Разночинцы против Империи: почему реформы Александра II не остановили революцию
В период правления Александра II свою силу наращивали революционеры, деятельность которых особенно обострилась в 1850–1860-е годы, когда основные реформы императора были завершены, но их результатами остались довольны немногие. Усиление революционного движения во второй половине XIX века произошло не случайно – как не случайно и то, что на первые роли в этом движении постепенно вышли разночинцы.
Почему революционеров становилось всё больше, а их деятельность активнее? До 1850-х годов в России власть императора оставалась единственной организованной политической силой, способной реально оценивать и регулировать ситуацию. При Александре II на политической арене происходил перелом: формировалось общество, которое начинало доказывать, что в стране появилась ещё одна реальная политическая сила.
Часть этого общества составляли разночинцы. В конце XVIII века к ним относили отставных солдат и матросов, их жён и детей, а также мелких придворных служащих с семьями. В первые десятилетия XIX века состав разночинцев расширился за счёт детей священников, лиц мещанского происхождения и разорившихся купцов. Разночинцев считали привилегированным сословием, поскольку они не платили подушную подать, но им было запрещено владеть крепостными и землёй, заниматься торговлей, предпринимательством и ремеслом. Всё это создавало благоприятные условия для формирования разночинной интеллигенции. Разночинцы редко были довольны правительством: большинство из них были малоимущими, жившими на скромные жалованья. Об их доходах писал Л. Ляшенко: «Заработки большинства разночинцев колебались от 3 до 14 рублей в месяц, тогда как прожиточный минимум в Петербурге и Москве в 1850–1860-х годах составлял около 10 рублей в месяц».
Однако дело было не только в жалованье или ограниченных возможностях. К середине 1850-х годов социальное понятие «разночинец» превратилось в общественно-политический фактор. Разночинство активно пополнялось новыми людьми. «Разночинец, – писал С. Елпатьевский, – это дворянин, ушедший от своего дворянства; поповский сын, не пожелавший надеть стихаря и рясы; купец, бросивший прилавок; "мужик", ушедший от сохи; генеральский или чиновничий сын». Они сознательно отвергали сословные привилегии, церковную власть, буржуазную мораль и бюрократизм.
Так разночинцы становились главными оппонентами существующего строя. Однако оппозиционное движение 1860-х годов было неоднородным. Его составляли как радикальные разночинцы, готовые к борьбе с режимом, так и либеральные дворяне и интеллигенция, рассчитывавшие на эволюционные реформы.
Само либеральное движение в конце 1850-х – начале 1860-х годов оказалось в парадоксальном положении. С одной стороны, были проведены значительные реформы: отменено крепостное право, осуществлены судебная и военная реформы, преобразована система образования. С другой стороны, либералы оставались политически пассивными: их почти не допускали к обсуждению государственных преобразований. Осознавая, что единственной реальной политической силой остаётся император, либералы пытались сплотиться вокруг него, надеясь через правительство добиться перемен. Позиция либералов может показаться наивной, но в ней была своя смелость: ради будущего страны они были готовы отказаться от собственных политических амбиций.
Отказ либералов от идеи парламента объяснялся опасением, что в условиях 1860-х годов он неизбежно стал бы сугубо дворянским органом, что вызвало бы недовольство остального населения. Таким образом, либералы, по мнению Л. Ляшенко, «не сыграли главной роли ни в реформах, ни вообще в политической жизни страны в 1860–1880-х годах. Их трагедия заключалась в том, что они не имели широкой поддержки среди населения и не могли её иметь, поскольку россияне в тот период были мало восприимчивы к либеральным идеям».
Тем временем, в начале 1860-х годов социалисты начинали выигрывать у либералов в общем оппозиционном движении благодаря своей большей активности и привлекательности своих программ.
Братья Гракхи
Картинка: «Студент», 1881 г.
В период правления Александра II свою силу наращивали революционеры, деятельность которых особенно обострилась в 1850–1860-е годы, когда основные реформы императора были завершены, но их результатами остались довольны немногие. Усиление революционного движения во второй половине XIX века произошло не случайно – как не случайно и то, что на первые роли в этом движении постепенно вышли разночинцы.
Почему революционеров становилось всё больше, а их деятельность активнее? До 1850-х годов в России власть императора оставалась единственной организованной политической силой, способной реально оценивать и регулировать ситуацию. При Александре II на политической арене происходил перелом: формировалось общество, которое начинало доказывать, что в стране появилась ещё одна реальная политическая сила.
Часть этого общества составляли разночинцы. В конце XVIII века к ним относили отставных солдат и матросов, их жён и детей, а также мелких придворных служащих с семьями. В первые десятилетия XIX века состав разночинцев расширился за счёт детей священников, лиц мещанского происхождения и разорившихся купцов. Разночинцев считали привилегированным сословием, поскольку они не платили подушную подать, но им было запрещено владеть крепостными и землёй, заниматься торговлей, предпринимательством и ремеслом. Всё это создавало благоприятные условия для формирования разночинной интеллигенции. Разночинцы редко были довольны правительством: большинство из них были малоимущими, жившими на скромные жалованья. Об их доходах писал Л. Ляшенко: «Заработки большинства разночинцев колебались от 3 до 14 рублей в месяц, тогда как прожиточный минимум в Петербурге и Москве в 1850–1860-х годах составлял около 10 рублей в месяц».
Однако дело было не только в жалованье или ограниченных возможностях. К середине 1850-х годов социальное понятие «разночинец» превратилось в общественно-политический фактор. Разночинство активно пополнялось новыми людьми. «Разночинец, – писал С. Елпатьевский, – это дворянин, ушедший от своего дворянства; поповский сын, не пожелавший надеть стихаря и рясы; купец, бросивший прилавок; "мужик", ушедший от сохи; генеральский или чиновничий сын». Они сознательно отвергали сословные привилегии, церковную власть, буржуазную мораль и бюрократизм.
Так разночинцы становились главными оппонентами существующего строя. Однако оппозиционное движение 1860-х годов было неоднородным. Его составляли как радикальные разночинцы, готовые к борьбе с режимом, так и либеральные дворяне и интеллигенция, рассчитывавшие на эволюционные реформы.
Само либеральное движение в конце 1850-х – начале 1860-х годов оказалось в парадоксальном положении. С одной стороны, были проведены значительные реформы: отменено крепостное право, осуществлены судебная и военная реформы, преобразована система образования. С другой стороны, либералы оставались политически пассивными: их почти не допускали к обсуждению государственных преобразований. Осознавая, что единственной реальной политической силой остаётся император, либералы пытались сплотиться вокруг него, надеясь через правительство добиться перемен. Позиция либералов может показаться наивной, но в ней была своя смелость: ради будущего страны они были готовы отказаться от собственных политических амбиций.
Отказ либералов от идеи парламента объяснялся опасением, что в условиях 1860-х годов он неизбежно стал бы сугубо дворянским органом, что вызвало бы недовольство остального населения. Таким образом, либералы, по мнению Л. Ляшенко, «не сыграли главной роли ни в реформах, ни вообще в политической жизни страны в 1860–1880-х годах. Их трагедия заключалась в том, что они не имели широкой поддержки среди населения и не могли её иметь, поскольку россияне в тот период были мало восприимчивы к либеральным идеям».
Тем временем, в начале 1860-х годов социалисты начинали выигрывать у либералов в общем оппозиционном движении благодаря своей большей активности и привлекательности своих программ.
Братья Гракхи
Картинка: «Студент», 1881 г.
Когда флот воевал без поддержки: хроника провалов на море
За пять месяцев 1940 года – с июня по октябрь включительно – германские подводные лодки потопили 274 судна союзников и нейтральных государств общим водоизмещением 1 395 298 брт, что значительно превышало показатели предыдущего года (128 судов, около 431 657 брт). Непогода и ремонтные работы на многих лодках снизили эффективность в ноябре-декабре (69 судов водоизмещением 359 203 брт). Тем не менее, итог 1940 года оказался значительным: потоплено 471 судно общим водоизмещением 2 186 590 брт, в среднем – около 183 000 брт в месяц.
Однако этого было недостаточно для установления контроля над морями. В 1940 году союзники производили ежегодно около 200 000 брт новых судов, а тоннаж союзного судостроения стремительно рос. Хотя немцам удавалось топить до 200 000 брт в месяц, в долгосрочной перспективе они проигрывали гонку. Ситуация могла быть иной, если бы перед войной Дёниц получил необходимые 300 подлодок, но реальность оказалась другой.
Результаты ВМС Третьего рейха могли быть значительно лучше, если бы Дёниц и гросс-адмирал Редер пользовались большим доверием у Гитлера. Фюрер не благоволил к флоту, чему способствовали Геринг и глава ОКВ Кейтель, добивавшиеся концентрации усилий на сухопутных войсках и Люфтваффе. Это сказывалось на снабжении: на флот отводилось лишь 5% производства стали, что позволяло строить только 25 подводных лодок в месяц.
Враждебность между руководством флота, авиации и армии усугубляла ситуацию. Дёниц предпочёл бы, чтобы Люфтваффе наносили удары по английским верфям, но Геринг, по воспоминаниям Редера, склонял авиационные части к составлению негативных докладов о флоте.
