Эпикур — legislator Romae?
Система римского частного права основывалась на трёхуровневой категоризации договорных отношений:
1) договор на основании одностороннего обязательства (stipulatio);
2) договор на основании обмена товарами или услугами (mutuum);
3) договор на основании коррелирующих, устно выраженных обязательств (consensus).
Правоотношения, не подпадающие ни под одну из этих категорий, находились вне сферы действия частноправовых норм и не могли служить предметом рассмотрения в суде, то есть не обладали юридической силой.
Для ликвидации данного правового пробела в римской правоприменительной практике был разработан институт атипичного договора — pactum. Правоотношения, которые могли стать предметом «пактирования», могли касаться практически любой сферы человеческой деятельности. Pactum изначально обозначал незначительную, акцессорную договорённость, которая зачастую поставлялась условием исполнения основного договора (например, право истребования собственности, вверенной на хранение члену корабельной команды или владельцу банка, а также акты дарения). Со временем pacta превратились в самостоятельный юридический институт, однако, так и не обрели непосредственной юридической силы. Таким образом, исполнение pacta зависело от добропорядочности договаривающихся сторон, что было наиболее ясно выражено в Дигестах Юстинианова Кодекса: Quid enim tam congruum fidei humanae, quam ea quae inter eos placuerunt servare?
Именно в данном контексте установился этико-правовой принцип, который впоследствии был сведён к формуле «pacta sunt servanda». Его суть заключается в том, что pacta необходимо исполнять, несмотря на отсутствие инструментов юридического принуждения и судебной защиты в случае неисполнения; факт заключения договора приводит к возникновению этической максимы, внутреннему велению долга исполнить взятые на себя обязательства «не за страх, а за совесть». В средневековой юриспруденции правило «pacta sunt servanda» действовало в отношении устных договорённостей, неисполнение которых считалось не только правонарушением, но и греховным деянием, подлежащим юрисдикции церковных судов, а в эпоху Просвещения родоначальник международного права Г. Гроций закрепил его в качестве закона мирного сосуществования государств. Именно в международном праве этот принцип сохраняет своё действие и поныне в ранге элемента ius cogens — неизменяемого международно-правового ядра, который является обязательным для всех членов международного сообщества, независимо от его признания и ратификации.
Очевидно, что «pacta sunt servanda» является выражением идеи материальной справедливости, то есть представления о существовании некоего неписаного образцового, т. е. справедливого, правопорядка. Он представляет собой набор высших принципов, которые выступают в роли универсальных критериев справедливости, причём происхождение этих принципов рассматривается, как правило, с естественно-правовых позиций. С этой точки зрения, материальная справедливость имеет своим источником природу человеческого правосознания и предписывает соблюдать договоры не потому, что существует соответствующее законодательное указание, а в силу веления разума, поскольку деградация до состояния homo homini lupus начинается именно с игнорирования интересов окружающих, попрания договорных обязательств и эгоистической реализации собственных пожеланий.
Система римского частного права основывалась на трёхуровневой категоризации договорных отношений:
1) договор на основании одностороннего обязательства (stipulatio);
2) договор на основании обмена товарами или услугами (mutuum);
3) договор на основании коррелирующих, устно выраженных обязательств (consensus).
Правоотношения, не подпадающие ни под одну из этих категорий, находились вне сферы действия частноправовых норм и не могли служить предметом рассмотрения в суде, то есть не обладали юридической силой.
Для ликвидации данного правового пробела в римской правоприменительной практике был разработан институт атипичного договора — pactum. Правоотношения, которые могли стать предметом «пактирования», могли касаться практически любой сферы человеческой деятельности. Pactum изначально обозначал незначительную, акцессорную договорённость, которая зачастую поставлялась условием исполнения основного договора (например, право истребования собственности, вверенной на хранение члену корабельной команды или владельцу банка, а также акты дарения). Со временем pacta превратились в самостоятельный юридический институт, однако, так и не обрели непосредственной юридической силы. Таким образом, исполнение pacta зависело от добропорядочности договаривающихся сторон, что было наиболее ясно выражено в Дигестах Юстинианова Кодекса: Quid enim tam congruum fidei humanae, quam ea quae inter eos placuerunt servare?
Именно в данном контексте установился этико-правовой принцип, который впоследствии был сведён к формуле «pacta sunt servanda». Его суть заключается в том, что pacta необходимо исполнять, несмотря на отсутствие инструментов юридического принуждения и судебной защиты в случае неисполнения; факт заключения договора приводит к возникновению этической максимы, внутреннему велению долга исполнить взятые на себя обязательства «не за страх, а за совесть». В средневековой юриспруденции правило «pacta sunt servanda» действовало в отношении устных договорённостей, неисполнение которых считалось не только правонарушением, но и греховным деянием, подлежащим юрисдикции церковных судов, а в эпоху Просвещения родоначальник международного права Г. Гроций закрепил его в качестве закона мирного сосуществования государств. Именно в международном праве этот принцип сохраняет своё действие и поныне в ранге элемента ius cogens — неизменяемого международно-правового ядра, который является обязательным для всех членов международного сообщества, независимо от его признания и ратификации.
Очевидно, что «pacta sunt servanda» является выражением идеи материальной справедливости, то есть представления о существовании некоего неписаного образцового, т. е. справедливого, правопорядка. Он представляет собой набор высших принципов, которые выступают в роли универсальных критериев справедливости, причём происхождение этих принципов рассматривается, как правило, с естественно-правовых позиций. С этой точки зрения, материальная справедливость имеет своим источником природу человеческого правосознания и предписывает соблюдать договоры не потому, что существует соответствующее законодательное указание, а в силу веления разума, поскольку деградация до состояния homo homini lupus начинается именно с игнорирования интересов окружающих, попрания договорных обязательств и эгоистической реализации собственных пожеланий.
Идея материальной справедливости, выраженная в принципе «pacta sunt servanda», обретает интересное преломление в свете эпикурейской философии. В первом приближении налицо явный антагонизм: Эпикур говорит о договороподобном характере справедливости («Никогда не было абсолютной справедливости, но лишь заключавшийся путём соглашения сторон в разных местах договор о том, чтобы не причинять и не претерпевать вреда»), в то время как принцип pacta коренится в системе высшего правопорядка, предшествующей человеку, формирующей и определяющей его природу, а потому, как кажется, не подлежащей договорному регулированию. Однако при более пристальном рассмотрении эпикурейский «контрактуализм» оказывается вполне совместим с представлением о справедливости как природной компоненте человеческого естества по причине общей исходной точки — отрицания естественного чувства справедливости как «божественного дара». Направленная на исключительно посюстороннюю цель — поддержание управляемости Империей —, теория римского права не отводила сколько-нибудь значимой роли высшим силам (божествам), как и Эпикур отрицал возможность взаимодействия между людьми и богами, а, следовательно, и какой-либо антропологической релевантности последних. Таким образом, в обеих системах генезис материальной справедливости выстраивается не на теологическом/метафизическом, а на культурно-историческом фундаменте: не приношение Прометея, но взаимоотношения правосубъектных личностей породили признание о необходимости добросовестного соблюдения обязательств, которое доказало свою полезность и вошло в юридический генокод человека в ранге элемента социокультурного fair-play. В основе такого толкования принципа «pacta sunt servanda» вполне чётко просматривается представление о соглашении, эпикурейском «договоре», который вошёл в состав юридической традиции, но с течением времени оторвался от своих исторических корней и подвергся концептуальной реинтерпретации, превратившись в абстрактную идею высшей справедливости из сферы «горнего мира».
