Рубрика: сериальное-актуальное.

В Сексе в большом городе меня всегда занимала линия отношений Керри и Эйдана. Когда-то она казалась жутко несправедливой к последнему: быть брошенным несколько раз, даже в светлые периоды всегда чувствовать себя на втором месте — горькая, изматывающая доля. Тем больше возмущала Керри, несколько раз входящая в одну и ту же реку после расставаний с мистером Бигом и все равно сбегавшая от Эйдана к главному мужчине своей жизни в последний момент. Но сейчас, когда Биг умер, а Эйдан снова появился в И просто так и, кажется, задержится после ужина, я задумалась, так ли уж заслуживает упрека Керри в истории этих отношений, потому что радость от них, нежность к Эйдану и своеобразную верность их взаимным чувствам сложно назвать неискренними или импульсивно-беспечными даже в эпизодах оригинального сериала.

Счастливые истории любви всегда опираются на представление о наилучшем из возможных миров, в котором единственные друг для друга двое образуют ультимативный союз, исключающий любые альтернативные сценарии. Однако в жизни такой чистоты чаще всего не встретишь. И дело не только в том, что даже самые преданные друг другу любовники порой расстаются (это другая история), а в том, что пребывание в крепких отношениях с тем, кто вправду кажется тебе самым, не исключает признания вероятности, что не будь его, повстречай вы друг друга на полгода раньше / позже, в других обстоятельствах — и твоим спутником мог бы стать и кто-то другой.

И случай Керри и Эйдана — это когда такой другой существует даже не в гипотетическом варианте неповстречавшегося, а вполне себе воплощен. Войдя в жизнь не в нужный момент (когда место самого уже было занято), он остался в ней другом, приятелем, знакомым или мерцающим любовником, про которого знаешь: у нас бы наверняка получилось, не будь того, первого. Судьба Эйдана как будто печальна, хотя во многих случаях этот другой вовсе не обязательно должен быть обречен на пожизненное страдание: в этом мире рядом с ним тоже кто-то оказывается, возможно, тоже самый, а возможно — все-таки нет. Как бы то ни было, но вы двое нет-нет, да и обменяетесь взглядом, понимающим и принимающим без сожалений: у нас бы наверняка получилось, не будь.

В общем, оказаться Эйданом для какой-то Керри не означает быть обойденным, непризнанным: напротив, быть вполне себе исключительным, особенным, по-своему даже любимым, пусть и не с такой силой, как кто-то другой. И хотя тот параллельный мир, где вы были бы вместе, не назвать лучшим из возможных — у него определенно почетное серебро.

Опубликовала в Медиа ШД четвертый текст про личную документалистику — в этот раз конкретно про дневниковое кино, структуру которого пытаюсь осмыслить через образ контура, позаимствованный у Рейчел Каск. Еще много ссылаюсь в тексте на исследовательниц Лену Голуб и Веронику Гафетулину, которых знаю лично и люблю — это страшно приятно. Почитать можно здесь.

...не имея возможности подобраться к себе, режиссер будто бы очерчивает место, в котором находится, обращаясь ко всему, что не-он, но что его окружает — и линию этого прилегания он выстраивает сам, улавливая, тем самым, и собственный контур.

Ладно, коль скоро по печальному поводу смерти Леонида Володарского в сети снова активно форсится тема одноголосых переводов, подниму и свой основательный текст про этот феномен, год назад опубликованный на сайте Сеанса. Почитать его можно здесь.

Хотя Володарский в число моих любимцев никогда не входил, здорово, что именно он — благодаря своей яркости и мемности — многих принудил вспомнить о несправедливо забытых голосах, ставших спутниками нескольких поколений российских синефилов.

И еще.
Недавно один друг, поднимая тост за мое 29-летие, признался, что впервые задумался о том, что со мной можно подружиться, после того, как познакомился с этим материалом. Я, пожалуй, понимаю, что имелось в виду, потому что в нем и вправду проявляется моя самая чистая, самая искренняя, самая сильная любовь к кино как к образу жизни, образу, пришедшему из детства благодаря папе, о котором там тоже многое сказано. И если человека можно узнавать через текст, то меня — стоит именно через этот.

