Как гуманитарий с большим стажем, испытываю особенную тягу к исследованиям в жанре *ться до слова. Так что с увлечением прочитала огромный текст Артема Хлебникова о генеалогии расхожего выражения папино кино. Оказывается, оно постепенно перекочевало в кинопублицистику из политического дискурса об Алжирской войне, а вовсе не родилось в статьях молодых авторов Cahier 1950-х годов. Почитайте, как раскручивается клубок, — получился настоящий киноведческий тру крайм.

Можно спросить: должен ли этот факт поменять что-то в наших современных речевых практиках? В этом случае, пожалуй, нет (недаром в заголовке говорится все-таки о неточности, а не об ошибке). Но такой текст хочется рекомендовать как пример мышления, настаивающего на необходимости вдумчиво относиться к языку, периодически подвергать его ревизии и вообще задавать вопросы привычной нам речи. В общем, иногда все-таки стоит поспорить о словах.

Текст Артема еще отлично срезонировал с недавним Аниным рилсом о профанированном понятии артхаус (тоже не уставала напоминать студентам, что это не какой-то особый тип кинематографа, а именование кинотеатров, где в свое время в США показывали самое разное нестудийное кино, чаще всего — экспортное) и моим повторяющимся занудным разгоном о неприятии термина массовое кино*, которым я замучила уже не одну компанию друзей.

*Если это прямая и конкретная отсылка к, на мой взгляд, несколько устаревшим в своем алармизме дискуссиям о массовой культуре и восстании масс из первой половины ХХ века, то ладно, бог вам судья. Но если всего лишь констатация востребованности со стороны зрителей, то звучит противоречиво, потому что массовым кино в обиходе чаще всего называют то, что привлекает как раз не гомогенную (т.е. не массовую), а принципиально разнообразную, гетерогенную аудиторию. И называть ее массой — не только некорректно, но еще и как-то по-снобски, хотя часто ничего подобного человек вроде и не имел в виду.

Не люблю такие вопросы, но если вдруг придется выбирать любимую актрису из ныне живущих и активно снимающихся в числе первых назову Кейт Бланшетт, вспомнив при этом ее роли в Жасмин, Миссис Америке и Тар. И только недавно меня осенило, почему: там она особенно похожа на Джину Роулендс (Тар и вовсе какой-то двойник кассаветиевской Премьеры).

Роулендс я впервые увидела в Женщине не в себе и помню, что из-за нее от этого фильма стучало в висках, он меня абсолютно разнес и выжал. С тех пор во всех лучших ролях Роулендс я видела женщину не в себе, а в каждой такой женщине в кино и в жизни продолжаю подмечать что-то от Роулендс. Как будто она вообще изобрела этот образ, лишила его всяких условностей; вывернулась наизнанку, чтобы показать, как существует аффект, не прикрытый кожей. Я вижу ее ломкой, раскачивающейся в кадре на тонких каблуках, в вечернем платье с потекшей тушью, с укладкой в стиле актрис классического Голливуда, из которой — в стиле независимого кино — чем дальше по фильму, тем сильнее вылезают растрепавшиеся локоны.

Банально, но ее лучшие роли были, конечно, у Кассаветиса (старшего, а не младшего, смешно, когда в некрологах ее называют звездой Дневника памяти), как и его лучшие фильмы — те, что с ней. Они вообще как-то феерично работали в тандеме, не уверена, что есть еще пример, где муж и жена настолько необходимы друг другу на съемочной площадке. Моя любимая семейная пара в кино.

Джина Роулендс умерла вчера (по американскому времени) в 94 года — кажется, вполне счастливой и благополучной, в отличие от своих героинь. Сдержанно отношусь к некрологам, но воспринимаю их как возможность признаться в любви.

Я с рекомендациями!

26-29 августа в Доме кино пройдёт небольшая ретроспектива фильмов Джеймса Беннинга. Это очень редкая, можно сказать, эксклюзивная возможность увидеть на большом экране работы одного из самых известных экспериментальных режиссёров мира. Кроме того, посмотреть фильмы Беннинга именно в кинозале, без возможности выйти, прерываться, передохнуть -- то ещё приключение. Мне самой не доводилось такое переживать, поэтому обязательно встретимся на каком-нибудь из показов.

Билеты уже доступны (перейдите в раздел расписание на нужную дату).

Перед всеми сеансами выступит Даша Бовшикова, которая два года назад написала про Беннинга и ландшафтное кино великолепный диплом. Он нигде не доступен для прочтения, поэтому предложу два хороших альтернативных текста, чтобы настроиться на просмотр (а настройка в этом случае точно нужна):

— Инна Кушнарёва о Беннинге для ИК
— Максим Селезнёв о Беннинге для Сеанса

Обдумываю несколько больших постов, а пока сообщу между делом, что видела в августе целых два новых фильма с Изабель Юппер.