ю.с.
#renovatio_disquisition
ю.с.
#renovatio_disquisition
Salve, amici! Вот и наступил 2025 год — время принимать поздравления от коллектива Renovatio!
Дорогие читатели Реновации, коллеги, друзья! Я очень рад, что мы были вместе в прошедшем году, что «Реновация» живет, растет, меняется, проходит через кризисы, оставаясь при этом верной себе. Верность себе заключается в нашем глубоком убеждении, что наследие античной и средневековой мысли, поэзии, изобразительного искусства лежит в самой основе нашего культурного и нашего человеческого бытия, что традиции, о которых любят всуе кричать на разных углах, имеют очень конкретное и определенное значение, что их не нужно выдумывать, поскольку они уже есть, даны, что они живы и самыми разными способами присутствуют в нашей самой современной современности. Античный мир при всей противоречивости и жестокости своего общественного уклада смог сказать главные слова, ставшие фундаментом культуры и цивилизации: «филантропиа», humanitas, «человечность», основанная на Музах и разумности. Пусть в наступающем Новом году человечность будет с нами в нашем частном и в нашем общественном бытии, пусть мы будем счастливы, а счастье, по Аристотелю, это деятельность души, осуществляющаяся наиболее совершенным способом и разумно. С Новым годом!
д.б.
В новом году и всегда я желаю вам любить (свою тему исследования, свои маленькие и большие дела, мир, человечество и кофе из соседней кофейни) и ничего не бояться (вообще ничего). Пусть ваша любовь всегда побеждает то, что внушает вам страх, «пусть в вашей любви будет ваша честь». Цените прекрасное, берегите доброе в себе и будьте счастливы.
т.н.
Дорогие читатели Реновации, коллеги, друзья! Я очень рад, что мы были вместе в прошедшем году, что «Реновация» живет, растет, меняется, проходит через кризисы, оставаясь при этом верной себе. Верность себе заключается в нашем глубоком убеждении, что наследие античной и средневековой мысли, поэзии, изобразительного искусства лежит в самой основе нашего культурного и нашего человеческого бытия, что традиции, о которых любят всуе кричать на разных углах, имеют очень конкретное и определенное значение, что их не нужно выдумывать, поскольку они уже есть, даны, что они живы и самыми разными способами присутствуют в нашей самой современной современности. Античный мир при всей противоречивости и жестокости своего общественного уклада смог сказать главные слова, ставшие фундаментом культуры и цивилизации: «филантропиа», humanitas, «человечность», основанная на Музах и разумности. Пусть в наступающем Новом году человечность будет с нами в нашем частном и в нашем общественном бытии, пусть мы будем счастливы, а счастье, по Аристотелю, это деятельность души, осуществляющаяся наиболее совершенным способом и разумно. С Новым годом!
д.б.
В новом году и всегда я желаю вам любить (свою тему исследования, свои маленькие и большие дела, мир, человечество и кофе из соседней кофейни) и ничего не бояться (вообще ничего). Пусть ваша любовь всегда побеждает то, что внушает вам страх, «пусть в вашей любви будет ваша честь». Цените прекрасное, берегите доброе в себе и будьте счастливы.
т.н.
Новый год — праздник радости, построения новых планов, обещаний (которые будут выполнены или нет). Всё, отчитавшись о том, что было, устремляется вперед, к тому, что будет. Последние часы года становятся чем-то вроде мессианского времени (ho nyn kairos), которое неизбежно сейчас и неизбежно конец. Но иногда бывает не так. Ровно шестьдесят лет назад Бродский написал:
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
<...>
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам —
чистосердечный дар.
Мне кажется, эти слова могут быть восприняты как поздравление. Не миру, а самому себе: за то, что прожитый год был прожит. Там, где ты понимаешь себя собственным подарком, ты бесконечно удаляешься от греков (для которых высшим благом было не рождаться, чтобы не испытать человеческой доли) и приближаешься к христианам (для которых сама жизнь есть благо). В Новом году я пожелаю вам радоваться себе, оставаясь греками. И, конечно, любить Renovatio, а точнее — изменяться, оставаясь прежними.
а.и.
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
<...>
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам —
чистосердечный дар.
Мне кажется, эти слова могут быть восприняты как поздравление. Не миру, а самому себе: за то, что прожитый год был прожит. Там, где ты понимаешь себя собственным подарком, ты бесконечно удаляешься от греков (для которых высшим благом было не рождаться, чтобы не испытать человеческой доли) и приближаешься к христианам (для которых сама жизнь есть благо). В Новом году я пожелаю вам радоваться себе, оставаясь греками. И, конечно, любить Renovatio, а точнее — изменяться, оставаясь прежними.
а.и.
Звезды и созвездия у Гомера
Гомеровское небо — начало большого пути, который постепенно привел греков в начале четвертого века до н.э. к созданию математической астрономии. Гомеровская картина космоса еще очень проста, очень архаична. Само небо, купол видимого нами свода, — медное или железное. Между ним и поверхностью земли последовательно располагаются области «эфира», сияющего и лучистого, и «аэра», мутного темного воздуха, из которого состоят облака. Расстояния между небом и землей относительно небольшие: Гефест, сброшенный с неба, летел вниз весь день и, «когда солнце заходило», упал на землю, на остров Лемнос (Илиада 1, 592-593). Небесные светила не удалены от людей на колоссальные расстояния, как в позднейшей греческой науке, а представляют собой феномены, сопоставимые с радугами, молниями и громом. И гомеровский грек еще ничего не знает ни про зодиакальные созвездия, ни про путь солнца и планет через них. Да и планеты в это время еще никто не отличал от «неподвижных звезд». Форма земли никак не определена, и только косвенным, очень ненадежным путем догадок и предположений, обычно заключают, что это плоский диск. Земля омывается рекой Океан, которая «обратно текущая» (ἀψόρροος), т.е. впадает сама в себя. Под Землей есть еще области Аида и Тартара, местопребывание умерших людей и место заключения богов прошлого соответственно.
О звездах и созвездиях Гомер говорит крайне редко: на всю «Илиаду» и «Одиссею» найдется около шести небольших пассажей, где об этом идет речь, причем два из них — сравнения. Тем не менее эти тексты позволяют увидеть, какие созвездия и звезды играли главную роль в жизни ранних греков.