Периодически вспоминаю, что когда-то зазывала подписчиков в свой тг-канал обещанием рассказывать здесь об интересных мероприятиях. Функцию гида пока выполняю очень посредственно, но:

27 августа в 21.20 в Доме кино в рамках лендоковского фестиваля LEFF будут бесплатно по регистрации показывать фильм Наталии Мещаниновой Один маленький ночной секрет, который я сама мечтаю посмотреть, пропустив по уважительным причинам уже две таких возможности.

Пока что от самых разных людей довелось слышать только восхищенные отзывы, так что приходите не только на известное имя, но и на, по слухам, исключительно тонкое и волнующее российское кино. Тем более других шансов может не быть: никаких прокатных перспектив у фильма, видимо, нет.

До встречи в Большом зале в последнее летнее воскресенье!

В российском кино 2023-й теперь уже точно стоит признать годом Наталии Мещаниновой. Сценарий Снегиря — бум. Один маленький ночной секрет — снова бум. Выхожу из зала ни разу не заплакав, зато потом еду домой и чувствую, как в метро настигает какой-то зверь, наваливается сверху так, что не выдохнуть. Оскалившаяся цензура мешает кричать о боли, но эти фильмы болью дышат — такое не запретишь.

Вчера долго думала и, кажется, поняла, в чем самая горечь. Оба фильма не только, но во многом — о молодых. А молодость для кино — камертон, по которому замеряется состояние общества. Недаром как только в любой стране намечалась нововолновая оттепель, на экране сразу появлялись молодые люди. Кто-то из них в поисках свободы бежал к отвесному берегу, но останавливался в последний момент, кто-то, может быть, преждевременно распевал в метро о том, как все хорошо бывает на свете, кто-то обнажался навстречу любовным похождениям. Не все эти молодые были такими уж симпатичными, безоблачно счастливыми — вообще единицы. Но, главное — все жили грядущими днями и сами служили их обещанием. А у Мещаниновой сегодняшним молодым не хватает воздуха. Они резко и тупо умирают — по своей и чужой халатности. Или невыносимо мерзко и долго мучаются — их насилует в телевизионных отсветах отчим и бросает один на один с бедой холеный рижский франт. Хотите узнать, как мы часто теперь себя чувствуем, если не танцуем в глиттере под Иванушек и Свиридову? Так.*

Вчера на третий показ Мещаниновой в Петербурге собрался почти полный зал. Эти фильмы хотят говорить со зрителем, с разным зрителем, они его не выбирают, а окликают любого в толпе. Не встают позу и не требуют дорасти до себя. И за это отдельная благодарность, потому что драматургия Снегиря и Секрета творит чудеса благодаря внешней простоте и самоограничению, на которое не все художники сегодня готовы идти. Но что важнее, ценнее — вопить со всей мочи, отойдя на безопасное расстояние, или тщательно и аккуратно продумать, как подобраться совсем близко и шепнуть-таки о сокровенном — о боли, о тяжести, об усталости — на ухо? Для меня ответ очевиден.

* но, кстати, танцуем. И в Один маленький ночной секрет срединные сцены так замечательно точны, очаровательны, забавны и теплы, что на время и сам вместе с героиней забываешь, откуда пришел и куда вернешься. Совсем странное узнавание: я помню из сильно отдаленной юности, как у мальчиков перед каким-нибудь таким же подъездно-вечериночным поцелуем от переживаний мелкой дрожью ходили губы. Уж не знаю, как это делает Олег Савостюк — намеренно или нет — но шлю мои восторги.

