конструктивизм до максимума и редуцировав национальности до перцепций и коммуникативных актов, посредством которых их реальность утверждается, мы «опрокинули» эту концепцию на прошлое. И в течение следующих трех недель мы будем разбираться с перцептивно-коммуникативными фактами, посредством которых советские национальности оказывались (или не оказывались) безусловной реальностью для жителей республики в течение последних 50-60 лет. Как может выглядеть то, на чем мы будем фокусироваться, в прямой речи? Вот выдержка из пилотного интервью с информантом, прожившим большую часть жизни в селе Кулинского района:

Информант: Нам эти уроки [предмет, посвященный культуре и истории Дагестана] давали учителя. После этого урока хорошие впечатления только оставались в нас. Мы же особо не сталкивались с другими нациями. Мы же лакцы, только дети. Но до такой степени красиво нам преподносили учителя, что ночью мечтали увидеть [представителей этих наций].
Интервьюер: А что рассказывали?
Информант: Рассказывали, чем они занимались из поколения в поколения. Чем занимались даргинцы, например. Тогда все были кустарники, гончарники. Тогда же транспорта тоже не было. Пешком, на ишаках, на ослах. На чем попало, ездили. Кто что мог, делали руками, руками кустарно. Чего-то делали, зарабатывали деньги. И нам это преподносили. У нас единственная мечта была увидеть аварца, даргинца, табасаранца, лезгина, кумыка, ногайца.

А вот как этот фрагмент можно резюмировать в виде перцептивно-коммуникативного факта:

В селе [название] Кулинского района в середине 1980-х в школе преподавался предмет, посвященный истории и культуре Дагестана, где рассказывалось про культуру и быт дагестанских национальностей. Материалы, которые проходили на уроке, впечатлили информанта, до того, не видевшего представителей других национальностей/не отдававшего себе отчет в том, что встречаемые люди являются представителями тех или иных национальностей. Он сильно захотел увидеть представителей этих национальностей «в реальности».

Дальше, правда, информант выяснит, что в «эмпирических» аварцах и даргинцах довольно мало от тех людей, о которых им рассказывали на уроках и что вообще-то они не сильно отличаются от его односельчан-лакцев. Но это будет уже ниже в интервью, а здесь мне важно резюмировать, что примерно такие эпизоды нас будут интересовать и план состоит в том, чтобы «дистиллировать» их из порядка сотни интервью, которые мы возьмем по выборке и – таким образом – понять, как (за счет каких интеракций) на протяжении последних десятилетий реальность национальностей поддерживалась в Дагестане.

Примерно так делается историческое исследование при использовании когнитивизированного конструктивистского подхода к этничности. В течение следующих недель я буду постить всякое из экспедиции, так что stay tuned.

А пока можно прочесть мой научно-популярный текст, написанный специально к экспедиции, который называется «Краткая история советских национальностей в Дагестане" и который представляет собой гипотезу для большого исследования, к которому мы – этой экспедицией – подступаемся. Уже после экспедиции его потребуется немного, но переписать (потому что наука не стоит на месте, так сказать), поэтому хочется куда-то его поместить. Пусть будет здесь. И – да – по форме и языку это и есть результат такого конструктивистского, когнитивизированного исторического исследования этничности.

Через несколько часов – начнется экспедиция. Мы приехали пораньше, чтобы прийти в себя после перегона машины из Москвы, и чтобы подготовиться к приезду участников. В конечном счете, данные собираются хорошо, когда интервьюер хорошо поспал и хорошо поел. Хотя бы иногда. И вот, вчера -- была возможность побродить по Махачкале. И сразу же в глаза бросился «мильон мелочей», которые – помимо собственно научной повестки дня – заставляют меня возвращаться и искренне любить регион. Забыл купить зубную щетку и зашел в магазин, чтобы купить новую. Взял первую попавшуюся – а она в форме мисвака, ветки дерева, который завещал чистить зубы пророк Мухаммад. Иду дальше – в районе банкетного зала на Редукторном несколько полицейских машин и группка подростков в белых рубашках, не заправленных в штаны (скорее даже «расправленных» оттуда). Подрались на свадьбе, с кем не бывает. Перевожу взгляд с этой сценки на дорогу, а там баннер, рекламирующий некоторый Ломоносовский лицей, престижное учебное заведение, билет в будущее, где у учеников будут забирать гаджеты. В другом месте гигантская растяжка на доме, рекламирующая операцию по удалению камней из почек, на ней изображены собственно почки в ужасном состоянии размером с четыре этажа. Иду дальше – два пацана, по всей видимости братья, идут с футбола, у обоих футболки Реала, но один – Винисиус-джуниор, другой – Беллингем. Интересно, подумал я, есть ли у них третий брат… (Шутка для любителей футбола, в Реал только что перешел Мбаппе). Дальше – уже ближе к теме экспедиции – «меню» палатки мороженного, где среди прочего есть такие позиции: американец, хохол и бедный (!) еврей. Еврей же не может быть бедным – в этом и прикол.
В Дагестане я делаю исследования одиннадцатый год. Примерно про каждый эпизод я могу рассказать много всего социологического и культурологического – откуда взялось, почему прижилось и проч. Но пока – пока экспедиция не началась и мозг не включился в режим «интерпретация» -- я просто подмечаю. А еще подмечаю, что – через эти и другие, иногда неоднозначные – эпизоды, и в целом, испытываю много нежности к Дагестану, его жителям. И с этим ощущением и начинаю экспедицию. Вперед!