Наконец-то добралась до Нужд путешественника, и как будто нарочно в пару к нему вышел Сидони в Японии. В обоих случаях Юппер предстает в любимом образе одинокой кочевницы, которую, с одной стороны, можно встроить в абсолютно любой ландшафт (она смотрелась бы и среди марсианских кратеров, и в стенах средневекового замка, и в лесу, и на суетной улице мегаполиса, и в голых стенах хопперовского отельного номера), с другой — не отделаться от ощущения, что каждому из них она останется чуждой. Все еще непонятно, как такая красивая (красивая? а что вы на самом деле чувствуете?) женщина умеет говорить невпопад, нелепо семенить по дорогам, хватаясь за сумку, не к месту тянуть собеседнику руку, разгуливать в смешных ботинках и натягивать на голову панаму, обескураживающе странно смеяться, засыпать на ходу и исчезать из кадра незаметно для всех, хотя только за ней ты обычно и смотришь. Включая любой фильм с Юппер, в какой-то момент останавливаюсь, проверяю, сколько ей лет (сейчас — 71), бормочу быть такого не может, и возвращаюсь к экрану.

На самом деле, ношу с собой Нужды путешественника весь месяц (даже получилось увезти память о нем в собственную одинокую поездку). Как будто маленькая героиня Юппер поселилась у меня в голове и каждый раз спрашивает, действительно ли я чувствую / думаю то, о чем говорю. Пока кажется, что почти все мое общение с людьми соткано из неточных коммуникаций. При этом не чеховского характера. Пьесы последнего знамениты подтекстом — когда люди говорят ерунду, но очевидным для себя и собеседника образом имеют в виду совершенно иное. У Хона подход другой: в нем нет секрета, есть промах как суть разговора. Люди подчиняются императиву диалога, где нельзя перед каждый репликой брать пятиминутную паузу; они говорят так много, что буквально обречены не просто плохо соединять слова с чувствами, но даже вовсе не понимать, что именно ощутили в моменте. И потом — выходя перекурить или стоя в одиночестве, уже простившись, — оборачиваются к себе в беседе и спрашивают: то ли я хотел(а) сказать? Жаль, что в отличие от фильмов Хона, в жизни нельзя проживать один и тот же разговор хотя бы в двух-трех редакциях.

Занимательный факт: у меня обнаружился любящий (французское) кино друг, которому не нравится Изабель Юппер, — вот такая диковинка, сохраню его имя в тайне.

Кадры прикреплю из Сидони в Японии — от Юппер и мест, в которых она там оказывается, правда, взгляд не отвести.

Вошла в сентябрь с чувством, что внутри меня, частью из-за внешних обстоятельств, частью — в результате принятых решений, как бы высвобождается место. И место это ежедневно, а то и ежечасно, если наступает время очередной не выкуренной сигареты, беспокойно возвещает о своей незанятости, будто в таком незаполненном состоянии ему неловко.

С сигаретами пробую то одно, то другое: выхожу подышать, выпиваю лишнюю чашку кофе, съедаю кирпичик шоколада, три минуты подряд бросаю о стену теннисный мяч. Последний вариант пока оказался самым уместным — сопоставимым с курением по нарочитой непрагматичности. Кошка в такие моменты специально подходит посмотреть на меня удивленно, но с уважением, мол, вот, наконец-то ты придумала себе занятие, вроде моих, теперь мы стали как-то друг другу ближе. И все равно это пустое пространство, за двенадцать лет уверенно обжитое табаком, ощущается пока как необъятное. Знаю (надеюсь), чем в конце концов оно заполнится в моем теле, но до этого еще нужно как-то дотянуть полумерами.

Ещё это первый сентябрь за долгие годы, когда я не иду в Смольный. И ощущаю, как Школа дизайна решительно расширяет занятую ей во мне территорию. Этот момент я предчувствовала — так родители отчаянно бросаются на младшего ребенка с заботой, когда старший оставляет родной дом. Впрочем, кто тут старший, кто младший, — еще надо подумать.* Как бы то ни было, к работе в Вышке у меня в этом сезоне особый энтузиазм, такой, что как бы им не замучить.

И буквально вчера пришла новость, что кое-что очень важное, над чем я кропотливо работала, через полгода-год, будем надеяться, выйдет в люди.** Мысль, что нечто, долгое время бывшее частью тебя, через сторонний взгляд опредметилось и стало обживаться в мире самостоятельно, очень воодушевляет. С другой стороны, она же превращает тебя в жилище, оставшееся совершенно без обстановки, из которого вынесли все до последнего табурета, так что гул идет от пустых стен. И вот оно сразу просит себя заполнить, придумать что-нибудь новое, соразмерно захватывающе. Но мне сейчас как-то не хочется ничего форсировать, наоборот, — пожить бы пока так, чтоб внутри хватало места на всякое разное, подвернувшееся случайно.