Моим августовским магистральным чтением стала книга Сергея Чупринина Оттепель: события. Это титаническая работа, собирающая в 1000-с-лишним-страничный текст хронику культурной жизни страны в период, обросший огромным количеством воодушевляющих легенд — о космосе, площадных поэтах, свободе и новых жизнестроительных проектах, способных еще всколыхнуть целое поколение. Заглядывая в оттепель через киноэкран, отличность этой эпохи от предшествующей (сталинской) и последующей (брежневской после 1968-го) видится очевидной, хотя факты — вроде заграничных интервенций и новочеркасского расстрела, травли Пастернака, судебных процессов над Бродским, Гинзбургом, Синявским и Даниэлем — сообщают о том, что степень свободы, традиционно вменяемая оттепели, сильно преувеличена.

Власть ведь вообще спешила откреститься от своей оттепельности, раскритиковав Илью Эренбурга за поспешно изобретенный бренд и будто испугавшись после антисталинской кампании быть неверно, слишком либерально понятой. И самое интересное, с чем приходилось сталкиваться, читая этот сборник фактов и частных записок о времени, — такая выпуклая противоречивость, внутренняя конфликтность эпохи, которую Чупринин позволяет почувствовать, не мешая при этом читателю никакими поспешными и обобщающими авторскими интерпретациями. В последние годы такой вариант исторической литературы вообще мой любимый — как рассыпанный пазл без направляющей иллюстрации на коробке, который приходится собирать самой. Поэтому и свои записки об этом чтении сохраню во фрагментах без обобщений:

1. Во время похорон Сталина на улицах Москвы висели афиши фильма «Мечта сбылась», которые, впрочем, поспешили убрать, чтоб избежать ненужных двусмысленностей.

2. Уже меньше, чем через месяц после смерти вождя, началась планомерная работа по преодолению его болезненного наследия, в которой наряду с важнейшей программой амнистии заключенных были и смешные в своей неловкости попытки залатать прорехи слишком очевидными заплатами. Например, уже в конце 1953 года для одного из томов Большой советской энциклопедии допечатали страницы: гигантскую статью о Берии заменили несколькими разворотами с фотографиями Берингова моря.

3. Многие представители интеллигенции воспринимали оттепель не как долгожданный выдох, а через чувство растерянности. Требовалась продолжительная реабилитация: «Понимание невозможности делать то, что делалось. Непонимание, что же на самом деле стоит делать. Тупик прошлого очевиден. Но где же выход? Как вернуться к человеческой и общественной жизни? Все чувствуют необходимость такой жизни. Но как к ней вернуться?» (Сергей Дмитриев).

4. Зубодробительный дискурс советской номенклатуры после сталинских времен хотя и стал помягче, все еще регулярно выдавал какие-то совершенно невообразимые словесные формы и риторические фигуры: заушательский (не знаете такого слова? я тоже не знала), оригинальничанье, бытовщина, дегтемазы, бродильный фермент (про людей, подписавших письма в защиту кого-либо), «от всей книги разит возмутительной аполитичностью»; и мое любимое, достойное известного авторского тг-канала: «идеологический твист, исполненный им под шаманские бубны групповщины».

5. Уже в это время делаются точные, все еще актуальные для сегодняшнего дня замечания о том, насколько идея авторитаризма прижилась во всех сферах отечественной культуры. «Со Станиславским действует та же культовая психология. В стране был один вождь – Сталин, и во всех областях науки и искусства должен быть один, непременно один, обожествляемый авторитет. В физиологии – Павлов, в литературе – Горький, в театре – Станиславский» (наблюдение Александра Твардовского).

6. Солженицын улавливает и сейчас расхожий образ столичного интеллигентского сообщества, которое будто бы на любое событие должно непременно реагировать одинаково и одновременно: «Встревоженная, как говорится, вся Москва, перепрятывала куда-то самиздат и преступные эмигрантские книги». И его же красивое: «Потому что эта книга выдавала свободу мысли еще не разрешенной порцией».