Одной из острых тем конфликта между ВМС и ВВС стала воздушная разведка. Дёниц неоднократно требовал поддержки подводных лодок за счёт авиаразведки. Формально разведка на море относилась к задачам кригсмарине (протокол от 2 февраля 1939 года), но выделение ресурсов оставалось за Люфтваффе.
В распоряжении подводного флота был лишь один самолёт, ежедневно совершавший разведывательный вылет, причём его действия ограничивались юго-западом Ирландии. В декабре 1940 года подводный флот и вовсе остался без воздушной разведки из-за «технических причин». Иногда отдельные части ВВС соглашались помогать благодаря личным связям Дёница с офицерами авиации.
2 января 1941 года Редер организовал встречу Дёница с начальником штаба Верховного командования Йодлем. На ней Дёниц потребовал выделения 12 самолётов FW-200, базировавшихся в Бордо, для ежедневных разведывательных миссий. Договорённость была достигнута, и 7 января Гитлер приказал Герингу передать это подразделение подводному флоту.
Однако Геринг был недоволен решением Гитлера: «Всё, что летает, относится к моему ведомству», – заявил он. 7 февраля, на встрече со стоявшим поблизости Дёницем, Геринг пытался убедить его ходатайствовать об отмене приказа. Дёниц отказался. В итоге самолёты FW-200 были переданы под командование подполковника Харлингхаузена, бывшего офицера ВМС.
В 1941 году успехи подводного флота начали снижаться. В мае-июне германские подлодки уничтожили в Северной Атлантике и у Фритауна 119 судов водоизмещением 635 635 брт. В июле-августе – 45 судов водоизмещением 174 519 брт. Дёниц объяснял падение успехов нехваткой лодок: в Северной Атлантике действовали всего 12 субмарин.
В мае-июне средний показатель потопленного тоннажа составлял 5 000 брт в день, а в июле-августе снизился до 3 600 брт. Это побудило Дёница перенести действия к восточному побережью Гренландии, где ожидался более интенсивный трафик. Некоторое время лодки действительно топили больше судов, однако в последние три месяца 1941 года количество успехов вновь резко упало.
В целом в 1941 году германские подводные лодки уничтожили 432 торговых судна союзников общим водоизмещением 2 171 754 брт, потеряв при этом 35 подводных лодок.
Братья Гракхи
Карта: места гибели торговых судов, потопленных германскими и итальянскими подлодками (синие точки) и места гибели потопленных германских и итальянских подлодок (красные точки), 1941 год
За пять месяцев 1940 года – с июня по октябрь включительно – германские подводные лодки потопили 274 судна союзников и нейтральных государств общим водоизмещением 1 395 298 брт, что значительно превышало показатели предыдущего года (128 судов, около 431 657 брт). Непогода и ремонтные работы на многих лодках снизили эффективность в ноябре-декабре (69 судов водоизмещением 359 203 брт). Тем не менее, итог 1940 года оказался значительным: потоплено 471 судно общим водоизмещением 2 186 590 брт, в среднем – около 183 000 брт в месяц.
Однако этого было недостаточно для установления контроля над морями. В 1940 году союзники производили ежегодно около 200 000 брт новых судов, а тоннаж союзного судостроения стремительно рос. Хотя немцам удавалось топить до 200 000 брт в месяц, в долгосрочной перспективе они проигрывали гонку. Ситуация могла быть иной, если бы перед войной Дёниц получил необходимые 300 подлодок, но реальность оказалась другой.
Результаты ВМС Третьего рейха могли быть значительно лучше, если бы Дёниц и гросс-адмирал Редер пользовались большим доверием у Гитлера. Фюрер не благоволил к флоту, чему способствовали Геринг и глава ОКВ Кейтель, добивавшиеся концентрации усилий на сухопутных войсках и Люфтваффе. Это сказывалось на снабжении: на флот отводилось лишь 5% производства стали, что позволяло строить только 25 подводных лодок в месяц.
Враждебность между руководством флота, авиации и армии усугубляла ситуацию. Дёниц предпочёл бы, чтобы Люфтваффе наносили удары по английским верфям, но Геринг, по воспоминаниям Редера, склонял авиационные части к составлению негативных докладов о флоте.
Одной из острых тем конфликта между ВМС и ВВС стала воздушная разведка. Дёниц неоднократно требовал поддержки подводных лодок за счёт авиаразведки. Формально разведка на море относилась к задачам кригсмарине (протокол от 2 февраля 1939 года), но выделение ресурсов оставалось за Люфтваффе.
В распоряжении подводного флота был лишь один самолёт, ежедневно совершавший разведывательный вылет, причём его действия ограничивались юго-западом Ирландии. В декабре 1940 года подводный флот и вовсе остался без воздушной разведки из-за «технических причин». Иногда отдельные части ВВС соглашались помогать благодаря личным связям Дёница с офицерами авиации.
2 января 1941 года Редер организовал встречу Дёница с начальником штаба Верховного командования Йодлем. На ней Дёниц потребовал выделения 12 самолётов FW-200, базировавшихся в Бордо, для ежедневных разведывательных миссий. Договорённость была достигнута, и 7 января Гитлер приказал Герингу передать это подразделение подводному флоту.
Однако Геринг был недоволен решением Гитлера: «Всё, что летает, относится к моему ведомству», – заявил он. 7 февраля, на встрече со стоявшим поблизости Дёницем, Геринг пытался убедить его ходатайствовать об отмене приказа. Дёниц отказался. В итоге самолёты FW-200 были переданы под командование подполковника Харлингхаузена, бывшего офицера ВМС.
В 1941 году успехи подводного флота начали снижаться. В мае-июне германские подлодки уничтожили в Северной Атлантике и у Фритауна 119 судов водоизмещением 635 635 брт. В июле-августе – 45 судов водоизмещением 174 519 брт. Дёниц объяснял падение успехов нехваткой лодок: в Северной Атлантике действовали всего 12 субмарин.
В мае-июне средний показатель потопленного тоннажа составлял 5 000 брт в день, а в июле-августе снизился до 3 600 брт. Это побудило Дёница перенести действия к восточному побережью Гренландии, где ожидался более интенсивный трафик. Некоторое время лодки действительно топили больше судов, однако в последние три месяца 1941 года количество успехов вновь резко упало.
В целом в 1941 году германские подводные лодки уничтожили 432 торговых судна союзников общим водоизмещением 2 171 754 брт, потеряв при этом 35 подводных лодок.
Братья Гракхи
Карта: места гибели торговых судов, потопленных германскими и итальянскими подлодками (синие точки) и места гибели потопленных германских и итальянских подлодок (красные точки), 1941 год
Меттерних, Николай I и Папа: союз, обернувшийся разочарованием
В ноябре 1830 года в России вспыхнуло Польское восстание. Его причиной стали ограничения польской автономии, а вдохновителями — в том числе католическое духовенство. Для царя это стало личным вызовом. Хотя Николай с подозрением относился к католицизму, он попытался использовать авторитет Папы Римского, чтобы обуздать священников.
Сначала царь велел своему послу в Риме Гагарину потребовать от Папы обращения к польскому духовенству с призывом к покорности. В 1831 году Григорий XVI издал мягкое послание, в котором призвал епископов уважать законную власть. Николай проигнорировал это послание. Параллельно он дал понять: если Папа не осудит повстанцев, он сам начнёт «принимать меры» против католиков. Тогда он обратился к канцлеру Австрии — Меттерниху — с просьбой повлиять на Рим.
Меттерних не только разделял отвращение к революции, но и считал католиков естественными союзниками монархии. Весной 1832 года он поручил своему послу Лютцову убедить Папу в необходимости решительного обращения.
Общественное мнение в Риме было на стороне поляков. Даже консерваторы сочувствовали католическому народу, угнетаемому схизматическим царём. В Ватикане не желали вставать на сторону России, особенно после жестокого подавления восстания.
Меттерних надеялся, что революция 1830 года вразумит Николая. Ведь раньше тот отвергал его советы о союзе с Папством. Теперь же, считал канцлер, царь «осознал ошибки» и готов к новому этапу.
Меттерних и Лютцов прибегли ко всем консервативным аргументам: опасность атеистического либерализма, естественный союз алтаря и трона, бессмысленность польского восстания. Меттерних считал, что царь осознал ошибочность антикатолической политики. «Слепота не может быть настолько полной, чтобы позволить вернуться к старым ошибкам», — уверял он Папу.
Папа, и без того противник революций, уступил. 9 июня 1832 года он подписал послание Cum primum. В нём резко осуждались «обманщики», втягивающие народ в мятеж под прикрытием религии. Епископам напоминали о долге подчинения законной власти власти. Однако нигде прямо не упоминались ни восстание 1830 года, ни духовенство — Папа лично вычеркнул эти формулировки из черновика.
Царь принял компромисс и торжествовал: послание широко распространили в Польше как свидетельство морального осуждения мятежа со стороны Рима. А вот среди польского населения начался глубокий период недоверия к Папе, которого посчитали предателем.