«На щите он создал землю, небо, море, не ведающее усталости солнце и возрастающую луну, там же он поместил знаки, которыми увенчано небо, Плеяды, Гиады, мощь Ориона, Медведицу, которой еще дают название Повозки, она кружится в одном и том же месте и поглядывает на Ориона, она одна непричастна омовениям в Океане» (Илиада 18, 482–488. Здесь и далее переводы Д.В. Бугая).
«Радостно раскрыл паруса попутному ветру Одиссей и, сидя у руля, искусно направлял корабль. На очи его не опускался сон, и он видел Плеяды, поздно заходящего Волопаса, Медведицу, которой еще дают название Повозки, она кружится в одном и том же месте и поглядывает на Ориона, она одна непричастна омовениям в Океане. Ведь Калипсо, чудная богиня, велела ему держать свой путь в море, оставляя Медведицу по левую руку» (Одиссея, 5, 269-277).
В первом тексте, знаменитом описании того, как Гефест создает и украшает новый щит для Ахилла, дана очень простая модель мира, который греки того времени еще не называли «космосом». Наряду с солнцем и луной Гефест изображает самые важные для греков звезды и созвездия. Отметим, что они в целом названы словом τείρεα, «знаки, знамения», подчеркивающим их «практическую» функцию: это не столько то, чем любуются или чему бескорыстно удивляются, а то, что нечто обозначает, знаменует, указывает. Отметим и то, что глагол ἐστεφάνωται («увенчано») отразится в позднейшей астрономической спекуляции (у Парменида), когда небесные объекты будут названы «венцами» (στεφάναι).
Первыми в этом тексте названы Плеяды и Гиады, хорошо видимые скопления звезд в созвездии Тельца. Плеяды (в старину на Руси они назывались Стожары) упомянуты первыми не случайно. Для ранних греков их восход и закат — важнейший маркер сельскохозяйственных работ. Позднейшие греческие астрономы различали четыре главных вида восходов и закатов созвездий:
Гелиакальный восход — первое видимое появление звезды на восточном горизонте перед восходом солнца;
Ахроникальный восход — последнее видимое появление звезды на восточном горизонте вечером сразу после захода солнца;
Космический закат — первый видимый закат звезды на западном горизонте прямо перед восходом солнца;
Гелиакальный закат — первый видимый закат звезды на западном горизонте сразу после захода солнца.
Для людей практики (земледельцев, моряков, солдат, путников) главную роль играли два вида: гелиакальный восход и космический закат.
Гомеровское небо — начало большого пути, который постепенно привел греков в начале четвертого века до н.э. к созданию математической астрономии. Гомеровская картина космоса еще очень проста, очень архаична. Само небо, купол видимого нами свода, — медное или железное. Между ним и поверхностью земли последовательно располагаются области «эфира», сияющего и лучистого, и «аэра», мутного темного воздуха, из которого состоят облака. Расстояния между небом и землей относительно небольшие: Гефест, сброшенный с неба, летел вниз весь день и, «когда солнце заходило», упал на землю, на остров Лемнос (Илиада 1, 592-593). Небесные светила не удалены от людей на колоссальные расстояния, как в позднейшей греческой науке, а представляют собой феномены, сопоставимые с радугами, молниями и громом. И гомеровский грек еще ничего не знает ни про зодиакальные созвездия, ни про путь солнца и планет через них. Да и планеты в это время еще никто не отличал от «неподвижных звезд». Форма земли никак не определена, и только косвенным, очень ненадежным путем догадок и предположений, обычно заключают, что это плоский диск. Земля омывается рекой Океан, которая «обратно текущая» (ἀψόρροος), т.е. впадает сама в себя. Под Землей есть еще области Аида и Тартара, местопребывание умерших людей и место заключения богов прошлого соответственно.
О звездах и созвездиях Гомер говорит крайне редко: на всю «Илиаду» и «Одиссею» найдется около шести небольших пассажей, где об этом идет речь, причем два из них — сравнения. Тем не менее эти тексты позволяют увидеть, какие созвездия и звезды играли главную роль в жизни ранних греков.
«На щите он создал землю, небо, море, не ведающее усталости солнце и возрастающую луну, там же он поместил знаки, которыми увенчано небо, Плеяды, Гиады, мощь Ориона, Медведицу, которой еще дают название Повозки, она кружится в одном и том же месте и поглядывает на Ориона, она одна непричастна омовениям в Океане» (Илиада 18, 482–488. Здесь и далее переводы Д.В. Бугая).
«Радостно раскрыл паруса попутному ветру Одиссей и, сидя у руля, искусно направлял корабль. На очи его не опускался сон, и он видел Плеяды, поздно заходящего Волопаса, Медведицу, которой еще дают название Повозки, она кружится в одном и том же месте и поглядывает на Ориона, она одна непричастна омовениям в Океане. Ведь Калипсо, чудная богиня, велела ему держать свой путь в море, оставляя Медведицу по левую руку» (Одиссея, 5, 269-277).
В первом тексте, знаменитом описании того, как Гефест создает и украшает новый щит для Ахилла, дана очень простая модель мира, который греки того времени еще не называли «космосом». Наряду с солнцем и луной Гефест изображает самые важные для греков звезды и созвездия. Отметим, что они в целом названы словом τείρεα, «знаки, знамения», подчеркивающим их «практическую» функцию: это не столько то, чем любуются или чему бескорыстно удивляются, а то, что нечто обозначает, знаменует, указывает. Отметим и то, что глагол ἐστεφάνωται («увенчано») отразится в позднейшей астрономической спекуляции (у Парменида), когда небесные объекты будут названы «венцами» (στεφάναι).
Первыми в этом тексте названы Плеяды и Гиады, хорошо видимые скопления звезд в созвездии Тельца. Плеяды (в старину на Руси они назывались Стожары) упомянуты первыми не случайно. Для ранних греков их восход и закат — важнейший маркер сельскохозяйственных работ. Позднейшие греческие астрономы различали четыре главных вида восходов и закатов созвездий:
Гелиакальный восход — первое видимое появление звезды на восточном горизонте перед восходом солнца;
Ахроникальный восход — последнее видимое появление звезды на восточном горизонте вечером сразу после захода солнца;
Космический закат — первый видимый закат звезды на западном горизонте прямо перед восходом солнца;
Гелиакальный закат — первый видимый закат звезды на западном горизонте сразу после захода солнца.
Для людей практики (земледельцев, моряков, солдат, путников) главную роль играли два вида: гелиакальный восход и космический закат.