Что ж, экспедиция приближается к экватору. За плечами – Махачкала и горные контексты, остаются равнина, предгорья, города. На глазах проступает следующая история. Вот родился человек в горах. Вопрос национальностей там не стоял и не обсуждался, потому что частью все относились к одной национальности, частью – не было контекстов, в которых национальности могли бы «заиграть» социально и за счет этого релевантизироваться. Почти единственный, воспроизводящийся, контекст, в котором фигурируют национальности в селе – это школьные уроки, на которых рассказывают про народы Дагестана, вписывая их в сначала советское, а затем и российское этническое разнообразие. Еще, пожалуй, регулярно говорится о русских, которые могли присутствовать в селе в качестве учителей, распределенных в горные села и восприниматься в качестве «окна в большой мир». Тема русских учителей (а скорее учительниц) – воспроизводится в Дагестане, и в Махачкале даже стоит памятник русской учительнице. Из неожиданного – для женщины, учившейся в школе в 1960-х, русские – это Юрий Гагарин и Валентина Терешкова. Всех тогда «кормили» космосом, но то, что этот космос казался из дагестанского села русским – это интересно. И вот молодой человек, отучившийся в школе в горном селе, отправляется в «большой мир»: например, на учебу в Махачкалу. И именно национальности, о которых говорили в школе, становятся для него важным инструментом интерпретации культурного разнообразия, категорией идентификации себя и других. Скажем, в 1975 году первокурсники ДГПУ сделали неформальную перепись курса, где надо было указывать имя, фамилию, село и национальность. В общем, то, о чем понятие было только умозрительное – проступает в наблюдаемой реальности. Насколько, однако, категоризация по национальностям выдерживала проверку реальностью? Использовали ли люди национальности, «прогнозируя» поведение? Можно ли (было) отличить на улице аварца от даргинца? И была ли какая-то динамика в этом отношении – с 1950-х по настоящее время? Об этом в следующих сериях.

Еще могу сказать, что с нашей конструктивисткой колокольни интересно разговаривать с учителями, которые сначала реальность национальностей интериоризируют в качестве школьников, потом тестируют ее на прочность в Махачкале во время учебы, а потом возвращаются в село, поступают на работу в школу и воспроизводят эту реальность для новых поколений учеников.

Я продолжу по возможности писать сюда про то, что у нас (предварительно) получается. А пока – я сижу в уголке двора нашей экспедиционной базы, студенты разжигают мангал, будет шашлык и вообще небольшой «экваториальный» праздник. Дело делается, понимания проступают, время тратится не зря.