Папа пошёл на это, надеясь на смягчение царской политики в отношении католиков. Прошло три месяца — и ничего. Вместо обещанных улучшений — новые репрессии. В 1833 году Папа направил царю записку с жалобами. В ответ — полное отрицание: либо «ничего не было», либо всё происходящее якобы законно. Тогда Григорий всерьёз задумался о жёстком послании, но Меттерних его отговорил.
На дипломатических встречах Меттерних убеждал Николая умерить репрессии. Царь вежливо соглашался, но на деле ничего не менялось. Для Папы со временем стало ясно: его обманули.
Разочарованный Григорий стал сближаться с польской эмиграцией, особенно с князем Адамом Чарторыйским. Он начал принимать их эмиссаров, позволил им учиться в римских семинариях, а позже — создать неформальное Польское агентство в Риме.
Меттерних был в шоке и предупреждал: «Рим вступает на опасный путь». Но его уже никто не слушал. Даже кардиналы, ранее осуждавшие революцию, теперь выступали за поддержку поляков.
В июле 1842 года Папа выступил с обращением Haerentem diu, обличив гонения на Церковь и равнодушие царя к папским жалобам. Вместе с ним публиковались 90 документов — досье на религиозную политику России.
Публикация вызвала широкий резонанс не только среди поляков, но и во всей Европе. Меттерних, потерявший рычаги влияния на Папу, тем более удивился, когда Николай — неожиданно — согласился начать переговоры с Римом о смягчении политики.
Канцлер, много лет наставлявший Папу, не смог сдержать протест. А Папа — сначала уступивший давлению, — в итоге выбрал совесть.
Братья Гракхи
Картина: «Польский Прометей», худ. Орас Верне
В ноябре 1830 года в России вспыхнуло Польское восстание. Его причиной стали ограничения польской автономии, а вдохновителями — в том числе католическое духовенство. Для царя это стало личным вызовом. Хотя Николай с подозрением относился к католицизму, он попытался использовать авторитет Папы Римского, чтобы обуздать священников.
Сначала царь велел своему послу в Риме Гагарину потребовать от Папы обращения к польскому духовенству с призывом к покорности. В 1831 году Григорий XVI издал мягкое послание, в котором призвал епископов уважать законную власть. Николай проигнорировал это послание. Параллельно он дал понять: если Папа не осудит повстанцев, он сам начнёт «принимать меры» против католиков. Тогда он обратился к канцлеру Австрии — Меттерниху — с просьбой повлиять на Рим.
Меттерних не только разделял отвращение к революции, но и считал католиков естественными союзниками монархии. Весной 1832 года он поручил своему послу Лютцову убедить Папу в необходимости решительного обращения.
Общественное мнение в Риме было на стороне поляков. Даже консерваторы сочувствовали католическому народу, угнетаемому схизматическим царём. В Ватикане не желали вставать на сторону России, особенно после жестокого подавления восстания.
Меттерних надеялся, что революция 1830 года вразумит Николая. Ведь раньше тот отвергал его советы о союзе с Папством. Теперь же, считал канцлер, царь «осознал ошибки» и готов к новому этапу.
Меттерних и Лютцов прибегли ко всем консервативным аргументам: опасность атеистического либерализма, естественный союз алтаря и трона, бессмысленность польского восстания. Меттерних считал, что царь осознал ошибочность антикатолической политики. «Слепота не может быть настолько полной, чтобы позволить вернуться к старым ошибкам», — уверял он Папу.
Папа, и без того противник революций, уступил. 9 июня 1832 года он подписал послание Cum primum. В нём резко осуждались «обманщики», втягивающие народ в мятеж под прикрытием религии. Епископам напоминали о долге подчинения законной власти власти. Однако нигде прямо не упоминались ни восстание 1830 года, ни духовенство — Папа лично вычеркнул эти формулировки из черновика.
Царь принял компромисс и торжествовал: послание широко распространили в Польше как свидетельство морального осуждения мятежа со стороны Рима. А вот среди польского населения начался глубокий период недоверия к Папе, которого посчитали предателем.
Папа пошёл на это, надеясь на смягчение царской политики в отношении католиков. Прошло три месяца — и ничего. Вместо обещанных улучшений — новые репрессии. В 1833 году Папа направил царю записку с жалобами. В ответ — полное отрицание: либо «ничего не было», либо всё происходящее якобы законно. Тогда Григорий всерьёз задумался о жёстком послании, но Меттерних его отговорил.
На дипломатических встречах Меттерних убеждал Николая умерить репрессии. Царь вежливо соглашался, но на деле ничего не менялось. Для Папы со временем стало ясно: его обманули.
Разочарованный Григорий стал сближаться с польской эмиграцией, особенно с князем Адамом Чарторыйским. Он начал принимать их эмиссаров, позволил им учиться в римских семинариях, а позже — создать неформальное Польское агентство в Риме.
Меттерних был в шоке и предупреждал: «Рим вступает на опасный путь». Но его уже никто не слушал. Даже кардиналы, ранее осуждавшие революцию, теперь выступали за поддержку поляков.
В июле 1842 года Папа выступил с обращением Haerentem diu, обличив гонения на Церковь и равнодушие царя к папским жалобам. Вместе с ним публиковались 90 документов — досье на религиозную политику России.
Публикация вызвала широкий резонанс не только среди поляков, но и во всей Европе. Меттерних, потерявший рычаги влияния на Папу, тем более удивился, когда Николай — неожиданно — согласился начать переговоры с Римом о смягчении политики.
Канцлер, много лет наставлявший Папу, не смог сдержать протест. А Папа — сначала уступивший давлению, — в итоге выбрал совесть.
Братья Гракхи
Картина: «Польский Прометей», худ. Орас Верне
Объединённые провинции Италии: Революция 1831 года
В истории XIX века годом революции традиционно считается 1848-й. Меньшее внимание привлекают события 1830-х годов: либеральные революции во Франции, Бельгии, Швейцарии, Португалии, реформы в Великобритании и обретение независимости Грецией. Важную роль в эту эпоху сыграли и итальянские восстания 1831 года.
С момента Венского конгресса 1815 года Италия оставалась расколотой на десяток государств под австрийским влиянием. Население не раз выражало протест, однако либеральные восстания либо не находили широкой поддержки, либо подавлялись армией Австрии.
После реставрации повсеместно восстановились старые порядки — церковное управление, феодальные привилегии, внутренние барьеры и высокий налоговый гнёт, питающий неэффективную бюрократию. В Болонье к 1831 году бедняками числились 44% жителей. Экономика находилась в упадке: промышленность сокращалась, ярмарки пустели, процветала контрабанда. Неурожай 1830 года и известия о революции во Франции лишь усилили протестные настроения. На улицах звучали революционные песни, поднимались французские флаги.
Отсутствие политических свобод вынудило народ выразить свой протест против плохого управления революционным путём. Приняв идеалы французской революции 1830-го, восставшие подняли итальянский триколор как символ политического и национального единства.
Центром событий стала область Эмилия-Романья — герцогства Модена и Парма, а также Папская область с ключевыми городами: Болонья, Реджо, Форли, Анкона.
Ключевым же городом стала Болонья, восставшая 4 февраля. Местные жители, недовольные утратой автономии при восстановлении папской власти, воспользовались растерянностью администрации и сформировали временное правительство. Была созвана Национальная гвардия, снижены налоги, отменены папские символы власти. За Болоньей восстали города по всему побережью Романьи.
Города стремились реформировать налоговую систему, восстановить экономику, создать боеспособную армию. Большую роль сыграли ветераны наполеоновской эпохи, такие как генерал Карло Дзукки, принявший на себя военное командование.
1 марта 1831 года в Болонье была провозглашена Республика Объединённых провинций Италии. Она охватила десять провинций, получила временное правительство и представительный орган — Консульту. Была введена единая система налогообложения, учреждены префектуры, ослаблен контроль церкви, расширены права университетов, евреев и женщин.
Тем временем войска под командованием полковника Джузеппе Серконьяни начали наступление на юг. Им удалось разбить папскую армию, захватить Анкону, а затем занять ряд городов в Умбрии и Марке. Казалось, путь к Риму открыт. Однако в Болонье предпочли дипломатический путь: опасаясь эскалации, революционное правительство затормозило наступление, а вскоре стало известно, что Папа обратился за военной помощью к Австрии.
Итальянские либералы надеялись на поддержку Франции — как это случилось в Бельгии. Однако новая власть в Париже, опасаясь войны с Габсбургами, избрала политику невмешательства.
Австрийское вторжение началось в марте. Несколько стычек закончились бегством добровольцев. Попытка мобилизации провалилась. Единственная победа у Сант’Арканджело 25 марта не изменила общей ситуации. Болонья пала 21 марта, а 26-го было подписано соглашение о капитуляции.
Папа Григорий XVI провёл репрессии. В Болонье и Романье Национальная гвардия была распущена, часть либералов эмигрировала, другие были казнены. В Папской области были увеличены налоги, усилена армия, все предложения о реформах отвергнуты.