Так вот, сеять греки начинали после космического заката Плеяд, который тогда случался примерно через 25 дней после осеннего равноденствия, говоря нашим языком, а маслины и виноград появлялись после гелиакального восхода Плеяд (примерно через 27 дней после весеннего равноденствия). Поэтому в гомеровском тексте Плеяды и упомянуты первыми! Как позднее напишет знаменитый поэт-астроном Арат (4-3 вв. до н.э.): «И хотя звезд в них (в Плеядах — Д.Б,) немного (греки насчитывали их семь — Д.Б.), а свет их не очень ярок, но они весьма знамениты, кружась весной по вечерам. Виновник этого Зевс, который повелел им обозначать (σημαίνειν) начало лето и зимы и время пахоты» (Phaen. 264-267).
Затем в нашем пассаже из «Илиады» говорится о «силе Ориона». Орион — одно из самых заметных созвездий на нашем небе, с ярчайшими звездами Бетельгейзе и Ригелем. Для ранних греков Орион точно так же значим в определении сроков крестьянского труда и мореплавания. Его космический закат (в 9 в. до н.э. примерно 20 ноября), чуть позже после захода Плеяд и Гиад, отмечал начало зимних бурь, а его гелиакальный восход (конец июня – начало июня) — время обмолачивать зерно. Отметим, что в «Одиссее» упомянута история того мифического героя, в честь которого и названа было это созвездие. Калипсо, пытаясь оправдать свое поведение, желание быть вместе с смертным мужем, ссылается на то, что и Эос, богиня зари, взяла себе Ориона и была с ним, не встречая возражений богов, пока Артемида своими стрелами не убила Ориона на острове Ортигия (Одиссея 5, 121-124). Судя по множеству вариантов истории Ориона в поздней мифографии, Орион был великим охотником, но поступки его выходили за грань дозволенного человеку богами. Он был перенесен на небо, где продолжил свое дело, охоту. На небо поместили и его пса, о котором чуть позже.
Продолжение следует.
д.б.
#renovatio_studies
#renovatio_giants
Затем в нашем пассаже из «Илиады» говорится о «силе Ориона». Орион — одно из самых заметных созвездий на нашем небе, с ярчайшими звездами Бетельгейзе и Ригелем. Для ранних греков Орион точно так же значим в определении сроков крестьянского труда и мореплавания. Его космический закат (в 9 в. до н.э. примерно 20 ноября), чуть позже после захода Плеяд и Гиад, отмечал начало зимних бурь, а его гелиакальный восход (конец июня – начало июня) — время обмолачивать зерно. Отметим, что в «Одиссее» упомянута история того мифического героя, в честь которого и названа было это созвездие. Калипсо, пытаясь оправдать свое поведение, желание быть вместе с смертным мужем, ссылается на то, что и Эос, богиня зари, взяла себе Ориона и была с ним, не встречая возражений богов, пока Артемида своими стрелами не убила Ориона на острове Ортигия (Одиссея 5, 121-124). Судя по множеству вариантов истории Ориона в поздней мифографии, Орион был великим охотником, но поступки его выходили за грань дозволенного человеку богами. Он был перенесен на небо, где продолжил свое дело, охоту. На небо поместили и его пса, о котором чуть позже.
Продолжение следует.
д.б.
#renovatio_studies
#renovatio_giants
Forwarded from Insolarance Cult
Что такое означаемое и означающее? Как Ролан Барт использовал эти концепты для анализа современных мифов? Почему Жак Лакан считал, что нужно рассматривать именно цепочки означающих, а не соотношение означающего с означаемым? И чем является господское означающее? Вместе с Иваном Кудряшовым обсуждаем эти и другие вопросы в новом выпуске нашего подкаста.
https://youtu.be/_SIRzagaPfQ
https://youtu.be/_SIRzagaPfQ
YouTube
Цепочки означающих [S01:E100]
Что такое означаемое и означающее? Как Ролан Барт использовал эти концепты для анализа современных мифов? Почему Жак Лакан считал, что нужно рассматривать именно цепочки означающих, а не соотношение означающего с означаемым? И чем является господское означающее?…
Античность с нечеловеческим лицом
Каждый ученый временами задумывается о том, а чем он вообще занимается. Предположим, перед нами историк, точнее историк философии, а если совсем точно – плотиновед. Чем же занимается «плотиновед»? Прямой ответ такой: плотиновед – это исследователь философии Плотина. Но что такое философия Плотина в научном представлении? Это то, что было, условно говоря, непосредственно в голове у Плотина, т.е. это его мысль определенного содержания, или же философия Плотина – это то, что заключено в его сочинениях? Мы, конечно, можем притворяться, что занимаемся изучением дум Плотина, но на самом деле мы исследуем текст, в котором предположительно записано то, что думал Плотин на древнегреческом языке. Точнее, там записано не то, что он думал, а то, что захотел рассказать и при этом захотел рассказать в конкретный момент своей жизни, когда Плотину было около пятидесяти лет. А еще точнее – в трактатах Плотина зафиксировано то, что он смог рассказать, ведь часто мысль не может быть выражена словами, т.е. посредством языка (вспомним знаменитое выражение, которым пользуется Плотин: «кто видел, знает, о чем я говорю»). Более того, записано все это в редакции Порфирия, ученика Плотина, издавшего после смерти своего учителя его сочинения в виде небезызвестных «Эннеад». Получается, плотиновед точно не занимается исследованием мысли Плотина напрямую. Он занимается, образом образа образа мысли Плотина в лучшем случае. Плотиновед занят изучением того, что Плотин захотел и был способен поведать, решив это записать в определенный момент времени. Более того, возникший в итоге текст обременен серьезными правками другого человека – Порфирия – и превращен им в «Эннеады».
Выходит, плотиновед занимается «Эннеадами»? Предположим, «Эннеадами». Однако «Эннеадами» не Плотина или Порфирия, а изданием «Эннеад» Поля Анри и Ганса-Рудольфа Швицера, появившемся во второй половине XX века. Этот текст даже визуально не похож на тот, что появился где-то в третьем веке н.э., а содержательно эти «Эннеады» являются средним арифметическим, рассчитанным Анри и Швицером, дошедших до нас рукописей, которые, в свою очередь, являются переписыванием переписывания. А сколько вариантов рукописей утеряны без следа? То есть плотиновед занимается средним вариантом тех рукописей, которым повезло, которым сопутствовала удача, а значит – случай.
Итак, как же нам добраться до самого Плотина, как прикоснуться именно к его философии? Какое исследовательское право мы имеем говорить о том, что на мысль Плотина повлиял военных поход императора Гордиана, предположительные контакты с тем или иным мыслителем, повлияло его время (так называемый «Кризис третьего века н.э.») или же какое-то сочинение, возможно в том или ином виде попавшее в поле его зрения? Мы не можем понять соседа и даже самих себя, не говоря уже о некоем греке (?) из Египта (?), переехавшем в Рим почти две тысячи лет назад и решившем под конец жизни оставить после себя не особо большое количество весьма сложного для понимания древнегреческого текста, который случайно дошел до нас, передаваясь через тысячи и тысячи рук. Все это лишь образы образов, толкования толкований.