Долго я так, конечно, не прохожу, но хоть до первых осенних запахов (которые я теперь, говорят, буду чувствовать лучше), надеюсь, дотянем 🍁☕️

* — забавно, но после июньского поста про уход из Смольного многие сочувственно спрашивали, где же я теперь буду работать. Долго не могла подобрать удачный момент, чтобы ответить не только на те прозвучавшие, но и на неозвученные вопросы. Дело такое: в 2019-м, на полтора года раньше, чем в Смольном, я начала преподавать историю и теорию кино в Школе дизайна ВШЭ, куда меня, тогда еще очень юную и неопытную, позвали, выдав авансом доверие, за которое я до сих пор благодарна. Так там и работаю — по-надежному, полюбовно, по-хорошему — уходить ни разу не собиралась.

** — про подробности не спрашивайте, а то мы все это сглазим.

Стоило только написать о Школе дизайна, как появилась вот такая приятная новость. В этом году ребята включили меня в число Лучших преподавателей факультета, высказав при этом в отзывах очень много теплых и трогательных вещей. Поздравляю других коллег и обнимаю крепко всех, кто решил так проголосовать 🤍

Забавный факт: когда меня выбрали лучшим преподавателем в первый раз (в 2020-м), за меня голосовали студенты, которые в этом году уже оказались в списке награжденных буквально по соседству. Считаю, это особенный повод для радости!

В прошлый четверг первый раз за долгое время сходила в кино — на Черного пса. Во время просмотра почувствовала такую переполненность, что, не дождавшись конца сеанса, сообщила товарищу-редактору о желании написать рецензию. Увы, к тому моменту фильм уже занял другой очарованный автор. Потому просидела неделю один на один с невыговоренными восторгами; за это время немного успокоилась, а впечатления утратили острую сентиментальность, что, пожалуй, пошло им на пользу.

И все же запишу два момента, которые задели меня в фильме Гуань Ху — о герое Лане, вынужденно вернувшемся в родные края после тюремного заключения.

Прежде всего, это пейзаж. Городок по всем канонам дистопичен — панельки и трущобы, как будто не к месту выросшие посреди ландшафта, позаимствованного у первых частей Безумного Макса. Недаром все, кого Лан встречает, тотчас заводят разговор о его скорой реновации в связи с открытием нового предприятия. И хотя их речи подчеркнуто несентиментальны (мол, туда этой рухляди и дорога), по частоте таких бесед заметно, что герои обречены на тихое оплакивание исчезающих пейзажей. И Лан, вопреки нарочитой отстраненности, тоже поддается этому настроению: становится постоянным гостем зоопарка с аттракционами, где клетки давно покинуты, а каркасы сооружений годами ржавеют под солнцем и дождем.

Пейзаж по большей части пустынен, и несложно представить, что будущее строительство уничтожит не только ветхие здания, но и эту разреженность. Так, въезжая в родной город после долгого отсутствия, в первую очередь замечаешь, как там, где раньше ничего не было, высится новый жилищный комплекс, и вздыхаешь именно по пустотам, которые уже не вернуть. Словом, всегда есть что-то тоскливое в том, как нечто вырастает на месте ничто.

Вообще, сочувствие и нежность к тому, что любить непросто, — для меня ключевой мотив фильма. Будь то пустота, обшарпанные стены, суровая каменистая гладь Гоби, молчаливый парень, отсидевший в тюрьме за убийство, или уличный пес, действительно покусавший не одного горожанина. Гуань Ху как бы предлагает спуститься с уровня обобщений, где всему перечисленному хочется спешно отказать в при(н)ятии и отстраниться. Вместо этого есть вот этот парень и вот этот пес — они вместе катят на мотоцикле по вот этим улицам и поднимают пыль вот в этой пустыне. И все это вдруг, вопреки первоначальной дистанции, хочется сберечь — защитить от надвигающихся больших событий (в Китае вот-вот пройдет Олимпиада-2008) и грандиозных планов, от прогресса и закона, беспощадных ко всему маленькому и единичному.

Такая новость:
запускаем в Доме кино Лабораторию критического письма!

Если наберем группу, то с 30 сентября по 9 декабря проведу для ее участников очные встречи в Петербурге — лекции, читательские семинары и практические занятия. Это ни в коем случае не мастерская, а именно лаборатория, где я создам условия для размышления о ваших личных отношениях с письмом, познакомлю с текстами прекрасных авторов разных эпох, научу с удовольствием и пользой для себя их читать и обсуждать, расскажу о подходах к (кино)критике и вместе с действующими редакторами дам чуткий и подробный комментарий к текстам, которые вы создадите за время нашей совместной работы.