Пожалуй, важнейшее, что надо понимать про национальности в Дагестане, и это плюс-минус универсализируется до этничности в целом, что они являются когнитивным оператором, посредством которого воспринимается и интерпретируется разнообразие, но, что важно – только одним из. Проще говоря, люди сталкиваются с тем, что люди разные – в том, что касается поведения, внешности, особенностей биографии и проч. И иногда (если речь идет о параметрах, значимых социально) у них возникает потребность понять принцип, который лежит за этим разнообразием. Ответить, по сути, на два вопроса – почему люди разные и кто именно на кого именно похож/кто именно от кого именно отличается. И тут им – не имеющим статистических программ, не владеющим исследовательскими методами и не имеющим доступа к литературе – предлагается «легкий способ бросить курить», авторитетная рамка, различия между людьми в первом приближении объясняющая. Эта рамка «достается» людям буквально из воздуха – из разговоров старших между собой, из изображений на городской администрации, где изображены люди в «национальных» костюмах, из школьных уроков, где рассказывается про народы Дагестана и проч. Она закладывается в их сознание в качестве трафарета, статистической гипотезы, согласно которой национальность объясняет и предсказывает особенности людей. Но эта гипотеза закладывается как «слабая» -- в смысле что «корреляция» между поведением и национальностью и близко не приближается к единице, и, согласно представлениям, есть множество других факторов, которые также предсказывают поведение (вот это вот воспроизводящееся «от человека зависит»). В результате оказывается, что гипотезу национальностей опровергнуть технически нельзя, тем более что время от времени происходят события, ее подтверждающие (недавно в даргинском селе Леваши открыли майнинговую ферму и «убили» все электричество района, что вполне укладывается в стереотип, согласно которому даргинцы деньги любят). И вот – в качестве «слабой гипотезы», когнитивного оператора, который применяется не ко всем ситуациям и на который не делается ставка (если бы делалась серьезная ставка, национальности так бы не использовались), национальности и продолжают бытовать в Дагестане. Но это лишь кусок объяснения.

А вот – чтоб отвлечься от сложного – свежая и очень милая история из экспедиционного чатика:

Егор: Слушайте у меня щас была пересказана абсолютно золотая история я думаю это лучшее что я собрал за все время. Девушка сказала что сейчас большая проблема – то что молодежь не учит языки своей национальности и не говорит на них. И рассказала мне как она пыталась заставить племянницу использовать аварский. Она принесла домой котенка и сказала маленькой племяннице «этот котенок – аварец. Он не поймет если ты с ним на русском будешь говорить, говори ему на аварском». И девочка пыталась вспомнить чему ее учат и коверкая слова пыталась разговаривать на аварском с котенком.

Еще в 2013 году – когда я только начинал делать исследования в Дагестане – в воздухе висел вопрос, а «произойдет» ли Махачкала, сложится ли город – городская культура, городская среда, появятся ли горожане. Тогда, захлестнутая потоком «свежих» мигрантов с гор, пришедших на смену «советскому городу» (русскоязычному, интеллигентному) – Махачкала, с одной стороны, страдала от отсутствия «общего поля» у всех этих новых махачкалинцев, с другой – была ареной баталий за их «души». Конкурировали между собой, если очень грубо, исламский фундаменталистский, традиционалистский и европейско-модернистский проекты. Что сейчас? По всей видимости, традиционалистский и фундаменталистский проекты got merged – за счет того, что из поля были выведены наиболее непримиримые из вторых, и именно эти два проекта и породили нового махачкалинца – он «на религии», гендерный вопрос решается им уж точно не «по-европейски», он уважает «народные традиции», но не практикует ничего из них (кроме совсем ритуалистики типа свадеб). При этом он уже горожанин, поэтому он активно модерирует свои социальные связи и включен в сеть функциональных, анонимных отношений – с администрацией города, сервисами и прочими людьми, играя, однако, в социальную игру, согласно которой все участники этих отношений - где-то между односельчанами, и братьями и сестрами по религии. И так далее. Портрет нового махачкалинца можно и нужно продолжать писать. Вот такая вот «множественная модерность». А что же европейский модерн? Он существует, некоторыми своими частями инкорпорированный в мейнстрим, местами нишевой, но своим core – полуподпольный. Хорошо это или плохо – судить не стану, а все же встану из-за стола махачкалинского городского кафе ЗМ (обслуживает официантка в хиджабе) и поеду на интервью по квоте М, меньше 22 лет, закончил школу в Махачкале. При этом мастер спорта по ММА, сам же сейчас – в главной мечети на уроке. То ли учится, то ли преподает. Еще один штришок к портрету…

Что ж. Экспедиция заканчивается. Осталось подубрать на экспедиционной базе и «вернуть» ее хозяину. Что могу сказать по существу дела. Если коротко – все удалось. Если чуть включить эмоцию – мне кажется, это было выдающееся мероприятие. Оказаться даже не на линии фронта мировой науки, а где-то уже немного дальше, вместе со студентами, и сделать там что-то очевидно осмысленное – так, чтобы студенты стали полноценными соучастниками поиска – дорогого стоит. Сделать это в замечательном, но непростом Дагестане – «удваивает» эту ценность.