Тем не менее, у нас есть некоторые инструменты поиска истины. Первое, что может нам помочь, касается самого исследователя: он должен быть честным с самим собой, опытным, начитанным, знать язык, иметь вкус и т.п. Второе относится уже к исследованию. Ему следует быть непротиворечивым, части его должны закономерно вытекать друг из друга, а его выводы должно принять (хотя бы к сведению) научное сообщество.
Каждый ученый временами задумывается о том, а чем он вообще занимается. Предположим, перед нами историк, точнее историк философии, а если совсем точно – плотиновед. Чем же занимается «плотиновед»? Прямой ответ такой: плотиновед – это исследователь философии Плотина. Но что такое философия Плотина в научном представлении? Это то, что было, условно говоря, непосредственно в голове у Плотина, т.е. это его мысль определенного содержания, или же философия Плотина – это то, что заключено в его сочинениях? Мы, конечно, можем притворяться, что занимаемся изучением дум Плотина, но на самом деле мы исследуем текст, в котором предположительно записано то, что думал Плотин на древнегреческом языке. Точнее, там записано не то, что он думал, а то, что захотел рассказать и при этом захотел рассказать в конкретный момент своей жизни, когда Плотину было около пятидесяти лет. А еще точнее – в трактатах Плотина зафиксировано то, что он смог рассказать, ведь часто мысль не может быть выражена словами, т.е. посредством языка (вспомним знаменитое выражение, которым пользуется Плотин: «кто видел, знает, о чем я говорю»). Более того, записано все это в редакции Порфирия, ученика Плотина, издавшего после смерти своего учителя его сочинения в виде небезызвестных «Эннеад». Получается, плотиновед точно не занимается исследованием мысли Плотина напрямую. Он занимается, образом образа образа мысли Плотина в лучшем случае. Плотиновед занят изучением того, что Плотин захотел и был способен поведать, решив это записать в определенный момент времени. Более того, возникший в итоге текст обременен серьезными правками другого человека – Порфирия – и превращен им в «Эннеады».
Выходит, плотиновед занимается «Эннеадами»? Предположим, «Эннеадами». Однако «Эннеадами» не Плотина или Порфирия, а изданием «Эннеад» Поля Анри и Ганса-Рудольфа Швицера, появившемся во второй половине XX века. Этот текст даже визуально не похож на тот, что появился где-то в третьем веке н.э., а содержательно эти «Эннеады» являются средним арифметическим, рассчитанным Анри и Швицером, дошедших до нас рукописей, которые, в свою очередь, являются переписыванием переписывания. А сколько вариантов рукописей утеряны без следа? То есть плотиновед занимается средним вариантом тех рукописей, которым повезло, которым сопутствовала удача, а значит – случай.
Итак, как же нам добраться до самого Плотина, как прикоснуться именно к его философии? Какое исследовательское право мы имеем говорить о том, что на мысль Плотина повлиял военных поход императора Гордиана, предположительные контакты с тем или иным мыслителем, повлияло его время (так называемый «Кризис третьего века н.э.») или же какое-то сочинение, возможно в том или ином виде попавшее в поле его зрения? Мы не можем понять соседа и даже самих себя, не говоря уже о некоем греке (?) из Египта (?), переехавшем в Рим почти две тысячи лет назад и решившем под конец жизни оставить после себя не особо большое количество весьма сложного для понимания древнегреческого текста, который случайно дошел до нас, передаваясь через тысячи и тысячи рук. Все это лишь образы образов, толкования толкований.
Тем не менее, у нас есть некоторые инструменты поиска истины. Первое, что может нам помочь, касается самого исследователя: он должен быть честным с самим собой, опытным, начитанным, знать язык, иметь вкус и т.п. Второе относится уже к исследованию. Ему следует быть непротиворечивым, части его должны закономерно вытекать друг из друга, а его выводы должно принять (хотя бы к сведению) научное сообщество.
Однако даже всего этого все равно недостаточно для настоящего исследования. Самое главное – красота исследования в широком смысле. Вот главный критерий истины. Если исследование заставляет обратить внимание на само себя и на то, чему оно посвящено, запоминается в мелочах, увлекает и вдохновляет к творению собственных прекрасных вещей, то оно и истинно. Такое исследование доставляет эстетическое удовольствие, как, говорят, бывает у математиков, оценивающих с точки зрения красоты свои доказательства. По этой же причине нельзя забывать и исследования прошлого, работы XIX и XVIII веков, а также труды античных и средневековых комментаторов. Они не только отражают уникальный взгляд своей эпохи (что само по себе может стать темой научного исследования), не только могут содержать ценные ходы мысли, но, что важнее, они – тоже красивы, а значит, в своем роде истинны (повторим: «кто видел, знает, о чем я говорю»).
Таким образом, мы занимаемся не исследованием античности или мысли Плотина, но мы заняты, в самом деле, искусством. Мы – скульпторы этой мысли. И чем красивее у нас получается – тем лучше. У нас есть некий образ образа, некое указание на то, какой, быть может, эта мысль должна была быть, но никогда она не дана нам напрямую. У нашей скульптуры не лицо Плотина, не лицо человека, не лицо конкретной личности. У нас нет доступа к Плотину. Он умер и умер давно. Но мы ищем некий идеал, некую идею философии Плотина в платоновском смысле, а, следовательно, нечто божественное, ведь только божественное может быть идеальным. Каждый античный мыслитель, философии которого повезло обрести достойное научное исследование, имеет лицо бога, а не человека, как и каждая античная скульптура.
а.н.
В качестве иллюстрации – Бюст Антиноя-Диониса.
Таким образом, мы занимаемся не исследованием античности или мысли Плотина, но мы заняты, в самом деле, искусством. Мы – скульпторы этой мысли. И чем красивее у нас получается – тем лучше. У нас есть некий образ образа, некое указание на то, какой, быть может, эта мысль должна была быть, но никогда она не дана нам напрямую. У нашей скульптуры не лицо Плотина, не лицо человека, не лицо конкретной личности. У нас нет доступа к Плотину. Он умер и умер давно. Но мы ищем некий идеал, некую идею философии Плотина в платоновском смысле, а, следовательно, нечто божественное, ведь только божественное может быть идеальным. Каждый античный мыслитель, философии которого повезло обрести достойное научное исследование, имеет лицо бога, а не человека, как и каждая античная скульптура.
а.н.
В качестве иллюстрации – Бюст Антиноя-Диониса.
Напоминаем о том, что за наш канал можно проголосовать!
https://www.group-telegram.com/boost/renovatio_conf.com
Мы будем благодарны каждому голосу. А пока предлагаем порассуждать, что за таинственные фигуры справа на картине Эль Греко смотрят на муки Лаокоона и его сыновей.
https://www.group-telegram.com/boost/renovatio_conf.com
Мы будем благодарны каждому голосу. А пока предлагаем порассуждать, что за таинственные фигуры справа на картине Эль Греко смотрят на муки Лаокоона и его сыновей.