Тем не менее революция 1831 года стала важным поворотным моментом. Она показала, что без борьбы реформ не будет. Именно тогда патриотизм впервые обрёл политическую форму. Это была революция Italia farà da sé — «Италия сделает всё сама». Хотя она не принесла победы, она стала первым наброском будущего Рисорджименто.
Братья Гракхи
Гравюра: восстание против папских легатов в Болонье, 1831
В истории XIX века годом революции традиционно считается 1848-й. Меньшее внимание привлекают события 1830-х годов: либеральные революции во Франции, Бельгии, Швейцарии, Португалии, реформы в Великобритании и обретение независимости Грецией. Важную роль в эту эпоху сыграли и итальянские восстания 1831 года.
С момента Венского конгресса 1815 года Италия оставалась расколотой на десяток государств под австрийским влиянием. Население не раз выражало протест, однако либеральные восстания либо не находили широкой поддержки, либо подавлялись армией Австрии.
После реставрации повсеместно восстановились старые порядки — церковное управление, феодальные привилегии, внутренние барьеры и высокий налоговый гнёт, питающий неэффективную бюрократию. В Болонье к 1831 году бедняками числились 44% жителей. Экономика находилась в упадке: промышленность сокращалась, ярмарки пустели, процветала контрабанда. Неурожай 1830 года и известия о революции во Франции лишь усилили протестные настроения. На улицах звучали революционные песни, поднимались французские флаги.
Отсутствие политических свобод вынудило народ выразить свой протест против плохого управления революционным путём. Приняв идеалы французской революции 1830-го, восставшие подняли итальянский триколор как символ политического и национального единства.
Центром событий стала область Эмилия-Романья — герцогства Модена и Парма, а также Папская область с ключевыми городами: Болонья, Реджо, Форли, Анкона.
Ключевым же городом стала Болонья, восставшая 4 февраля. Местные жители, недовольные утратой автономии при восстановлении папской власти, воспользовались растерянностью администрации и сформировали временное правительство. Была созвана Национальная гвардия, снижены налоги, отменены папские символы власти. За Болоньей восстали города по всему побережью Романьи.
Города стремились реформировать налоговую систему, восстановить экономику, создать боеспособную армию. Большую роль сыграли ветераны наполеоновской эпохи, такие как генерал Карло Дзукки, принявший на себя военное командование.
1 марта 1831 года в Болонье была провозглашена Республика Объединённых провинций Италии. Она охватила десять провинций, получила временное правительство и представительный орган — Консульту. Была введена единая система налогообложения, учреждены префектуры, ослаблен контроль церкви, расширены права университетов, евреев и женщин.
Тем временем войска под командованием полковника Джузеппе Серконьяни начали наступление на юг. Им удалось разбить папскую армию, захватить Анкону, а затем занять ряд городов в Умбрии и Марке. Казалось, путь к Риму открыт. Однако в Болонье предпочли дипломатический путь: опасаясь эскалации, революционное правительство затормозило наступление, а вскоре стало известно, что Папа обратился за военной помощью к Австрии.
Итальянские либералы надеялись на поддержку Франции — как это случилось в Бельгии. Однако новая власть в Париже, опасаясь войны с Габсбургами, избрала политику невмешательства.
Австрийское вторжение началось в марте. Несколько стычек закончились бегством добровольцев. Попытка мобилизации провалилась. Единственная победа у Сант’Арканджело 25 марта не изменила общей ситуации. Болонья пала 21 марта, а 26-го было подписано соглашение о капитуляции.
Папа Григорий XVI провёл репрессии. В Болонье и Романье Национальная гвардия была распущена, часть либералов эмигрировала, другие были казнены. В Папской области были увеличены налоги, усилена армия, все предложения о реформах отвергнуты.
Тем не менее революция 1831 года стала важным поворотным моментом. Она показала, что без борьбы реформ не будет. Именно тогда патриотизм впервые обрёл политическую форму. Это была революция Italia farà da sé — «Италия сделает всё сама». Хотя она не принесла победы, она стала первым наброском будущего Рисорджименто.
Братья Гракхи
Гравюра: восстание против папских легатов в Болонье, 1831
Центурионы Папы Римского: народная армия против революционных идей
После революции 1831 года Папская область оказалась на грани краха. Либералы угрожали свержением векового порядка. Спасение пришло лишь благодаря австрийской интервенции.
Консервативный лагерь в ту пору раскололся. На Папу Римского оказывал влияние австрийский канцлер Меттерних, настаивавший на необходимости реформ для устранения социальных причин недовольства. Однако Папская курия отвергала любые перемены, считая старый порядок «лучшим из возможных».
Но как предотвратить революцию, если армия ненадёжна, а полиция коррумпирована? На удивление, выход нашёл кардинал Томмазо Бернетти — госсекретарь Папской области и убеждённый реакционер. Его решение было нетипичным: использовать те же приёмы, к которым прибегали революционеры — мобилизацию народных масс.
Бернетти сделал ставку на крестьянство — преданный папству класс, враждебный городским либералам, не предлагавшим ни аграрных реформ, ни социальной поддержки.
В 1832 году он создал тайные отряды «центурионов» — вооружённые группы бедноты и энтузиастов, не носивших форму, действовавших без официальных полномочий и напрямую подчинявшихся самому кардиналу. Их задачей было устрашение либералов.
Центурионы быстро превратились в инструмент внеправового насилия. Один австрийский офицер писал: «Фанатизм центурионов стал по-настоящему опасным... они собираются по три–четыре человека сразу после захода солнца, патрулируют улицы и самым несправедливым и произвольным образом нападают на любого, кого считают либералом».
Численность центурионов стремительно росла: к 1833 году их было уже около 75 тысяч. По мере расширения движение всё меньше напоминало политическое противостояние и всё больше — классовую борьбу. Крестьяне видели в центурионах защитников от городской элиты, которая не предлагала им ни земли, ни помощи. В Анконе центурионы быстро расправились с либералами, но в Болонье — центре революции 1831 года — натолкнулись на ожесточённое сопротивление.
Городские элиты жаловались: «Арендаторы больше не признают превосходства тех, кто дал им поля... слуги не слушаются хозяев... попытка выселить арендатора означала почти верную смерть».
Меттерних предупреждал: такая мобилизация может привести не к укреплению порядка, а к социальной революции. Кардинал Спинола называл действия центурионов «истинной анархией».
Под давлением критики Бернетти ограничил движение. Центурионы были переименованы в «папских добровольцев», их численность сократили, они подчинились местным властям и лишились права носить скрытое оружие. Но это лишь усугубило ситуацию: каждый доброволец получил право нанимать до четырёх помощников, на которых не распространялись никакие ограничения. Обозлённые добровольцы и их помощники теперь угрожали расправой чиновникам, пытавшимся их контролировать.
В 1834 году Бернетти, надеясь восстановить лояльность добровольцев, вернул им прежние привилегии, а Папа публично выразил им своё доверие. Бернетти попытался превратить их в силы общественной безопасности вместо карательных отрядов. Но доверие Папы лишь укрепило их самоуверенность. Добровольцы стали ещё агрессивнее, подтвердив худшие опасения Меттерниха: оружие, созданное для борьбы с революцией, само могло стать её источником.
В 1836 году Бернетти был отстранён. Его преемник, кардинал Ламбрускини, не мог открыто разоружить десятки тысяч центурионов. Вместо этого он проводил политику постепенного ослабления их влияния: интеграция в государственные структуры, подкуп лидеров, апелляция к авторитету Папы. Только после смерти консервативного Григория XVI и избрания реформатора Пия IX в 1847 году Ламбрускини удалось окончательно распустить центурионов. Они так и не сразились с революцией, начавшейся в следующем году.
Консерваторы XIX века в целом отказались от идеи народной мобилизации. Однако эксперимент Бернетти стал зловещим предвестием будущего. В XX веке фашисты и их отряды чернорубашечников — взяли на вооружение именно эту логику: мобилизацию масс против «врагов нации».
Братья Гракхи
Картина: Кардинал Бернетти, организатор народной контрреволюции
После революции 1831 года Папская область оказалась на грани краха. Либералы угрожали свержением векового порядка. Спасение пришло лишь благодаря австрийской интервенции.
Консервативный лагерь в ту пору раскололся. На Папу Римского оказывал влияние австрийский канцлер Меттерних, настаивавший на необходимости реформ для устранения социальных причин недовольства. Однако Папская курия отвергала любые перемены, считая старый порядок «лучшим из возможных».
Но как предотвратить революцию, если армия ненадёжна, а полиция коррумпирована? На удивление, выход нашёл кардинал Томмазо Бернетти — госсекретарь Папской области и убеждённый реакционер. Его решение было нетипичным: использовать те же приёмы, к которым прибегали революционеры — мобилизацию народных масс.
Бернетти сделал ставку на крестьянство — преданный папству класс, враждебный городским либералам, не предлагавшим ни аграрных реформ, ни социальной поддержки.
В 1832 году он создал тайные отряды «центурионов» — вооружённые группы бедноты и энтузиастов, не носивших форму, действовавших без официальных полномочий и напрямую подчинявшихся самому кардиналу. Их задачей было устрашение либералов.