(продолжение следует)

Еще немного выписок из Оттепель: события
(сижу вечером в кухне, пью чай, воображаю, как подступает осень, следы которой пока что можно заметить только к ночи)

1. Оцените, пожалуйста, гениальный выверт властной риторики, с помощью которого можно было оправдать любые цензурные акты. Реплика товарища С. Павлова, секретаря ЦК:

«На 8 Всемирном фестивале молодежи и студентов представители американской, французской, итальянской и других делегаций рассказывали нам, что молодежь их стран часто спрашивает: почему в жизни мы встречаем хороших советских людей, а в некоторых советских книгах пишут совсем о других? … от этих произведений несет таким пессимизмом, затхлостью, безысходностью, что у человека непосвященного, не знающего нашей жизни, могут, чего доброго, мозги стать набекрень».

То есть молодые иностранцы обратили внимание партии на то, что в некоторых советских книгах очерняют советских граждан. Что ж, это куда изящнее, чем постоянные ссылки на совокупное мнение народа в передовицах газеты Правда («Содержание книги вызвало возмущение советской общественности» — о литературоведческом издании «Новое о Маяковском»).

2. Замечательная Лидия Чуковская осуждает Михаила Шолохова за публичное выступление против ряда советских писателей: «Идеям надо противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря».

3. Смирнов о Бродском (беззлобно, скорее, с удивлением): «Странный он человек – пишет, будто живет вне времени и пространства».

4. Очень болезненно было читать короткие свидетельства о состоянии писателей, переживших унижение. Солженицын, например, после конфискации рукописей отмечал, что именно в этот момент (даже не в лагерях) его впервые посетила мысль о самоубийстве.

Каверин вспоминает, как мучился Слуцкий, когда его вынудили выступить на собрании против Пастернака: «Смелый человек, показавший себя мужественным офицером в годы войны, он был раздавлен, уничтожен, без сомнения, невозможностью отказа от выступления на этом собрании. В.В. (Иванов) убежден, что психическая неустойчивость, сопровождавшая Слуцкого всю жизнь, началась именно в эти дни».

5. «Вот сейчас дочитаю последние строки и напишу гневное опровержение…себе в записную книжку» (Нина Бялосинская).

6. Дмитрий Голубков о страсти оттепельной Москвы к чтению: «Подписался на Гюго. Подписка – на Кузнецком, в старом двойном дворе. Стояло 18 тысяч, под дождем и холодным ветром… Знакомых встречаешь в этой очереди кучу».

В целом об оттепели подумалось еще такое.

Кажется, ее неистребимый мажорный флер можно связать не только с невиданными цензурными послаблениями и тем, что, как выразился Чуковский по результатам ХХ съезда: «Впервые всякому стало отчетливо ясно, что воля истории – за нас» — а и с другим важным фактором, вправду внушавшим веру в реальность перемен.

В лице Хрущева на смену Сталину пришел человек, с которым можно было вступать в реальный диалог, пусть и кончавшийся зачастую стычкой без всякой уступки. Хотя Н.С. часто казался вопиюще непросвещенным, слишком резким, временами вульгарным, скорым на грубое слово — он, в отличие от своего предшественника и последователя, по крайней мере создавал условия для реальной, неподдельно эмоциональной и вовлеченной дискуссии власти с учеными и художниками, не лишая последних субъектности. Как этакий упрямый, но не авторитарный родитель (пап, привет), которого сложно переубедить, но пытаться это сделать совсем не страшно и не тошно. Даже без нужного результата, сами по себе эти попытки очень важны. Хотя бы знаешь: я существую, меня услышали, выговорился.

В общем,
«Вручение происходило при скоплении зрителей. Вручал заместитель председателя КГБ. Пожимая руку, вручающий спросил: "Не вы ли автор известных антисоветских песен?". Галич ответил: "Я автор песен, но не считаю их антисоветскими". "Мы пока тоже", — завершил разговор КГБист».

У меня всегда были проблемы с восприятием интонации Греты Гервиг после того, как она завязала с мамблкором и перешла в коммерческую лигу, поэтому я сразу сомневалась, что Барби мне понравится, но вчерашний опыт просмотра оказался еще более разочаровывающим.

