Да.

Посмотрела «Первый номер».

Спивающийся сорокалетний писатель не готов перестать спиваться и начать писать. Но между пьянками и планерками в наушниках у него Высоцкий и он помнит ещё, что герой для обложки — это Высоцкий, а не «авторка» марафона чистого питания.

Когда в первых сериях он, презирающий глянец, стал главредом глянцевого журнала, разносил тонких мальчиков и девочек, балдеющих, как рыбки, от новой коллекции одежды из переработанных материалов, и гуглил на планерке, что такое лид, я подливала в бокал, ибо круто, да ну это ж круто.

Следующие серии превратились в возню, кто с кем и зачем спит и кто кому растаявшую шоколадку на стул подкладывает. А хотелось ещё и ещё больше честного и нелестного про большие телеграм-каналы, медиахолдинги, ненастоящие ценности, навязываемые медиа, неинтересных звёзд, журналистов и их добытые натурой «эксклюзивы», общие разочарования, когда уже похороненный в медиа герой выходит-таки из комы. И про нас, которые и «блогерку» на обложке не любят, но и Высоцкого в машине уже не слушают — почти.

От этой возни я уже ждала грустного и невкусного хеппиэнда, где наш old boy бросает пить, выпускает журнал, способный изменить Россию, возвращает обожаемую женщину и вот уже она, беременная, в черном облегающем платье в фотосессии для его «Лампы». Он пишет новый роман, куда ж без. Или понимает, что с такой женщиной ему и литература не нужна, это вообще дай Бог каждому, да и русской литературе без плохих писателей полегчало бы.

А там в конце вдруг — купе поезда. Построенное прямо в квартире. С Минаевым, автором сериала, с Цыпкиным на верхней полке и Ярмольником в роли последнего русского писателя.

И финал такой, будто толкнули и обругали в коридоре такого вот поезда, но как-то заслуженно.

Последний истинный писатель умирает, когда вскрывается подлость нашего «главреда». В которого, впервые за немало лет, истинный писатель поверил.

Обожаемая женщина уходит, потому что можно порой простить, когда предают нас, но есть личная низость ближнего, жить рядом с которой — никак. И любви после которой — нема.

И ясно вдруг, что есть ошибки, которые нельзя исправить, только искупить. Хотя бы новой книгой, написанной не для денег и не чтоб тебя в медиа ещё помнили, а потому что больно и стыдно.

Не воспринимайте как рекомендацию. Просто впечатления, смешанные.

Мне интересны сериалы про медиа, потому что я связана с этой сферой. А вам может быть вообще мимо, и хорошо

— Девушка, вас побить?

Не поворачиваю голову.

— Не, спасибо. Так посижу...

— А зря. Качественно и бесплатно.

Мужчина начинает хлестать себя прутьями по пяткам.

Дверь распахивается, заходит другой, лет пятидесяти. Я уже видела его час назад у тренажера — он поднимал вес, от которого у виска выступает вена, но лицом был невозмутим, будто лежал на морской воде. Седина, мышцы, прямая спина. Двигается медленно.

— Ну что, сейчас ежиков травить будем.

Ежиков разве травят. Мы на даче ежам наливали молоко в миску и, затаившись в темноте, ждали, придут ли.

Как почти любой, кого однажды со вздохом разочарования определили не в физики, а в лирики, мучительно-ностальгическую сцену из детства я успеваю пережить раньше, чем задуматься об необходимости травить в бане ежей.

Мужчина выливает на печь половину жидкости из принесенной им бутылки. Камни шипят. По мгновенной горечи во рту, которую хочется запить, понимаю — полынь.

Садится у печи. Спина все ещё прямая.

—Теперь ежики сюда не придут.

Улыбается, довольный.

Тот, что с прутьями, — ему:

— Ну чего ты так про них. Йога это не так, может, легко. Если бы ты час полежал в той позе, какая у них там...

— Если бы я лишний час полежал в любой позе, я бы сразу умер, Костя. Ты меня знаешь.

Пар опускается, жжет спину, но особенно — место, которое бабушка называла «загривок». «Загривок» исчез лет в 12, ни бабушка, ни ещё кто о нём с тех пор не говорил. Это было какое-то слово для детства. Но тут я накрыла шею рукой и разблокировала воспоминание.

Девушка с лавки напротив — мне:
— Вы у нас новенькая?
— Ты посмотри, Костя, она уже ревнует! — мужчины хохочут.

Отвечаю:
— Не волнуйтесь, я тут случайно и только на пару дней. Проездом.
Она:
— Понятно, тогда приятно познакомиться, — теперь уже смеёмся и мы с ней.

Выхожу, встаю раскаленной спиной под мелкий, прохладный душ. Одна женщина кричит другой через стенку, намыливая волосы:

— ...да у них из общего только два выходных. Нет, ты не поняла, график два через два и выходные всегда одновременно. Я думаю, она только потому и держится за эти отношения.

У бассейна — тренер. Он сполз вглубь стула, лодыжка одной ноги лежит на колене другой. Свисток всегда во рту, но свистит тренер редко, предварительно собравшись всем телом и духом, а после сразу устало опуская голову. Подростки, — я видела их до того, стоящими в ряд, они длинные, с выпяченными рёбрами, широкими плечами — устремляются на свист, собираются в одну кучу, как рыбы, и пытливо глядят из воды.

Окунаюсь. Как все-таки хороши люди, когда ты сам плывешь в холоде после книги, бани, бега и снега, чуть голодный, и потому легкий, невозмутим, будто лежишь на морской воде.

Ежики, кстати, не приходили.

А еще помнишь портрет у Передвижников великого князя Константина. Ты его сфотографировала и выложила к себе. И я помню, что он меня на ФОТОГРАФИИ картины так поразил, и я долго смотрела, а потом пришла на выставку и увидела издалека, в нем столько жизни, ленивой расслабленности, власти, осознания собственной красоты! Совершенно обезоруживающее полотно, и так интересно, что у меня было благодаря твоему каналу предчувствие искусства прежде, чем даже искусство случилось

Речь о портрете Великого князя Константина Константиновича, который сделал Репин. 1891.

Илья Ефимович — учитель Серова.

Любимая шутка последних месяцев, что мой рабочий день — как границы России. Не заканчивается нигде.