Центурионы быстро превратились в инструмент внеправового насилия. Один австрийский офицер писал: «Фанатизм центурионов стал по-настоящему опасным... они собираются по три–четыре человека сразу после захода солнца, патрулируют улицы и самым несправедливым и произвольным образом нападают на любого, кого считают либералом».
Численность центурионов стремительно росла: к 1833 году их было уже около 75 тысяч. По мере расширения движение всё меньше напоминало политическое противостояние и всё больше — классовую борьбу. Крестьяне видели в центурионах защитников от городской элиты, которая не предлагала им ни земли, ни помощи. В Анконе центурионы быстро расправились с либералами, но в Болонье — центре революции 1831 года — натолкнулись на ожесточённое сопротивление.
Городские элиты жаловались: «Арендаторы больше не признают превосходства тех, кто дал им поля... слуги не слушаются хозяев... попытка выселить арендатора означала почти верную смерть».
Меттерних предупреждал: такая мобилизация может привести не к укреплению порядка, а к социальной революции. Кардинал Спинола называл действия центурионов «истинной анархией».
Под давлением критики Бернетти ограничил движение. Центурионы были переименованы в «папских добровольцев», их численность сократили, они подчинились местным властям и лишились права носить скрытое оружие. Но это лишь усугубило ситуацию: каждый доброволец получил право нанимать до четырёх помощников, на которых не распространялись никакие ограничения. Обозлённые добровольцы и их помощники теперь угрожали расправой чиновникам, пытавшимся их контролировать.
В 1834 году Бернетти, надеясь восстановить лояльность добровольцев, вернул им прежние привилегии, а Папа публично выразил им своё доверие. Бернетти попытался превратить их в силы общественной безопасности вместо карательных отрядов. Но доверие Папы лишь укрепило их самоуверенность. Добровольцы стали ещё агрессивнее, подтвердив худшие опасения Меттерниха: оружие, созданное для борьбы с революцией, само могло стать её источником.
В 1836 году Бернетти был отстранён. Его преемник, кардинал Ламбрускини, не мог открыто разоружить десятки тысяч центурионов. Вместо этого он проводил политику постепенного ослабления их влияния: интеграция в государственные структуры, подкуп лидеров, апелляция к авторитету Папы. Только после смерти консервативного Григория XVI и избрания реформатора Пия IX в 1847 году Ламбрускини удалось окончательно распустить центурионов. Они так и не сразились с революцией, начавшейся в следующем году.
Консерваторы XIX века в целом отказались от идеи народной мобилизации. Однако эксперимент Бернетти стал зловещим предвестием будущего. В XX веке фашисты и их отряды чернорубашечников — взяли на вооружение именно эту логику: мобилизацию масс против «врагов нации».
Братья Гракхи
Картина: Кардинал Бернетти, организатор народной контрреволюции
Крымская война: начало изоляции России
В Австрии, после ввода русской армии для подавления Венгерской революции, на Николая смотрели как на спасителя империи – и небезосновательно. В 1849–1852 годах Франц-Иосиф и министр-президент, а также министр иностранных дел Австрии, князь Шварценберг, фактически подчинялись всем прихотям российского императора. Уверенность Николая в том, что Австрия полностью зависит от России, была настолько велика, что он нередко позволял себе говорить от её имени – как, например, во время рокового разговора с Гамильтоном Сеймуром в январе 1853 года.
Пруссия также не вызывала у Николая сомнений как союзник. Хотя король Фридрих Вильгельм IV нравился ему меньше, чем Франц-Иосиф, в его послушании царь тоже не сомневался. Раздражение вызывали лишь слабость и уступчивость прусского монарха в дни берлинских волнений, когда тот пошёл на переговоры с протестующими и согласился принять конституцию.
Обеспечение, как казалось Николаю, стабильности на юго-западном и северо-западном флангах позволяло ему занять более жёсткую позицию по отношению к Франции, где после государственного переворота 1851 года стало ясно, что власть захватывает Луи-Наполеон. Перед европейскими державами встал вопрос: признавать ли нового правителя?
Впервые тема была затронута в разговоре между русским послом в Вене бароном Мейендорфом и австрийским канцлером Шварценбергом. Последний полагал, что власть Наполеона можно признать, если принц-президент обязуется проводить мирную политику.
Однако Николай не собирался мириться с тем, что представитель династии Бонапартов вновь станет императором – тем более что это прямо противоречило решениям Венского конгресса 1815 года.
В 1852 году, уже после смерти Шварценберга, в игру вступил прусский посол в Петербурге фон Рохов. Он, ссылаясь на принципиальную позицию нового главы австрийского МИД Буоля, убедил всё ещё колебавшегося Николая отказаться от обращения к Наполеону как к «брату», заверяя, что и Пруссия, и Австрия поступят так же. Вместо «брат мой» Николай обратился к французскому императору как к «другу моему».
Николай был рад поддержке союзников. Однако очень быстро выяснилось, что фон Рохов грубо ошибся: и Пруссия, и Австрия вскоре признали Наполеона III с полным титулом. Таким образом, Николай оказался в изоляции и крайне неловком положении.
Хотя формально инициатива исходила от фон Рохова, вся игра управлялась новым австрийским канцлером Буолем. Его действия были продиктованы тактическими соображениями: поступок Николая сводил на нет любые попытки улучшить франко-русские отношения. Это было выгодно Буолю, ведь и Пруссия, и Австрия в случае союза Франции с Россией рисковали оказаться между двух огней.
В создавшейся ситуации Николай не решился изменить свою позицию, а, наоборот, продолжил её отстаивать. И к этому его подталкивали, в том числе, австрийцы. Особенно показательным стало письмо Буоля русскому послу в Вене Мейендорфу от 31 декабря 1852 года. Уже втянув Николая в опасную дипломатическую интригу, Буоль, желая убедиться, что тот не попытается выйти из неё, писал: «Император Николай не такой человек, чтобы отрекаться (se rétracter) от слова, которое он произнёс… И ваш кабинет, впрочем, вполне может упорствовать, не боясь серьёзных последствий». Буоль заранее восхищался царём, который будет упорно держаться за слово, сказанное им под давлением.
Эти события окончательно испортили и без того натянутые отношения между Россией и Францией. История с титулом имела продолжение. В конце декабря 1852 года вновь обострился давний дипломатический спор между Францией и Россией – так называемый «вопрос о святых местах». Он, как казалось, уже был исчерпан, но теперь внезапно приобрёл крайне острый характер. «Это он мстит», – сказал Николай о Наполеоне III, узнав о новой враждебной позиции, которую заняло французское посольство в Константинополе.
Братья Гракхи
Гравюра: Наполеон III в коронационной одежде
В Австрии, после ввода русской армии для подавления Венгерской революции, на Николая смотрели как на спасителя империи – и небезосновательно. В 1849–1852 годах Франц-Иосиф и министр-президент, а также министр иностранных дел Австрии, князь Шварценберг, фактически подчинялись всем прихотям российского императора. Уверенность Николая в том, что Австрия полностью зависит от России, была настолько велика, что он нередко позволял себе говорить от её имени – как, например, во время рокового разговора с Гамильтоном Сеймуром в январе 1853 года.
Пруссия также не вызывала у Николая сомнений как союзник. Хотя король Фридрих Вильгельм IV нравился ему меньше, чем Франц-Иосиф, в его послушании царь тоже не сомневался. Раздражение вызывали лишь слабость и уступчивость прусского монарха в дни берлинских волнений, когда тот пошёл на переговоры с протестующими и согласился принять конституцию.
Обеспечение, как казалось Николаю, стабильности на юго-западном и северо-западном флангах позволяло ему занять более жёсткую позицию по отношению к Франции, где после государственного переворота 1851 года стало ясно, что власть захватывает Луи-Наполеон. Перед европейскими державами встал вопрос: признавать ли нового правителя?
Впервые тема была затронута в разговоре между русским послом в Вене бароном Мейендорфом и австрийским канцлером Шварценбергом. Последний полагал, что власть Наполеона можно признать, если принц-президент обязуется проводить мирную политику.
Однако Николай не собирался мириться с тем, что представитель династии Бонапартов вновь станет императором – тем более что это прямо противоречило решениям Венского конгресса 1815 года.
В 1852 году, уже после смерти Шварценберга, в игру вступил прусский посол в Петербурге фон Рохов. Он, ссылаясь на принципиальную позицию нового главы австрийского МИД Буоля, убедил всё ещё колебавшегося Николая отказаться от обращения к Наполеону как к «брату», заверяя, что и Пруссия, и Австрия поступят так же. Вместо «брат мой» Николай обратился к французскому императору как к «другу моему».
Николай был рад поддержке союзников. Однако очень быстро выяснилось, что фон Рохов грубо ошибся: и Пруссия, и Австрия вскоре признали Наполеона III с полным титулом. Таким образом, Николай оказался в изоляции и крайне неловком положении.
Хотя формально инициатива исходила от фон Рохова, вся игра управлялась новым австрийским канцлером Буолем. Его действия были продиктованы тактическими соображениями: поступок Николая сводил на нет любые попытки улучшить франко-русские отношения. Это было выгодно Буолю, ведь и Пруссия, и Австрия в случае союза Франции с Россией рисковали оказаться между двух огней.