Подробная информация о курсе (аннотация, описание занятий, предполагаемые результаты, условия) и ссылка на покупку абонемента вот здесь.

Задумана скидка для студентов, а еще — открытая первая встреча, на которую можно прийти и пообщаться прежде, чем принимать решение.

По всем вопросам можно писать @hitheredi или мне лично, если мы уже знакомы)

Написала для Сеанса о Субстанции, которая буквально сегодня вышла в прокат. У меня к фильму Корали Фаржа куда больше вопросов, чем у многих критиков и друзей, хотя не пытаюсь отрицать, что сам просмотр был очень насыщенным (идите в кино!). Впечатления зафиксировались ломаной линией, похожу с ними еще какое-то время. Деми Мур — кайф.

Читать здесь.

Вы когда-нибудь завидовали самой себе?

Летом я впервые за долгое время одна, для себя, пожила в Москве — не спеша, не подстраивая свое пребывание под спутников или друзей. За эти дни неожиданно вспомнила, что вообще-то люблю музеи, и, последовав случайно услышанному перед поездкой совету, пошла в Музей истории ГУЛАГа, где провела в итоге три часа.

(приятельница, с которой мы прогуливались накануне, услышав о таком плане, спросила с удивлением: неужели еще работает этот музей? от естественности, с которой было озвучено это сомнение, стало как-то особенно странно и грустно)

Осваивая недочитанную советскую литературу, я и так все время нахожусь в орбите этой темы: раз прорвав молчание в годы оттепели, она больше никуда не уходила и питала собой бесчисленные тексты, как написанные прямо о личном лагерном опыте (Солженицын, Шаламов, Гинзбург), так и косвенно им вдохновленные (Рыбаков, Приставкин, немного Трифонов). Еще я представительница поколения, которому в школе о репрессиях рассказывали откровенно и честно. Потому от Музея хотелось не информации, а какого-то нового способа разделить эту травму, приблизиться к ней (что не отменяет головокружения от фактичности некоторых документов — например, приказа с утверждением количества подлежащих репрессиям граждан, изданный прежде, чем эти граждане были найдены).

Экспозиция задевает с порога: в первом зале выставлены снятые с петель двери, некогда впускавшие (но далеко не всегда выпускавшие) людей в помещения, связанные с историей репрессий. Одна, например, приехала в Москву из простого колымского барака (подобную ей ежедневно закрывали за Шаламовым), другая раньше вела в торговое помещение многоэтажного дома на Ленинском проспекте, в строительстве которого участвовал заключенный Солженицын, третья — из изолятора, в котором пытали Мейерхольда (в описании к ней, на кованой табличке, строки из его тюремного письма, от которых без преувеличений мутит).

Но лейтмотив выставки все же не двери, а трещины — экспонаты того же зала; из них на каждой дверной поверхности образуется свой рисунок. Так дальше и тянется материальный след: история репрессий воплощается в треснутых крестах, очках, чашках; в фотографиях, на которых от сгибов по выцветшим лицам расползаются паутинки; в рассказах о беззащитной коже, рассохшейся на лагерном морозе, и о коже безвозвратно состарившейся за годы, проведенные в заключении. Словари говорят, что трещина — экстремальный дефект, представляющий собой области с полностью нарушенными связями. Кажется, что-то подобное непременно происходит и с обществом, допустившим и пережившим опыт репрессий, особенно, если преждевременно забросить процесс размышления о них.

В путешествии по экспозиции один эпизод по-настоящему меня ранил, но о нем я не расскажу, чтобы не обезвредить его эффект для будущих посетителей (даже раскаиваюсь, что уже сообщила о нем, не подумав, нескольким близким друзьям).

Вопреки всему, музейный маршрут заканчивается чем-то светлым — выходом в сад, где можно спокойно и тихо провести время, погреться после холодных залов (так и не поняла, концептуально или сезонно они некомфортны для долгого пребывания, но это очень уместно). Хотя мне и там сделалось неуютно — уж слишком шестигранные постройки в центре похожи на дозорные вышки.

***
После Музея я в очередной раз отправилась к Дому на набережной — в одно из самых волнующих меня московских мест. Это по-настоящему нехороший дом, из которого исчезали люди, до того отвечавшие за исчезновение других. Он сам — как трещина между двадцатыми и тридцатыми, конструктивизмом и новой монументальностью, упоением властью и непереносимым унижением от публичного отлучения от нее. Там некогда был крохотный филиал Музея ГУЛАГа, но вот он, кстати, и правда как-то бессрочно закрылся. И все же удалось прошмыгнуть во двор, рассмотреть изнутри памятные таблички, посидеть на скамеечке возле парадной. Специально искала на стенах упоминание Юрия Трифонова — чем больше времени проходит с прочтения Московских повестей, тем острее чувствую, как он превращается для меня в одного из самых любимых и близких писателей.