Epic: the Musical
Среди современных произведений искусства, посвященных гомеровскому эпосу, отдельное место занимает приобретший известность мюзикл Epic. Работа над ним началась в 2019 году, хотя первые наброски песен были опубликованы автором (Хорхе Ривера-Эррансом) только в 2021. Первоначально мюзикл планировался как адаптация всего гомеровского эпоса, однако эта задача оказалась слишком трудоемкой, из-за чего автор решил остановиться только на «Одиссее». Площадкой, на которой первоначально выходил мюзикл, был TikTok, кастинг на роли проходил там же. В аккаунте Ривера-Эрранса можно отследить весь процесс постепенного создания мюзикла, от нуля и до нынешнего момента. Последние песни были опубликованы совсем недавно — в декабре этого года. На данный момент мюзикл насчитывает 40 песен и разделен на 2 акта, — больше двух часов прослушивания в сумме. Очень серьезный размах для проекта, который первоначально не имел никакого финансирования и создавался исключительно на добровольных основах.
Для нас мюзикл интересен, прежде всего, своими эстетическими корнями. Каким образом был адаптирован греческий мир в мюзикле? Насколько удачной оказалась эта адаптация? Поскольку лучше всего я ознакомлен с греческой «психологией», отвечать на вопросы я буду именно с этой перспективы, т.е. с точки зрения удачности описания и самоописания героев. Отмечу, что Epic не преследовал цель точной исторической реконструкции, напротив: для Ривера-Эрранса было важно, что мюзикл напоминал аниме или игру, то есть «подражал их захватывающему ощущению роста». Однако при этом мюзиклу удалось неплохо передать некоторые моменты раннего греческого мировоззрения, которые мы можем наблюдать у самого Гомера.
Например, в мюзикле проводится явная антропологическая и психологическая разница между героями и богами. Как и в «Одиссее», человеческая природа понимается как слабая и несовершенная, значительно уступающая божественной. Однако зачастую эта дихотомия выражается косвенно (например, как явление Зевса в песне «The Horse and The Infant»: «A vision of what is to come, can not be outrun, can only be dealt with right here and now» («Образ того, что грядет, чего не избежать, и что должно быть совершено здесь и сейчас»)), а «человечность» героя понимается в его личной любовной привязанности или сравнительно с «чудовищностью», на которой человек способен. Очевидно, что на вопрос «За что мы деремся?» у стен Трои Одиссей никогда бы не ответил «За Пенелопу и Телемаха» («What do you live for? Penelope. What do you try for? Telemachus»). Также он вряд ли позволил себе сказать: «Deep down I would trade the world to see my son and wife» («В глубине души я променял бы мир на возможность увидеть сына и жену»). Одиссей хотел вернуться домой, но дрался он по той причине, что исполнял клятву как один из женихов Елены, а также для того, чтобы покрыть себя славой благодаря добродетельному военному поведению. Он дрался не за жену и ребенка, а за себя и за Грецию в целом.
Среди современных произведений искусства, посвященных гомеровскому эпосу, отдельное место занимает приобретший известность мюзикл Epic. Работа над ним началась в 2019 году, хотя первые наброски песен были опубликованы автором (Хорхе Ривера-Эррансом) только в 2021. Первоначально мюзикл планировался как адаптация всего гомеровского эпоса, однако эта задача оказалась слишком трудоемкой, из-за чего автор решил остановиться только на «Одиссее». Площадкой, на которой первоначально выходил мюзикл, был TikTok, кастинг на роли проходил там же. В аккаунте Ривера-Эрранса можно отследить весь процесс постепенного создания мюзикла, от нуля и до нынешнего момента. Последние песни были опубликованы совсем недавно — в декабре этого года. На данный момент мюзикл насчитывает 40 песен и разделен на 2 акта, — больше двух часов прослушивания в сумме. Очень серьезный размах для проекта, который первоначально не имел никакого финансирования и создавался исключительно на добровольных основах.
Для нас мюзикл интересен, прежде всего, своими эстетическими корнями. Каким образом был адаптирован греческий мир в мюзикле? Насколько удачной оказалась эта адаптация? Поскольку лучше всего я ознакомлен с греческой «психологией», отвечать на вопросы я буду именно с этой перспективы, т.е. с точки зрения удачности описания и самоописания героев. Отмечу, что Epic не преследовал цель точной исторической реконструкции, напротив: для Ривера-Эрранса было важно, что мюзикл напоминал аниме или игру, то есть «подражал их захватывающему ощущению роста». Однако при этом мюзиклу удалось неплохо передать некоторые моменты раннего греческого мировоззрения, которые мы можем наблюдать у самого Гомера.
Например, в мюзикле проводится явная антропологическая и психологическая разница между героями и богами. Как и в «Одиссее», человеческая природа понимается как слабая и несовершенная, значительно уступающая божественной. Однако зачастую эта дихотомия выражается косвенно (например, как явление Зевса в песне «The Horse and The Infant»: «A vision of what is to come, can not be outrun, can only be dealt with right here and now» («Образ того, что грядет, чего не избежать, и что должно быть совершено здесь и сейчас»)), а «человечность» героя понимается в его личной любовной привязанности или сравнительно с «чудовищностью», на которой человек способен. Очевидно, что на вопрос «За что мы деремся?» у стен Трои Одиссей никогда бы не ответил «За Пенелопу и Телемаха» («What do you live for? Penelope. What do you try for? Telemachus»). Также он вряд ли позволил себе сказать: «Deep down I would trade the world to see my son and wife» («В глубине души я променял бы мир на возможность увидеть сына и жену»). Одиссей хотел вернуться домой, но дрался он по той причине, что исполнял клятву как один из женихов Елены, а также для того, чтобы покрыть себя славой благодаря добродетельному военному поведению. Он дрался не за жену и ребенка, а за себя и за Грецию в целом.
Epic слишком часто обращается к концепции личной вины, которая, как считал Э.Р. Доддс, в целом не была свойственна греческому мышлению. Х. Ллойд-Джонс в «Справедливости Зевса» отмечает, что виденье Доддса ограничено его стремлению к фиксации моральных изменений. Сам Ллойд-Джонс принимает более мягкую позицию, сообразно которой культура вины и культура стыда соприсутствуют в раннем греческом мышлении. Однако даже такая оговорка не позволяет сказать, что гомеровский Одиссей так тяжело личностно переживал необходимость умертвить Астианакта. Можно сравнить этот эпизод с «Ифигенией в Авлиде» Еврипида. Агамемнон, который вынужден был пожертвовать дочерью для того, чтобы греческие корабли могли без препятствий отплыть от берегов Эллады, рассуждает совсем не как Одиссей. Дело не в том, что Ифигения — просто ребенок; дело в том, что она — плоть от плоти Агамемнона, и, в отличие от Елены, ради которой эта жертва приносится, социально невинна (ничего плохого для греческого общества не сделала). Таким образом, Epic рисует греческую психологию слишком персоналистской, какой она могла быть только после появления и распространения христианства, но никак не во времена Гомера.