В создавшейся ситуации Николай не решился изменить свою позицию, а, наоборот, продолжил её отстаивать. И к этому его подталкивали, в том числе, австрийцы. Особенно показательным стало письмо Буоля русскому послу в Вене Мейендорфу от 31 декабря 1852 года. Уже втянув Николая в опасную дипломатическую интригу, Буоль, желая убедиться, что тот не попытается выйти из неё, писал: «Император Николай не такой человек, чтобы отрекаться (se rétracter) от слова, которое он произнёс… И ваш кабинет, впрочем, вполне может упорствовать, не боясь серьёзных последствий». Буоль заранее восхищался царём, который будет упорно держаться за слово, сказанное им под давлением.
Эти события окончательно испортили и без того натянутые отношения между Россией и Францией. История с титулом имела продолжение. В конце декабря 1852 года вновь обострился давний дипломатический спор между Францией и Россией – так называемый «вопрос о святых местах». Он, как казалось, уже был исчерпан, но теперь внезапно приобрёл крайне острый характер. «Это он мстит», – сказал Николай о Наполеоне III, узнав о новой враждебной позиции, которую заняло французское посольство в Константинополе.
Братья Гракхи
Гравюра: Наполеон III в коронационной одежде
Друзья! Мы собрали все наши материалы о дипломатической предыстории Крымской войны в одном посте, чтобы вы ничего не пропустили. Это захватывающий путь – от иллюзий Николая I до первых шагов международной изоляции России.
1. Дипломатические иллюзии Николая I – когда амбиции не совпали с реальностью Европы. Читать
2. Кризис империи накануне столкновения – тревожная реальность России перед войной. Читать
3. Ункяр-Искелеси – шаг к проливам – дипломатическая победа Николая I, которая вызвала тревогу в Лондоне и Париже. Читать
4. Николай I в Лондоне – как царь надеялся договориться с англичанами о будущем Турции. Читать
5. Начало изоляции – как дипломатическая ловушка Австрии оставила Россию одну. Читать
Приятного чтения!
Карикатура: «Покорители понарошку», Оноре Домье, 1854 г. Высмеивает показную решимость союзников в Крымской войне – Франции, Англии и Османской империи, – выставляя их действия как несерьёзный фарс, театральную позу без реального основания
Братья Гракхи
1. Дипломатические иллюзии Николая I – когда амбиции не совпали с реальностью Европы. Читать
2. Кризис империи накануне столкновения – тревожная реальность России перед войной. Читать
3. Ункяр-Искелеси – шаг к проливам – дипломатическая победа Николая I, которая вызвала тревогу в Лондоне и Париже. Читать
4. Николай I в Лондоне – как царь надеялся договориться с англичанами о будущем Турции. Читать
5. Начало изоляции – как дипломатическая ловушка Австрии оставила Россию одну. Читать
Приятного чтения!
Карикатура: «Покорители понарошку», Оноре Домье, 1854 г. Высмеивает показную решимость союзников в Крымской войне – Франции, Англии и Османской империи, – выставляя их действия как несерьёзный фарс, театральную позу без реального основания
Братья Гракхи
Ливония – орденские замки и ганзейские города. Крестовые походы в Прибалтику и транзитная торговля Руси с Западной Европой. Государство немецких крестоносцев и войны за его наследство.
Берлин: город, который обрушился на тебя
К началу XX века, главным выразителем стремительного развития новообразованной Германской империи стал Берлин - символ взрывного прогресса — и одновременно нарастающего социального напряжения. Быстрорастущий мегаполис, залитый электрическим светом, насыщенный рекламой и ночной жизнью, резко контрастировал с провинциальной Германией предыдущего поколения.
Американский писатель Марк Твен, посетивший город в 1892 году, писал: «Это новый город, самый новый из всех, которые я когда-либо видел. По сравнению с ним Чикаго выглядел бы почтенным».
Для провинциалов и мигрантов Берлин становился культурным шоком. Один рабочий вспоминал, как при приближении к столице с изумлением смотрел на «море света»: «Тут не я приехал в город. Тут город обрушился на меня… Мне нужно было держать себя в руках, чтобы меня не опрокинули, не расплющили».
Берлин казался городом будущего: достижения науки осветили улицы, телефонные провода оплели дома, появились трамваи и подземка. Рост потребления породил первые торговые дворцы. Однако за фасадами модерна скрывался острый кризис ориентации.
Индустриализация трансформировала город быстрее, чем общество успевало адаптироваться. Рабочие кварталы были перенаселены, жильё — ветхим, санитарные условия — неудовлетворительными, болезни — повсеместными. Социальное расслоение становилось всё более заметным.
Темп жизни вызывал хроническое психологическое напряжение. Неудивительно, что прогресс вызывал не только восхищение, но и неврастению — усталость от шума, суеты, толпы, скоростей, анонимности.
На фоне изменений распадалась традиционная буржуазная семья. В рабочих районах множились внебрачные союзы, матери-одиночки, незаконнорожденные дети. Молодёжь стремилась вырваться из-под родительского контроля. Женщины всё чаще претендовали на публичную роль — что вызывало у старых элит моральную панику.
Ответом стало ужесточение нормативной базы. Гражданский кодекс 1900 года ограничил правоспособность женщин, юридически закрепил главенство мужа в семье и усилил уголовную ответственность за аборты и гомосексуальность. Эти меры стали попыткой законсервировать устоявшийся порядок в условиях нарастающего культурного сдвига.
В условиях дезориентации многие искали опору в коллективных формах принадлежности: профсоюзах, рабочих партиях, церковных и этнических объединениях. Те, кто не мог адаптироваться к новому темпу и ритму жизни, всё чаще обращались к образам прошлого.
Парадоксально, но именно буржуазия — класс, выигравший от модернизации, — стала главным источником критики её последствий. Консюмеризм, одиночество массового общества, технизация быта и труда вызывали тревогу за судьбу личности, целостности, культуры.
Одной из ярчайших форм этого сопротивления стало молодёжное движение, возникшее как попытка школьников и студентов вырваться из города, семьи и школы. Его участники стремились к жизни на природе, искренности, самовыражению, празднованию мифического прошлого. Походы, костры, праздники солнцестояний — всё это стало выражением тоски по целостности в эпоху распада.
В культурном плане протест выразился в художественном авангарде. Поэты и художники отказывались от натурализма и социальной ангажированности, погружаясь в автономное искусство. В центре их внимания оказывалось страдание «я» — от утраты глубины, от давления массовости, от утилитарной рациональности эпохи.
К началу Первой мировой войны Берлин стал ареной сосуществования и конкуренции радикально разных проектов: от марксизма и фёлькиш-национализма до экспрессионизма, утопического коммунаризма и раннего мифа национал-социализма.
Ничто не завершилось с войной. В межвоенный период Берлин стал ареной прямых столкновений — штурмовиков и ротфронтовцев, мафии и полиции, декадентов и фанатиков, модернистов и контрреволюционеров. То, что в 1900-х ощущалось как тревожное предчувствие, в 1920-х обернулось реальностью уличной борьбы за образ будущего.
Братья Гракхи
Фото: Берлин, начало XX века, 1) Женщины и дети в очереди на кассе в магазине на Театерштрассе, 2) Интерьер торгового дворца на Лейпцигской площади
К началу XX века, главным выразителем стремительного развития новообразованной Германской империи стал Берлин - символ взрывного прогресса — и одновременно нарастающего социального напряжения. Быстрорастущий мегаполис, залитый электрическим светом, насыщенный рекламой и ночной жизнью, резко контрастировал с провинциальной Германией предыдущего поколения.
Американский писатель Марк Твен, посетивший город в 1892 году, писал: «Это новый город, самый новый из всех, которые я когда-либо видел. По сравнению с ним Чикаго выглядел бы почтенным».
Для провинциалов и мигрантов Берлин становился культурным шоком. Один рабочий вспоминал, как при приближении к столице с изумлением смотрел на «море света»: «Тут не я приехал в город. Тут город обрушился на меня… Мне нужно было держать себя в руках, чтобы меня не опрокинули, не расплющили».
Берлин казался городом будущего: достижения науки осветили улицы, телефонные провода оплели дома, появились трамваи и подземка. Рост потребления породил первые торговые дворцы. Однако за фасадами модерна скрывался острый кризис ориентации.
Индустриализация трансформировала город быстрее, чем общество успевало адаптироваться. Рабочие кварталы были перенаселены, жильё — ветхим, санитарные условия — неудовлетворительными, болезни — повсеместными. Социальное расслоение становилось всё более заметным.
Темп жизни вызывал хроническое психологическое напряжение. Неудивительно, что прогресс вызывал не только восхищение, но и неврастению — усталость от шума, суеты, толпы, скоростей, анонимности.
На фоне изменений распадалась традиционная буржуазная семья. В рабочих районах множились внебрачные союзы, матери-одиночки, незаконнорожденные дети. Молодёжь стремилась вырваться из-под родительского контроля. Женщины всё чаще претендовали на публичную роль — что вызывало у старых элит моральную панику.