Сухо-формально: было собрано 96 (а включая пилотные – и все 106) глубинных биографических интервью длиной порядка полутора часов каждое, в которых обсуждалась роль национальностей на каждом этапе жизни информанта. Работа проводилась в 30 населенных пунктах Дагестана – в городах и селах, горах и на равнине, от Юждага до Ногайского района. Все интервью были записаны и автотранскрибированы. Из них было выделено 1104 перцептивно-коммуникативных факта – воспоминаний информанта, относящихся к конкретному месту и времени в Дагестане (самый ранний факт – 1944 года), в которых бы в коммуникации упоминались национальности или же сам информант «считывал» те или иные события через их призму. Каждый факт был описан – в кейсбук были помещены резюме факта, развернутая цитата из транскрипта, а также время и место, к которым факт относится. Факты делились на два типа – события (произошло что-то конкретное) и обобщения (как в тот период и в том месте фигурировали и использовались национальности). Каждый факт – «романтически» говоря, позволяет погрузиться в определенное место и время и посмотреть на него глазами информанта. В общем, была проделана масштабная, структурированная работа по сложной методологии, лежащей в русле когнитивизированных, конструктивистских исследований этничности, «опрокинутых» на недавнее прошлое (устная история).

Сами интервью потом будут транскрибированы с использованием уже естественного интеллекта и только к зиме, наверное, к ним можно будет подступиться во вдумчивом и размеренном режиме, но – в той мере, в какой «на полях» полевой работы проводились и аналитические сессии, уже сейчас можно сделать некоторые обобщения-гипотезы. В целом – полный Манчестер. Когда-то антропологи из Манчестерского университета показали, как работает этничность в новых городах «медного пояса» Африки – Северной Родезии. «Селяне» прибывали туда работать шахтерами и для того, чтобы как-то ориентироваться в на глазах возникающем социальном пространстве, использовали названия племен, которые уже не подразумевали племенной принадлежности и вписанности в племенные отношения, а означали, что человек «откуда-то оттуда», прибыл в город с того направления. И на основании этих категорий выстраивались совершенно новые, городские социальные отношения. Дагестанские национальности – с учетом некоторых важных различий – вписываются в эту модель. Применительно к Дагестану она описана в тексте «Краткая история советских национальностей в Дагестане», который я постил выше. В экспедиции же нам удалось поработать с «переходным» периодом, когда для большинства национальности остаются важным способом описания мира, но появляется все больше людей, которые не видят в них смысла и перестают смотреть на мир через призму национальностей. Как это устроено?

Если коротко – в советское и раннее постсоветское время национальности имели четыре «функции». Во-первых, они аллоцировали человека в социально-сетевом смысле, и вопрос о национальности, регулярно задававшийся, шел рука об руку с вопросом о районе и селе, в результате чего быстро находились общие знакомые, что как минимум сближало, но также позволяло эффективно решать те или иные вопросы. Во-вторых, в той мере, в какой национальности коррелировали со знанием языков, понимание национальности окружающих проясняло «языковой режим» ситуации и позволяло аварцу поговорить с аварцем «на своем» (что зачастую всем было проще, чем по-русски), иногда сознательно исключив из разговора присутствующего даргинца.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

В-третьих, по-О’Генриевски (помните, как два итальянца, которые приехали в Нью-Йорк устраивать друг другу вендетту – вместо этого стали обниматься, потому что были напуганы городом и рады увидеть знакомых), национальности были «входным билетом» в чуть более близкие отношения, чем предполагалось по умолчанию в большом городе. В-четвертых (отдельно, хотя похоже на в-третьих), эта близость могла эксплуатироваться – в интервью воспроизводились ситуации, когда в вузах узнавали национальность преподавателей для того, чтобы построить с ним отношения и получить от него помощь. Эта функциональность закреплялась тем, что национальности – были бюрократической (паспорта, анкеты) реальностью, которая кроме того поддерживалась на символическом уровне (песни, выставки, театры, «Дагестан – самая многонациональная республика!» и проч.)