Кроме того, нередко авторы Epic прибегают к обрисовке пограничных эмоций, связанных с тем, что греки бы назвали манией. Одиссей и многие другие герои ведут себя чересчур эмоционально. Например, Одиссей срывается на нимфу Калипсо в песне «Love in paradise» (название уже много говорит об исторической аккуратности авторов): «You don’t know what I’ve gone through; every friend, I saw them die and all I her are screams» («Ты не знаешь, через что я прошел; все мои друзья умерли, и все, что я слышу — их крики»). В большей части песен Одиссей просто-напросто ноет, в то время как у Гомера он, напротив, призывает себя терпеть все злоключения. Его многострадальность сочетается со сдержанностью чувств и превозмоганием. Совершенно другой образ Одиссея — отчаявшегося больного ПТСР — зачем-то рисуют многие современные произведения, вдохновленные этой историей.
И это печально, потому что логика «Одиссеи» — не про то, что все плохо. Она про то, что всё может быть хорошо, если ты постараешься. Она про то, что боги вкладывают в умы людей праведные мысли. Она про то, что путь домой может быть долгим, но все-таки имеет свой конец.
Это не любовный ромком, не персоналистская христианская драма, не психологический военный триллер и не хоррор-стори. «Одиссея» — это героический эпос, в котором изначально довольно много «захватывающего ощущения роста». Хороший вопрос — а надо ли было добавлять еще?
а.и.
#renovatio_studies
В качестве иллюстрации — арт babaika к Epic! The musical.
Кроме того, нередко авторы Epic прибегают к обрисовке пограничных эмоций, связанных с тем, что греки бы назвали манией. Одиссей и многие другие герои ведут себя чересчур эмоционально. Например, Одиссей срывается на нимфу Калипсо в песне «Love in paradise» (название уже много говорит об исторической аккуратности авторов): «You don’t know what I’ve gone through; every friend, I saw them die and all I her are screams» («Ты не знаешь, через что я прошел; все мои друзья умерли, и все, что я слышу — их крики»). В большей части песен Одиссей просто-напросто ноет, в то время как у Гомера он, напротив, призывает себя терпеть все злоключения. Его многострадальность сочетается со сдержанностью чувств и превозмоганием. Совершенно другой образ Одиссея — отчаявшегося больного ПТСР — зачем-то рисуют многие современные произведения, вдохновленные этой историей.
И это печально, потому что логика «Одиссеи» — не про то, что все плохо. Она про то, что всё может быть хорошо, если ты постараешься. Она про то, что боги вкладывают в умы людей праведные мысли. Она про то, что путь домой может быть долгим, но все-таки имеет свой конец.
Это не любовный ромком, не персоналистская христианская драма, не психологический военный триллер и не хоррор-стори. «Одиссея» — это героический эпос, в котором изначально довольно много «захватывающего ощущения роста». Хороший вопрос — а надо ли было добавлять еще?
а.и.
#renovatio_studies
В качестве иллюстрации — арт babaika к Epic! The musical.
Гимн на Рождество Господа
Пусть знает это целый мир:
Пришло нам исцеление!
Не всё нести ярмо врага:
Явилось искупление.
И что Исайя предрекал,
Все в Деве то исполнилось.
Ей ангел Божий возвестил,
А Дух Святой все совершил.
Мария в верности Своей
От Слова в чреве понесла,
Непостижимого Творца
Хранят ложесна девичьи.
Иессеев корень уж процвел,
И ветвь дала вселенский плод,
Но и в плодоношении
Мать пребывает Девою.
И в яслях Он лежал простых,
Создатель света и Творец,
С Отцом Он небеса воздвиг,
А Мать в пеленки кутала.
Кто дал незыблемый Закон,
Что в Декалоге заключен,
Стал человеком, чтоб принять
Закона узы на Себя.
Что древний осквернил Адам,
Очистил новый сей Адам,
Что тот гордынею низверг,
Смирением воздвиг Он вновь.
Родился Свет, спасенье здесь,
Бежала ночь и смерть мертва,
Придите все и веруйте:
Мария Бога родила.
Венанций Фортунат (ок. 530-610), в переводе д.б.
Пусть знает это целый мир:
Пришло нам исцеление!
Не всё нести ярмо врага:
Явилось искупление.
И что Исайя предрекал,
Все в Деве то исполнилось.
Ей ангел Божий возвестил,
А Дух Святой все совершил.
Мария в верности Своей
От Слова в чреве понесла,
Непостижимого Творца
Хранят ложесна девичьи.
Иессеев корень уж процвел,
И ветвь дала вселенский плод,
Но и в плодоношении
Мать пребывает Девою.
И в яслях Он лежал простых,
Создатель света и Творец,
С Отцом Он небеса воздвиг,
А Мать в пеленки кутала.
Кто дал незыблемый Закон,
Что в Декалоге заключен,
Стал человеком, чтоб принять
Закона узы на Себя.
Что древний осквернил Адам,
Очистил новый сей Адам,
Что тот гордынею низверг,
Смирением воздвиг Он вновь.
Родился Свет, спасенье здесь,
Бежала ночь и смерть мертва,
Придите все и веруйте:
Мария Бога родила.
Венанций Фортунат (ок. 530-610), в переводе д.б.
Звезды и созвездия у Гомера
Следующее созвездие, о котором идет речь в гомеровских текстах, это Медведица или Повозка, т.е. Большая Медведица (Ursa Maior). Это приполярное или циркумполярное созвездие, оно никогда не опускается за горизонт, не восходит и не заходит. Естественно, у Гомера, для которого не существовало ни понятия небесной сферы, ни, соответственно, понятия ее полюсов, положение Медведицы определяется описательно, «она вращается в одном и том же месте». Она бережется, с опаской оглядывается на охотника Ориона, который на своем пути по небу как бы преследует ее. И, наконец, то, что она не опускается за линию горизонта, Гомер описывает словами: «она одна не знает омовений Океана». Все остальные важные для греков звезды и созвездия «купаются» в нем, делаясь, тем самым, чище и ярче, а вот Медведица обходится без этой процедуры.
Поскольку Медведица не восходит и не заходит, она не может играть роли в сельскохозяйственном календаре. Но зато, как видно из приведенного выше пассажа из «Одиссеи», она играет огромную роль для моряка. Ее неизменное положение, указывающее на север, становится превосходным ориентиром для кормчего. Поэтому Калипсо, отправляя Одиссея к феакам, советует ему иметь Медведицу по левую руку, держа, таким образом, курс на Восток. Это было нормальной практикой навигации в Средиземном море: еще Каллимах (4-3 вв. до н.э.) писал в своих «Ямбах», что Фалес сосчитал звездочки в Повозке, по которой держат курс финикийские мореплаватели (DK 11 A 3a), что, конечно, неудивительно.