Ответом стало ужесточение нормативной базы. Гражданский кодекс 1900 года ограничил правоспособность женщин, юридически закрепил главенство мужа в семье и усилил уголовную ответственность за аборты и гомосексуальность. Эти меры стали попыткой законсервировать устоявшийся порядок в условиях нарастающего культурного сдвига.
В условиях дезориентации многие искали опору в коллективных формах принадлежности: профсоюзах, рабочих партиях, церковных и этнических объединениях. Те, кто не мог адаптироваться к новому темпу и ритму жизни, всё чаще обращались к образам прошлого.
Парадоксально, но именно буржуазия — класс, выигравший от модернизации, — стала главным источником критики её последствий. Консюмеризм, одиночество массового общества, технизация быта и труда вызывали тревогу за судьбу личности, целостности, культуры.
Одной из ярчайших форм этого сопротивления стало молодёжное движение, возникшее как попытка школьников и студентов вырваться из города, семьи и школы. Его участники стремились к жизни на природе, искренности, самовыражению, празднованию мифического прошлого. Походы, костры, праздники солнцестояний — всё это стало выражением тоски по целостности в эпоху распада.
В культурном плане протест выразился в художественном авангарде. Поэты и художники отказывались от натурализма и социальной ангажированности, погружаясь в автономное искусство. В центре их внимания оказывалось страдание «я» — от утраты глубины, от давления массовости, от утилитарной рациональности эпохи.
К началу Первой мировой войны Берлин стал ареной сосуществования и конкуренции радикально разных проектов: от марксизма и фёлькиш-национализма до экспрессионизма, утопического коммунаризма и раннего мифа национал-социализма.
Ничто не завершилось с войной. В межвоенный период Берлин стал ареной прямых столкновений — штурмовиков и ротфронтовцев, мафии и полиции, декадентов и фанатиков, модернистов и контрреволюционеров. То, что в 1900-х ощущалось как тревожное предчувствие, в 1920-х обернулось реальностью уличной борьбы за образ будущего.
Братья Гракхи
Фото: Берлин, начало XX века, 1) Женщины и дети в очереди на кассе в магазине на Театерштрассе, 2) Интерьер торгового дворца на Лейпцигской площади
Как Германия стала великой державой — и почему не смогла стать первой
Промышленный и научный взлёт Германии в последней трети XIX века — один из самых поразительных примеров экономической трансформации в мировой истории. Германия за жизнь одного поколения прошла путь «от аграрного государства к индустриальному» и изменила своё социальное и пространственное устройство до неузнаваемости.
С 1870 по 1913 год промышленное производство Германии увеличилось в шесть раз. Если в 1860-х годах её доля в мировом промышленном производстве составляла 4,9 %, то к 1913 году — уже 14,8 %, превысив показатели Великобритании (13,6 %), хотя и уступая США (32 %).
Фундамент роста составили «классические» отрасли первой индустриальной волны — уголь и металл. Добыча угля выросла с 8 млн тонн в 1865 году до 114 млн тонн в 1913, а производство чугуна — с 1,6 млн тонн в 1870-х до 14,8 млн тонн в 1913 году. Эти отрасли обеспечили промышленную основу, но дальнейшее развитие определили новые технологические фронты — химия и электротехника.
Именно здесь Германия добилась беспрецедентного лидерства. Уже к 1907 году в химической промышленности было занято 250 тысяч работников, а ежегодные темпы роста достигали 6 %. Страна контролировала от 80 до 90 % мирового рынка синтетических красителей. В электротехнике немецкие компании, прежде всего Siemens и AEG, к 1910 году обеспечивали треть мирового производства.
Бурный рост базировался на уникальной системе взаимодействия науки, промышленности и государства. С 1873 по 1914 год ассигнования на университеты выросли почти на 500 %, а число студентов — в пять раз. Именно фундаментальные исследования стали основой прикладных инноваций: от электрических трамваев до алюминия, от фармацевтики до высоковольтной техники.
К 1913 году добавленная стоимость экономики достигла 48,4 млрд марок — почти втрое больше по сравнению с 1872 годом. Однако за этим успехом скрывались и структурные ограничения. Доходы большинства населения оставались низкими.
Хотя реальная заработная плата выросла — на 50 процентов с 1871 по 1890 год и на 90 процентов к 1913 году — этот рост был значительно скромнее, чем у рабочих во Франции, Великобритании и США. Так, в 1912 году более половины жителей Пруссии и Саксонии жили за чертой бедности.
Это тормозило формирование внутреннего потребительского рынка. Наиболее ярким примером стал автомобиль: хотя двигатели внутреннего сгорания были разработаны именно в Германии (Отто, Бенц, Даймлер), страна не смогла их коммерциализировать. В 1913 году в США насчитывалось 1,2 млн автомобилей, в Великобритании — 250 тыс., а в Германии — всего 70 тыс. Автомобиль оставался роскошью, доступной лишь узкому кругу высших слоёв.
Таким образом, Германия не стала страной массового потребления. Разрыв между бедными и богатыми увеличивался: если в 1854 году 5 % самых богатых контролировали 20 % всех доходов, то к 1913 году — уже треть. Для сравнения, в Великобритании богатейшие 5 % держали почти половину национального дохода, но там спрос поддерживался огромным колониальным населением и доступом на азиатские рынки, чего Германии не доставало.
Германия показала выдающиеся научные достижения. Из 556 значительных открытий в медицине в 1860–1910 годах почти 250 были сделаны немецкими учёными. Аналогичная картина наблюдалась в физике: Рентген, Планк, ранние этапы ядерной физики.
Парадокс в том, что без массового рынка и широкого потребления государство оказывалось единственным актором, способным использовать и капитализировать научные достижения — прежде всего в военной сфере.
Путь в будущее оказался замкнут внутри: без внутреннего рынка, с ограниченным доступом к колониальным ресурсам и с возрастающим демографическим давлением (население выросло с 41 до 64 млн за 40 лет), Германия подошла к границе, где технологическое превосходство не давало экономического лидерства.
В этих условиях рост армии воспринимался как рациональный способ реализации накопленного потенциала. С такой логикой Германия подошла к 1914-му году.
Братья Гракхи
Фото: центр заводов семейства Крупп, 1910, Эссен, Германия
Промышленный и научный взлёт Германии в последней трети XIX века — один из самых поразительных примеров экономической трансформации в мировой истории. Германия за жизнь одного поколения прошла путь «от аграрного государства к индустриальному» и изменила своё социальное и пространственное устройство до неузнаваемости.
С 1870 по 1913 год промышленное производство Германии увеличилось в шесть раз. Если в 1860-х годах её доля в мировом промышленном производстве составляла 4,9 %, то к 1913 году — уже 14,8 %, превысив показатели Великобритании (13,6 %), хотя и уступая США (32 %).
Фундамент роста составили «классические» отрасли первой индустриальной волны — уголь и металл. Добыча угля выросла с 8 млн тонн в 1865 году до 114 млн тонн в 1913, а производство чугуна — с 1,6 млн тонн в 1870-х до 14,8 млн тонн в 1913 году. Эти отрасли обеспечили промышленную основу, но дальнейшее развитие определили новые технологические фронты — химия и электротехника.
Именно здесь Германия добилась беспрецедентного лидерства. Уже к 1907 году в химической промышленности было занято 250 тысяч работников, а ежегодные темпы роста достигали 6 %. Страна контролировала от 80 до 90 % мирового рынка синтетических красителей. В электротехнике немецкие компании, прежде всего Siemens и AEG, к 1910 году обеспечивали треть мирового производства.
Бурный рост базировался на уникальной системе взаимодействия науки, промышленности и государства. С 1873 по 1914 год ассигнования на университеты выросли почти на 500 %, а число студентов — в пять раз. Именно фундаментальные исследования стали основой прикладных инноваций: от электрических трамваев до алюминия, от фармацевтики до высоковольтной техники.
К 1913 году добавленная стоимость экономики достигла 48,4 млрд марок — почти втрое больше по сравнению с 1872 годом. Однако за этим успехом скрывались и структурные ограничения. Доходы большинства населения оставались низкими.
Хотя реальная заработная плата выросла — на 50 процентов с 1871 по 1890 год и на 90 процентов к 1913 году — этот рост был значительно скромнее, чем у рабочих во Франции, Великобритании и США. Так, в 1912 году более половины жителей Пруссии и Саксонии жили за чертой бедности.
Это тормозило формирование внутреннего потребительского рынка. Наиболее ярким примером стал автомобиль: хотя двигатели внутреннего сгорания были разработаны именно в Германии (Отто, Бенц, Даймлер), страна не смогла их коммерциализировать. В 1913 году в США насчитывалось 1,2 млн автомобилей, в Великобритании — 250 тыс., а в Германии — всего 70 тыс. Автомобиль оставался роскошью, доступной лишь узкому кругу высших слоёв.