Но вот – в Махачкале рождается поколение, которое не знает «родного» языка, с селом связей толком не имеет, зато имеет много других оснований для солидарности – мечеть, район, спортивная секция. А значит, весь описанный выше функционал – применительно к ним и в их случае – перестает работать. Конкретные механизмы можно описывать детально, но самое главное, что для них национальности все больше становятся информацией, которая не несет никакой практической (пусть и не осознаваемой) пользы. Национальность уже не становится отсылкой к социальным связям, с аварцем, который не говорит по-аварски, по-аварски не поговоришь и проч. И появляются люди, которые откидывают всю эту «игру» altogether. Потому что для них она оказывается бессмысленна и нефункциональна. Разумеется, exposure разным иным категоризационным системам – (дагестанцы-русские вне Дагестана, исламская солидарность и проч.) играет роль, но мы говорим не об эмоциональном отрицании национальностей, а о том, что люди перестают думать национальностями, «оцифровывать» людей через их призму и буквально видеть национальности на улице. И именно этот – описанный – механизм является пока важнейшим результатом проведенного исследования. Важно, однако, понимать, что Дагестан Махачкалой не ограничивается, и есть другие контексты, в которых национальности продолжают нести важную социальную информацию и существенно структурируют жизнь (например, в селах, в которых живут представители двух национальностей, регулярно конфликтующие «по этой линии»). Более того, скорее всего в большинстве своем махачкалинская молодежь продолжает думать национальностями и, местами по инерции, задавать соответствующий вопрос, чтобы заполнить «ментальную анкету» на человека. Однако почему именно эта история важна – потому что здесь, на примере Дагестана, можно посмотреть как и за счет каких механизмов категоризация, бывшая безусловной реальностью для поколений людей, может перестать описывать мир, а значит – понять, как в принципе исчезают этнические категории и категоризации. И это как раз и есть вклад в теорию этничности.

Впереди – много работы. Как удав Каа эти данные я буду еще долго переваривать (в конечном счете, работа с данными, собранными в экспедиции 2022 года, закончилась только полгода назад, а последняя статья на этих данных – вышла месяц назад). А пока – надо чуть-чуть отдохнуть, чем и планирую заниматься в ближайшие пару недель!

Социологическая де-историзация этничности – такая работа с дискурсивной и перцептивной реальностью, которая как бы не предполает, что у последней есть прошлое – крайне важна методологически на первых порах для того, чтобы описать фактическую конструкцию этничности, создать «зависимую переменную». Но, описав, следующим шагом надо объяснить, и тут необходимо «вернуть» историю «обратно». 

В случае дагестанских национальностей мне по первости также важно было не «смотреть назад», а слушать людей, пытаясь понять, что они говорят, когда употребляют слова аварец, даргинец и далее, и разгадать, зачем они это делают. Кажется, в особенности сейчас, я близок к разгадке. Но встает другой, не менее важный, вопрос – почему именно такие категории. И – в той мере, в какой этнические категории настоящего наследуют категориям прошлого (никогда, что очень важно, не будучи смыслово им идентичны) – важно посмотреть назад и понять, что значили категории, означающие сейчас «народы Дагестана», скажем, 150 лет назад. Об этом будет еще не один пост и какую-то работу на эту тему я начну уже осенью, но предварительно как будто в общем случае речь идет о двух идеально-типических условиях того, что категория становится советской национальностью: (1) лингвисты царского времени из всего языкового разнообразия выделили соответствующий язык, (2) некогда существовало одноименное/ассоциированное политическое образование. Далее первое будет причудливо пересекаться со вторым (даргинцы как «взлетевшая» категория и кайтагцы, как «не взлетевшая»), чего-то будет недоставать, что-то будет дополнительным фактором, но исходная модель может быть такой.

Впрочем, у меня отпуск, из Дагестана я так и не уехал, перемещаюсь между средневековыми/нововременными государствами, бывшими на территории Дагестана, и сейчас например передаю вам привет с периферии Табасаранского майсумства, ныне райцентра, села Хив. Кстати, история с табасаранами выглядит как почти идеальный случай описываемого выше – государство + язык, выделенный и описанный еще бароном Усларом. Идея на ближайший день состоит в том, чтобы из Агульского ущелья (агулы – еще одна  «мерцающая» советская национальность, возникшая как прежде всего языковой конструкт) перебраться в бывшее Казикумухское ханство (государство, как следует из названия, было, а язык был описан в качестве казикумухского или… лакского). 

Хотел я, впрочем, этим постом рассказать про Кала-Корейш, форпост Арабского халифата в уже несколько веков как прекратившей свое существование Кавказской Албании, а также некогда столицу Кайтагского уцмийства, а ныне – место паломничества и замечательный туристический «сайт». Да и вообще дать место чему-то помимо этничности. Но – для этого нужен уже отдельный пост, который вскоре воспоследует.