В приведенной выше цитате из «Одиссеи» упоминается еще созвездие Волопаса, в котором самой яркой звездой является Арктур, одна из самых ярких звезд ночного неба. Арктур, гелиакальный восход которого приходится на первую половину сентября, тоже играл важную роль в календаре работ, и часто упоминается греческими и римскими авторами. Гесиод вообще предпочитает говорить не о Волопасе, как Гомер, а просто об Арктуре. Позднейшие греки — например, Арат (Phaen. 1, 91-95) — называли это созвездие «Арктофюлакс» («Страж Медведицы»), отличая его от самой яркой в нем звезды: самого Арктура.
Следующее созвездие, о котором идет речь в гомеровских текстах, это Медведица или Повозка, т.е. Большая Медведица (Ursa Maior). Это приполярное или циркумполярное созвездие, оно никогда не опускается за горизонт, не восходит и не заходит. Естественно, у Гомера, для которого не существовало ни понятия небесной сферы, ни, соответственно, понятия ее полюсов, положение Медведицы определяется описательно, «она вращается в одном и том же месте». Она бережется, с опаской оглядывается на охотника Ориона, который на своем пути по небу как бы преследует ее. И, наконец, то, что она не опускается за линию горизонта, Гомер описывает словами: «она одна не знает омовений Океана». Все остальные важные для греков звезды и созвездия «купаются» в нем, делаясь, тем самым, чище и ярче, а вот Медведица обходится без этой процедуры.
Поскольку Медведица не восходит и не заходит, она не может играть роли в сельскохозяйственном календаре. Но зато, как видно из приведенного выше пассажа из «Одиссеи», она играет огромную роль для моряка. Ее неизменное положение, указывающее на север, становится превосходным ориентиром для кормчего. Поэтому Калипсо, отправляя Одиссея к феакам, советует ему иметь Медведицу по левую руку, держа, таким образом, курс на Восток. Это было нормальной практикой навигации в Средиземном море: еще Каллимах (4-3 вв. до н.э.) писал в своих «Ямбах», что Фалес сосчитал звездочки в Повозке, по которой держат курс финикийские мореплаватели (DK 11 A 3a), что, конечно, неудивительно.
В приведенной выше цитате из «Одиссеи» упоминается еще созвездие Волопаса, в котором самой яркой звездой является Арктур, одна из самых ярких звезд ночного неба. Арктур, гелиакальный восход которого приходится на первую половину сентября, тоже играл важную роль в календаре работ, и часто упоминается греческими и римскими авторами. Гесиод вообще предпочитает говорить не о Волопасе, как Гомер, а просто об Арктуре. Позднейшие греки — например, Арат (Phaen. 1, 91-95) — называли это созвездие «Арктофюлакс» («Страж Медведицы»), отличая его от самой яркой в нем звезды: самого Арктура.
В еще двух текстах Гомер говорит о Сириусе, впрочем, называя его не этим именем, а просто — «пес Ориона». Сириусом эту звезду назовет только Гесиод (Труды и дни 587, 609).
«От его (Диомеда) шлема и щита исходил не ведающий усталости огонь, подобный осенней звезде, которая ярко сияет, омывшись в Океане» (Илиада 5, 5-6).
«Старец Приам первый очами увидел его (Ахилла), несущегося по равнине и сияющего как звезда, которая появляется осенью, чьи лучи ослепительно блещут среди прочих звезд глубокой ночью, и которую обычно называют псом Ориона. Она самая яркая, но она плохой знак, несет она несчастным смертным обильную лихорадку» (Илиада 22, 25-31).
Сириус, входящий в созвездье Большого Пса, — самая яркая звезда ночного неба. Гомер называет его «осенней звездой», поскольку как раз осенью он виден лучше всего, а в конце осени (в двадцатых числах ноября в 9 в. до н.э.) происходил его космический закат. Осень — время не самое здоровое, поэтому Сириус при всей его яркости — знак беды для смертных.
Гомер упоминает и Венеру, но, естественно, не как Венеру. Для него это две различных звезды: Вечерняя звезда («Гесперос») и Утренняя звезда («Хеосфорос», т.е. «Несущая зарю») (Илиада 22, 317 слл.; 23, 226 слл.; Одиссея 13, 93). Отождествлять эти два небесных явления научатся только «досократики».
Наконец, стоит отметить, что Гомер, у которого не было и не могло быть знания о небесной сфере и пересечении плоскости небесного экватора с плоскостью эклиптики, ничего не говорит о равноденствиях. Но он ничего не говорит, вероятно, и о солнцестоянии, которое не требует наличия теоретического аппарата. Единственное место, где употребляется выражение, которое затем, с Гесиода, станет ходовым для обозначения солнцестояния («тропай эелиойо»), скорее всего, употребляется лишь для обозначения далекого Запада (Одиссея 15, 404).
д.б.
P.S. Начало — здесь.
#renovatio_studies
#renovatio_giants
«От его (Диомеда) шлема и щита исходил не ведающий усталости огонь, подобный осенней звезде, которая ярко сияет, омывшись в Океане» (Илиада 5, 5-6).
«Старец Приам первый очами увидел его (Ахилла), несущегося по равнине и сияющего как звезда, которая появляется осенью, чьи лучи ослепительно блещут среди прочих звезд глубокой ночью, и которую обычно называют псом Ориона. Она самая яркая, но она плохой знак, несет она несчастным смертным обильную лихорадку» (Илиада 22, 25-31).
Сириус, входящий в созвездье Большого Пса, — самая яркая звезда ночного неба. Гомер называет его «осенней звездой», поскольку как раз осенью он виден лучше всего, а в конце осени (в двадцатых числах ноября в 9 в. до н.э.) происходил его космический закат. Осень — время не самое здоровое, поэтому Сириус при всей его яркости — знак беды для смертных.
Гомер упоминает и Венеру, но, естественно, не как Венеру. Для него это две различных звезды: Вечерняя звезда («Гесперос») и Утренняя звезда («Хеосфорос», т.е. «Несущая зарю») (Илиада 22, 317 слл.; 23, 226 слл.; Одиссея 13, 93). Отождествлять эти два небесных явления научатся только «досократики».
Наконец, стоит отметить, что Гомер, у которого не было и не могло быть знания о небесной сфере и пересечении плоскости небесного экватора с плоскостью эклиптики, ничего не говорит о равноденствиях. Но он ничего не говорит, вероятно, и о солнцестоянии, которое не требует наличия теоретического аппарата. Единственное место, где употребляется выражение, которое затем, с Гесиода, станет ходовым для обозначения солнцестояния («тропай эелиойо»), скорее всего, употребляется лишь для обозначения далекого Запада (Одиссея 15, 404).
д.б.
P.S. Начало — здесь.
#renovatio_studies
#renovatio_giants