Недоумеваю, а точнее — пугаюсь, дикого успеха этого банального и наивного фильма, в котором самое удачное и запоминающееся — это порожденные им мемы (вроде эта Барби сегодня и моды постить фотографии в розовом) и пластиковые кадры, подтверждающие дорогой продакшн и продуманную работу художников-постановщиков. Но когда они выстраиваются в ряд и силятся оформиться во что-то содержательное, случается, как по мне, полный коллапс.

Тщетно пыталась усложнить фильм во время просмотра.

Может быть, мир вот так победивших светлых идей, где все счастливы и ни у кого нет проблем, — это вообще не идиллия, а обычная антиутопия, а смысл в том, чтобы не бояться возвращаться в реальность со всеми ее вызовами? Да нет, такой рецепт годится разве что для главной Барби — да и то в пределах первого похода к гинекологу и обретения способности плакать, если грустно. А всем остальным в Барбилэнде, видимо, нормально.

Может быть, Барбилэнд — это воплощение того, что в теории называлось "либеральным феминизмом"? Мир благополучных и успешных женщин, довольствующихся пустыми наградами и пламенными речами о womеn power на лицемерных публичных мероприятиях и не замечающих, что их личный успех вовсе не означает и не обещает победившего в обществе феминизма? Да как будто нет там почвы для таких интерпретаций.

Хотя именно так и выглядит Барбилэнд. Фильм — сам такое публичное мероприятие, где все по очереди выходят на сцену и считают, что проблемы решаются, если хорошенько закинуться воодушевляющими банальностями и вовремя прослезиться. Сейчас бы в 2к23 напоминать зрительницам, что они сильные и могут быть разными, не слепив об этом по-быстрому мотивирующую картинку, а потратив на донесение такого тезиса $ 100 000 000.

Дополнительное недоумение вызывает репрезентация руководства Mattel, на несообразность которой обратили внимание, кажется, даже те, кому фильм в целом понравился. Пара беззубых шуток в адрес мужчин в пиджаках, которые отчего-то моментально снимают с себя все возможные претензии тем, что клянутся во вторичности больших заработков в сравнении с возможностью исполнять мечты тысяч маленьких девочек (в чем они, кстати, состоят?)... Даже не знаю, что тут сказать. Может быть, чтоб подумать о феномене Барби не стоило звать ее производителей продюсировать фильм.

В общем, кто бы спорил, что не все фильмы должны быть сложными. Но ведь Барби не позиционирует себя как дорогой и классный аттракцион, а расставляет очень явные политические тэги. Работа Гервиг, возможно, намеренно читерит, оставляя зрительницам, не желающим верить в ее содержательную примитивность, шанс самостоятельно додумать то, чего в фильме не видно, и право не верить, что все может быть таким поверхностным и однозначным. И я тоже, разумеется, не хочу отнимать это право, но признаюсь, что я, в этом случае, — зрительница плохая и за авторов думать не хочу.

Хотя вот ещё возможное объяснение: ведь давно уже прижился формат, когда фильм представляет собой такой полуфабрикат, который нуждается во внешних дополнениях, чтобы работать. В мерче, флешмобах, косплее. Но тогда и беседовать предлагаю не о фильме, а о большой рекламной акции, возрождающей интерес к позабытому кукольному образу.

Ну и последнее — даже если отбросить все претензии в идейной несостоятельности, списав их на занудство, Барби мне показался просто невыносимо, чудовищно скучным. Кроме открывающей сцены в Барбилэнде и танца Кенов ближе к концу (да и то последний, из-за накопившегося уже раздражения, не получилось оценить по достоинству, пересмотрю потом в формате клипа).

На связи ситуативный вестник интересных событий!

19 сентября (вторник) в 19.00 в Доме кино мой дорогой друг Вася Болдышева прочитает лекцию о том, как в современном российском кино работают художники-постановщики. Мне посчастливилось слушать Васины выступления уже несколько раз, но я настолько хотела попасть и на это, что даже эгоцентрично просила организаторов перенести лекцию на день, когда у меня нет вечерних пар (тщетно).

