Ефим Дикий: Вторая попытка

«Бумажный журавль»

Дождь стучал по подоконнику, повторяя ритм капельницы. Николай прижал ладонь к холодному стеклу, следя, как мутные блики на асфальте сливаются с пятнами старой краски на грязной песочнице во дворе. Там, под навесом, сидел Сережа. Его тринадцатилетнее тело судорожно подрагивало в такт невидимой музыке, пальцы теребили обрывок фольги от шоколадки — сегодняшний трофей за терпеливое сидение в кабинете невролога.

— Па... пап? — голос сына, вязкий и неловкий, словно язык слишком большой для рта. Николай обернулся. Сережа тыкал пухлым пальцем в лист бумаги, смятый от бесконечных попыток сложить журавлика. Вчера Николай показал в сотый раз. Вчера еще помнил, как это делается.

— Подожди, солнышко. — Он потянулся за чашкой, но рука дрогнула, обдав кипятком запястье. Боль пришла с опозданием, сквозь туман в голове. Последние недели мысли путались, как нитки в бабушкином сундуке. Утренние отчеты в лаборатории теперь читал вслух по слогам, а вчера... вчера забыл, где оставил машину. Но как объяснить это жене, когда она, рыдая, прижимала к груди бумагу о согласии на процедуру? *«Он заговорит, Николай! Он скажет "мама" не случайно!»*

Экспериментальная нейросвязь. Перераспределение когнитивных ресурсов через импланты в височных долях. Врачи предупреждали о побочных эффектах, но кто всерьез верит в мелкий шрифт, когда твой ребенок впервые осознанно смотрит в глаза?

— Па-па-а... — Сережа тыкал ему в ладонь бумажным комом. Николай моргнул, с трудом фокусируясь. Мальчик держал почти ровный журавлик, лишь крыло было перекручено. В карих глазах — не привычная мутная пленка, а тревожный блеск.

— Мол... молодец, — Николай сглотнул ком в горле. Это он научил его. Нет, это *он сам* теперь не мог вспомнить очередной шаг. Процесс пошел вспять.

Ночью, пробираясь на кухню за таблетками от мигрени, он услышшал шепот из детской.

— ...не бойся. Папа... поможет. — Сережа сидел на кровати, обняв колени. На столе перед ним — ряд аккуратных журавликов. И один, кривой, в руке. — Папа... у-ходит?

Николай прислонился к косяку, вдруг осознав, что сын говорит о смерти. Не абстрактно, как раньше, а понимая. Знал ли он, что каждое прочерченное в лаборатории уравнение, каждая прочитанная сыном книжка, украдены у отца? Что скоро Николаю придется выбирать: нажать кнопку отмены в программе имплантов или забыть, как завязывать шнурки?

Утром он нашел на столе рисунок. Кривые линии складывались в двух людей: большого с сединой и маленького с ясными глазами. Между ними — стая бумажных птиц, улетающих к солнцу.

— Па-ап? — Сережа трогал его плечо, в пальцах — новый журавль. Совершенный. — Вот... для тебя.

Николай взял поделку дрожащими пальцами. Где-то в глубине, под нарастающей пеленой, кольнуло: сын впервые проявил эмпатию. И последнее, что он успеет понять перед тем, как его разум растворится в тине, это цена вопроса.

Он прижал журавлика к груди, глядя, как Сережа листает энциклопедию, шевеля губами. Завтра, возможно, не вспомнит, как зовут сына. Но сегодня еще может обнять его, вдохнув запах детского шампуня, и шепнуть то, что должен был сказать раньше:

— Прости.

А за окном стихал дождь, унося в лужах обрывки фольги и бумажных крыльев.

www.group-telegram.com/es/EDikiy.com/1820

735 viewsFeb 23 at 08:02

«Бумажный журавль»

Дождь стучал по подоконнику, повторяя ритм капельницы. Николай прижал ладонь к холодному стеклу, следя, как мутные блики на асфальте сливаются с пятнами старой краски на грязной песочнице во дворе. Там, под навесом, сидел Сережа. Его тринадцатилетнее тело судорожно подрагивало в такт невидимой музыке, пальцы теребили обрывок фольги от шоколадки — сегодняшний трофей за терпеливое сидение в кабинете невролога.

— Па... пап? — голос сына, вязкий и неловкий, словно язык слишком большой для рта. Николай обернулся. Сережа тыкал пухлым пальцем в лист бумаги, смятый от бесконечных попыток сложить журавлика. Вчера Николай показал в сотый раз. Вчера еще помнил, как это делается.

— Подожди, солнышко. — Он потянулся за чашкой, но рука дрогнула, обдав кипятком запястье. Боль пришла с опозданием, сквозь туман в голове. Последние недели мысли путались, как нитки в бабушкином сундуке. Утренние отчеты в лаборатории теперь читал вслух по слогам, а вчера... вчера забыл, где оставил машину. Но как объяснить это жене, когда она, рыдая, прижимала к груди бумагу о согласии на процедуру? *«Он заговорит, Николай! Он скажет "мама" не случайно!»*

Экспериментальная нейросвязь. Перераспределение когнитивных ресурсов через импланты в височных долях. Врачи предупреждали о побочных эффектах, но кто всерьез верит в мелкий шрифт, когда твой ребенок впервые осознанно смотрит в глаза?

— Па-па-а... — Сережа тыкал ему в ладонь бумажным комом. Николай моргнул, с трудом фокусируясь. Мальчик держал почти ровный журавлик, лишь крыло было перекручено. В карих глазах — не привычная мутная пленка, а тревожный блеск.

— Мол... молодец, — Николай сглотнул ком в горле. Это он научил его. Нет, это *он сам* теперь не мог вспомнить очередной шаг. Процесс пошел вспять.

Ночью, пробираясь на кухню за таблетками от мигрени, он услышшал шепот из детской.

— ...не бойся. Папа... поможет. — Сережа сидел на кровати, обняв колени. На столе перед ним — ряд аккуратных журавликов. И один, кривой, в руке. — Папа... у-ходит?

Николай прислонился к косяку, вдруг осознав, что сын говорит о смерти. Не абстрактно, как раньше, а понимая. Знал ли он, что каждое прочерченное в лаборатории уравнение, каждая прочитанная сыном книжка, украдены у отца? Что скоро Николаю придется выбирать: нажать кнопку отмены в программе имплантов или забыть, как завязывать шнурки?

Утром он нашел на столе рисунок. Кривые линии складывались в двух людей: большого с сединой и маленького с ясными глазами. Между ними — стая бумажных птиц, улетающих к солнцу.

— Па-ап? — Сережа трогал его плечо, в пальцах — новый журавль. Совершенный. — Вот... для тебя.

Николай взял поделку дрожащими пальцами. Где-то в глубине, под нарастающей пеленой, кольнуло: сын впервые проявил эмпатию. И последнее, что он успеет понять перед тем, как его разум растворится в тине, это цена вопроса.

Он прижал журавлика к груди, глядя, как Сережа листает энциклопедию, шевеля губами. Завтра, возможно, не вспомнит, как зовут сына. Но сегодня еще может обнять его, вдохнув запах детского шампуня, и шепнуть то, что должен был сказать раньше:

— Прости.

А за окном стихал дождь, унося в лужах обрывки фольги и бумажных крыльев.

BY Ефим Дикий: Вторая попытка