Таким образом, Германия не стала страной массового потребления. Разрыв между бедными и богатыми увеличивался: если в 1854 году 5 % самых богатых контролировали 20 % всех доходов, то к 1913 году — уже треть. Для сравнения, в Великобритании богатейшие 5 % держали почти половину национального дохода, но там спрос поддерживался огромным колониальным населением и доступом на азиатские рынки, чего Германии не доставало.
Германия показала выдающиеся научные достижения. Из 556 значительных открытий в медицине в 1860–1910 годах почти 250 были сделаны немецкими учёными. Аналогичная картина наблюдалась в физике: Рентген, Планк, ранние этапы ядерной физики.
Парадокс в том, что без массового рынка и широкого потребления государство оказывалось единственным актором, способным использовать и капитализировать научные достижения — прежде всего в военной сфере.
Путь в будущее оказался замкнут внутри: без внутреннего рынка, с ограниченным доступом к колониальным ресурсам и с возрастающим демографическим давлением (население выросло с 41 до 64 млн за 40 лет), Германия подошла к границе, где технологическое превосходство не давало экономического лидерства.
В этих условиях рост армии воспринимался как рациональный способ реализации накопленного потенциала. С такой логикой Германия подошла к 1914-му году.
Братья Гракхи
Фото: центр заводов семейства Крупп, 1910, Эссен, Германия
Промедление смерти подобно: хроника провала у Нёв-Шапель
Английская атака на Нёв-Шапель является примером типичного сражения Первой мировой войны, в ходе которого проявились основные проблемы, сделавшие этот конфликт затяжным. В операции участвовали 7-я и 8-я британские дивизии, а также Мерутская и Лахорская дивизии Индийского корпуса. Ширина фронта наступления составляла около 7,5 километра. В тылу было сосредоточено 500 орудий с боекомплектом из 200 000 снарядов. Наступление должны были поддержать резервные части, но они могли вступать в бой только по приказу командующего 1-й армией генерала Дугласа Хейга. Проблема заключалась в том, что его приказ должен был последовательно пройти через штабы корпусов, дивизий, бригад и батальонов, прежде чем дойти до непосредственных исполнителей.
В семь утра начался артобстрел немецких позиций. Неожиданно для войны того времени, германскую армию удалось застать врасплох. Британцам также удалось скрытно сосредоточить 60 000 человек всего в 100 метрах от противника. Численное превосходство было семикратным, и немецкая оборона быстро пала. За несколько часов был прорван участок фронта шириной 1500 метров – тактический успех, за которым сразу последовали трудности.
Достигнув определённых рубежей, британцы остановились, дожидаясь, пока артиллерия передислоцируется и обстреляет деревню Нёв-Шапель, где, предположительно, оставались немецкие части. На деле деревня была пуста – немцы отступили к укреплённым рубежам в глубине. После обстрела пехота пошла вперёд по открытому полю, но вскоре вновь остановилась. Время терялось. Командир 2-й стрелковой бригады отправил в тыл депешу с просьбой продолжить наступление в обход плана, но ответа не последовало. Повезло уже в том, что сообщение вообще дошло.
Тем временем немцы укрепляли фланги, закрывали бреши и подтягивали резервы. Слева, где уцелели позиции, пулемёты 11-го егерского батальона открыли огонь, уничтожив сотни солдат. Справа британцы заблудились – обычное явление на незнакомой местности.
По плану британцы остановились, ожидая подхода подкреплений, которые должны были развить успех. В итоге около 9 000 солдат оказались зажаты между деревней и стартовыми позициями.
Ситуация ухудшалась, но артиллерия не могла вмешаться: она не была своевременно оповещена. Связь поддерживалась лишь через посыльных и сигнальщиков. Первые были уязвимы и медлительны, вторые – плохо заметны на расстоянии.
Приказ на подавление пулемётов поступил слишком поздно – к тому моменту они уже нанесли серьёзный урон. Полное возобновление наступления состоялось лишь к шести вечера: приказ шёл к фронту несколько часов. За это время немцы стянули резервы, и темп атаки был потерян.
Наутро британцы снова атаковали, но их штурмы быстро захлебнулись. Немцы перешли к контрнаступлению, сначала запланированному на 10 марта, но перенесённому на 12-е. Оно тоже остановилось почти сразу – из-за больших потерь. За это время британцы успели укрепиться: на господствующих высотах разместили 20 пулемётов.
Потери оказались сопоставимыми: 11 652 человека у англичан и около 8 600 у немцев. Подобное соотношение стало типичным для позиционной войны: атака одной стороны почти неизбежно сменялась контратакой другой.
Почему так происходило? Преимущество было у наступающих лишь в самом начале, при условии скрытной концентрации сил – что случалось редко. После этого инициативу перехватывали обороняющиеся: они отступали на заранее подготовленные линии, лучше знали местность и имели чёткие планы действий. Наступающие, понеся потери, продвигались по незнакомой территории, отрывались от артиллерии и теряли связь с тылом. Пока обороняющаяся сторона планировала контратаку, атакующие успевали укрепиться и переходили к обороне.
Как пишет Д. Киган, «Результатом такого наступления и контрнаступления становилась ещё более широкая и запутанная линия окопов, напоминающая заметный и постоянно зудящий шрам на месте неудачной хирургической операции».
Братья Гракхи
Картина: индийские войска атакуют немецкие позиции у Нейв-Шапель, 1915 год
Английская атака на Нёв-Шапель является примером типичного сражения Первой мировой войны, в ходе которого проявились основные проблемы, сделавшие этот конфликт затяжным. В операции участвовали 7-я и 8-я британские дивизии, а также Мерутская и Лахорская дивизии Индийского корпуса. Ширина фронта наступления составляла около 7,5 километра. В тылу было сосредоточено 500 орудий с боекомплектом из 200 000 снарядов. Наступление должны были поддержать резервные части, но они могли вступать в бой только по приказу командующего 1-й армией генерала Дугласа Хейга. Проблема заключалась в том, что его приказ должен был последовательно пройти через штабы корпусов, дивизий, бригад и батальонов, прежде чем дойти до непосредственных исполнителей.
В семь утра начался артобстрел немецких позиций. Неожиданно для войны того времени, германскую армию удалось застать врасплох. Британцам также удалось скрытно сосредоточить 60 000 человек всего в 100 метрах от противника. Численное превосходство было семикратным, и немецкая оборона быстро пала. За несколько часов был прорван участок фронта шириной 1500 метров – тактический успех, за которым сразу последовали трудности.
Достигнув определённых рубежей, британцы остановились, дожидаясь, пока артиллерия передислоцируется и обстреляет деревню Нёв-Шапель, где, предположительно, оставались немецкие части. На деле деревня была пуста – немцы отступили к укреплённым рубежам в глубине. После обстрела пехота пошла вперёд по открытому полю, но вскоре вновь остановилась. Время терялось. Командир 2-й стрелковой бригады отправил в тыл депешу с просьбой продолжить наступление в обход плана, но ответа не последовало. Повезло уже в том, что сообщение вообще дошло.
Тем временем немцы укрепляли фланги, закрывали бреши и подтягивали резервы. Слева, где уцелели позиции, пулемёты 11-го егерского батальона открыли огонь, уничтожив сотни солдат. Справа британцы заблудились – обычное явление на незнакомой местности.
По плану британцы остановились, ожидая подхода подкреплений, которые должны были развить успех. В итоге около 9 000 солдат оказались зажаты между деревней и стартовыми позициями.
Ситуация ухудшалась, но артиллерия не могла вмешаться: она не была своевременно оповещена. Связь поддерживалась лишь через посыльных и сигнальщиков. Первые были уязвимы и медлительны, вторые – плохо заметны на расстоянии.
Приказ на подавление пулемётов поступил слишком поздно – к тому моменту они уже нанесли серьёзный урон. Полное возобновление наступления состоялось лишь к шести вечера: приказ шёл к фронту несколько часов. За это время немцы стянули резервы, и темп атаки был потерян.
Наутро британцы снова атаковали, но их штурмы быстро захлебнулись. Немцы перешли к контрнаступлению, сначала запланированному на 10 марта, но перенесённому на 12-е. Оно тоже остановилось почти сразу – из-за больших потерь. За это время британцы успели укрепиться: на господствующих высотах разместили 20 пулемётов.
Потери оказались сопоставимыми: 11 652 человека у англичан и около 8 600 у немцев. Подобное соотношение стало типичным для позиционной войны: атака одной стороны почти неизбежно сменялась контратакой другой.
Почему так происходило? Преимущество было у наступающих лишь в самом начале, при условии скрытной концентрации сил – что случалось редко. После этого инициативу перехватывали обороняющиеся: они отступали на заранее подготовленные линии, лучше знали местность и имели чёткие планы действий. Наступающие, понеся потери, продвигались по незнакомой территории, отрывались от артиллерии и теряли связь с тылом. Пока обороняющаяся сторона планировала контратаку, атакующие успевали укрепиться и переходили к обороне.
Как пишет Д. Киган, «Результатом такого наступления и контрнаступления становилась ещё более широкая и запутанная линия окопов, напоминающая заметный и постоянно зудящий шрам на месте неудачной хирургической операции».
Братья Гракхи
Картина: индийские войска атакуют немецкие позиции у Нейв-Шапель, 1915 год