Но вы сходите за меня. Знаете, что такое интерьеры-шкатулки и декорации-ассамбляжи? Почему в российском кино так много ИКЕИ, и к чему это приводит? Отчего важно учитывать не только то, что находится в комнате, но и то, что виднеется из окна? Я не знала, а теперь не могу смотреть кино и сериалы, не обращая на это внимание. Материал невероятно редкий, супер интересный, в нем мало, кто разбирается, а Вася — блестяще, да еще и очень харизматично обо всем рассказывает.

В общем, я вам завидую, если пойдете.
Билеты здесь.

Когда-то знакомство с дуэтом Абдрашитова и Миндадзе началось для меня очень травматично: я насилу досмотрела Парад планет, думала, вскроюсь от скуки где-то в середине. Долгое время мне казалось, что именно этот фильм — вместе с Гриффитом и Дарденнами — я буду снова и снова пересматривать в аду в качестве пытки. И вот этим летом что-то приключилось с моими желаниями, так что я разом посмотрела и Остановился поезд, и Поворот, и Слово для защиты.

У Делеза есть замечательная лекция Что такое акт творения?, где он, среди прочего, рассказывает о сходстве в поведении героев Шекспира, Достоевского и Куросавы. Мол, с ними часто происходит курьезная вещь: когда нужно решить проблему, и они, вроде как, уже на это нацелены, подготовили план действий и отправились в путь — их в любой момент может остановить посреди дороги резкое осознание: за этой проблемой скрыт еще какой-то более важный, более фундаментальный вопрос. И пока не поймешь, что это за вопрос и как на него отвечать, дальше двигаться никак нельзя, пусть даже все горит. Делез называет таких персонажей идиотами — разумеется, не в порядке оскорбления.

И вот такие-то персонажи-идиоты — и есть герои судебных драм Абдрашитова и Миндадзе. Наше знакомство с ними начинается с казусов, для разрешения которых предусмотрен набор юридических норм. Но отчего-то эти нормы не работают — вернее, следование им ничему в конечном счете не помогает, оставляя героев один на один с тяжелым чувством, что главное от них все-таки ускользнуло.

Притом эти фильмы устроены совсем не нравоучительно. Их природу, сам того не предполагая, точно определил Эрмлер, когда по-другому поводу придумал жанр фильм-диспут. И дело не только в том, что у А. и М. беспрестанно спорят друг с другом герои, а в том, как включается в этот разговор зритель — совсем не с позиции школьника, который должен усвоить урок и выучиться жизни на чужих ошибках. Напротив, он вступает в диалог на равных с авторами и героями, ответственно соглашаясь вместе с ними до последнего мучиться зудом безответных вопросов, которые все равно нельзя забросить — нужно пытаться отвечать. И привыкнуть к этому мучению, не бежать от него — вот, пожалуй, главное, чему учит это требовательное кино.

Это я к чему.

С 25 сентября по 1 октября в Доме кино будет идти ретроспектива фильмов Абдрашитова и Миндадзе, которую я очень советую посетить. В представлении заняты прекрасные люди, да еще и целая лекция о дуэте режиссера и сценариста обещана в понедельник.

Подберите себе что-нибудь обязательно (я особенно советую Поворот и Остановился поезд). Билеты на нужные дни можно найти здесь.

Выход книги — всегда очень волнительный и приятный момент, даже если написана она не соло, а в компании прекрасных коллег.

Андрей Николаевич Фоменко после выпуска из Смольного всегда появляется в моей жизни, чтобы предложить что-то замечательное. Преподавать в Вышке, например, или, вот, поучаствовать в создании книги.

Издательство НЛО, которое я очень люблю, сообщает, что из печати пришла наша коллективная монография о советском искусстве 1920-х годов. Написали её в четыре руки  — про фотографию, изобразительное искусство, архитектуру и кино (за последнее я и отвечала).

В своей главе рассказываю о Кулешове, Эйзенштейне, Вертове и Шуб. О том, почему передовое советское кино в эти годы хотя и базировалось на общем монтажном основании, не может и не должно казаться одинаковым. Пишу о четырёх типах зрителя, рождению которых способствовали эксперименты каждого из этих режиссёров. В процессе работы некоторые вещи сама для себя неожиданно чётко разложила по полочкам, особенно, о Шуб, про которую я до этого много рассказывала, но никогда не переводила сказанное в текст.

В общем, книга уже доступна для покупки на сайте, скоро, видимо, появится и в книжных.

В этот раз у меня катастрофически не задалась осень. Весь сентябрь прошел в каком-то дурмане из головной боли, слез, неуместных воспоминаний и внутренней маяты в попытках уговорить себя четыре раза в неделю собираться с силами, чтобы не обнаруживать разбитость в рабочие часы.

В таком состоянии нашла идеальное чтение — Московские повести Юрия Трифонова, к которым давно хотела подступиться. Впрочем, хотела из-за пустяка, ничего особо не зная о самом писателе. Просто одна из повестей (самая известная) называется Дом на набережной, а меня всегда завораживала такая мифообразная разметка Москвы, которая не нравится мне в реальности, но влечет отдельными местами, литературной и фильмической образностью, преимущественно — советской. В итоге села за книгу после того, как послушала замечательную дискуссию о сборнике, которую всем теперь советую (Игоря знаю лично и читаю его канал, Юрия Сапрыкина лично не знаю, но так люблю, что готова все на свете слушать с его участием).

Один из лейтмотивов обсуждения — желание раскрыть Трифонова как советского экзистенциалиста, сумевшего точнее всех литераторов позднесоветского времени описать и выразить специфическую застойную чувствительность обыкновенных, не слишком счастливых по жизни (ну а с чего мы взяли, что счастье — это норма?) средневозрастных мужчин и женщин. После такой подводки невозможно не захотеть тут же приняться за чтение, если вы, как и я, любите советское кино той же эпохи с его непроявленными героями, в которых тесные стены индивидуальных квартир, переполненных шкафчиками, полочками и ящичками — с ковриками, скатерками, сервизиками, к 40-ка годам сдавили мечтателей, романтиков и героев (Отпуск в сентябре, Осенний марафон, Странная женщина, Тема, Фантазии Фарятьева, Полеты во сне и наяву).

И не прогадала; настроение и вправду один к одному.

Правда от трифоновского варианта может стать еще тоскливее, чем от кино, потому что повествование строится так, что следить приходится не за событиями жизни, а за воспоминаниями о них в форме внутреннего монолога (в этом смысле аналогия с Отпуском в сентябре — все-таки самая точная). Рассказчик Трифонова — элегичный ностальгик, который неназванному адресату пересказывает, как сложилась жизнь, будто у самого себя берет печальное, длинное, по сути, как будто никому и не нужное интервью.

Еще из интересных параллелей с кино: несколько раз, приглядываясь к тексту, обнаруживала, что неправильно прочитываю в нем глагол жалеть (например, из Обмена: Робкими прикосновениями она жалела его... или На одно мгновение он очень остро пожалел ее...). Дело в том, что у Трифонова жалеют друг друга всегда мужчины и женщины, и всякий раз это записано так, что вместо жалеть хочется прочитать желать. Тем сильнее это вяжется с настроением застойных фильмов об одиночестве, где отношения пар (бывших / несостоявшихся / вот-вот разведенных) действительно основаны не на желании, а на какой-то жалостливой расположенности, робкой и всегда неудачной попытке возместить невозместимую нехватку близости.

Из дискуссии запомнилось очень меткое: что в повестях совершенно отсутствует периодически свойственная советской литературе интонация морального превосходства автора над героями. Трифонов вместе с ними как будто не слишком знает, как и что правильно — сделать, сказать, почувствовать в разные моменты жизни. И вязкость последней состоит в том, что все мы постоянно демонстрируем по отношению друг к другу не злодейство, но некоторую душевную неточность (замечательная формулировка!), порождающую затем те самые гирьки, которые давят на сердце небольшим, но ощутимым весом, когда с утра открываешь глаза в новый день.

Но есть вопреки этой печали в трифоновской прозе — как и в застойном кино — что-то очень нежное и уютное, как в прогулке среди пятиэтажек с приподъездными скамеечками и зелеными двориками. Ни от чего не лечит, но и не добивает (поэтому Время желаний Юлия Райзмана — кино с трифоновской проблематикой, но совсем не с его интонацией). В конце концов, в повестях даже самые грустные герои умирают только от старости.

Спешу напомнить, а кому-то — рассказать, что уже на следующей неделе в Петербурге начинается фестиваль Послание к человеку. С 20 по 28 октября на разных площадках можно будет посмотреть конкурсные программы мирового и национального документального кино, легендарную программу экспериментального кино In Silico, сходить на специальные показы полнометражных новинок, которые могут никогда не дойти до проката.

Сама планирую ходить на разные сеансы, может быть, удастся оперативно рассказывать о впечатлениях (хотя не совсем мой жанр), но заранее порекомендую один прекрасный фильм — Предлагаемые обстоятельства из Национального конкурса. Снял его Никита Ефимов, а спродюсировала Марина Разбежкина.

На финальных титрах хочется сказать, что это история о ныне обезглавленных российских театрах на частном примере Современника, но на деле фактура все-таки еще посложнее. Мне очень нравится тягостная фатальность названия этого фильма, с одной стороны отсылающая к театральной терминологии, а с другой — еще раз указывающая на то, что в наших жизнях всегда существует фон больших событий, которые невозможно изменить, из них, увы, приходится просто исходить. Есть и другая важная линия — про то, как людям категорически не удается вовремя проявить чуткость по отношению друг к другу. И, наконец, третья: о том, как это — сознавать, что от мест и сообществ, когда-то бывших для тебя всем, теперь остались только оболочка да название, а внутри все выгорело. Оставить или остаться?

Но все эти комментарии, на самом деле, не важны. Куда ценнее и интереснее — самостоятельно заглянуть за кулисы и подслушать, что (и с какой интонацией!) говорят друг другу на репетициях Марина Неелова и Никита Ефремов. Сходите обязательно. Осторожно, не всплакните на кадре с портретами членов труппы 2020 года.

Маленькие новости:

***
В самом начале октября замечательные коллеги из Пермской Синематеки пригласили развернуто представить киноэссе Марка Казинса о Хичкоке, показанное в рамках Beat Weekend. Очень хотелось приехать лично, чтобы познакомиться и погулять по Перми, но пока график не позволяет, так что поучаствовала во всем по зуму. Зато осталась запись — получилась небольшая вводная лекция о Хичкоке. Ее — как и лекции других приглашенных киноведов и кинокритиков — коллеги выкладывают в специальной группе, куда рекомендую заглядывать, например, чтобы посмотреть записи выступлений Ксении Реутовой или Зары Абдуллаевой. Ну а если вдруг среди моих подписчиков и подписчиц есть кто-то из Перми, то тем более, ребята, здорово, что есть такое уютное сообщество — приходите на встречи очно!

***
Другие коллеги сообщают, что 23 октября в 18.00 в Порядке слов пройдет презентация нового номера киноведческого журнала Кинема. Выпуск 4/5 сдвоенный — про нарратив и про перевод. Пока не держала его в руках, но помню, что коллектив авторов там подобрался блестящий (из тех, кого запомнила, один раз бегло просмотрев оглавление, — Нина Савченкова, Лариса Муравьева, Диана Абу-Юсеф, Ирина Ломакина — уверена, что кого-то еще классного забыла, пожалуйста, не обижайтесь!). Мой вклад тоже есть, пусть и очень маленький — небольшой текстик о переводчике Алексее Михалеве, этакий спин-офф большого сеансовского текста об истории и эстетике VHS перевода. Если хотите прийти на презентацию, нужно зарегистрироваться.

***
Такие новости.
До встречи завтра на эксклюзивном показе нового фильма Аличе Рорвахер!