60 лет назад вышла последняя книга «короля метафор»
В истории русской советской литературы вряд ли найдется еще другой такой писатель, у которого так интересно и вместе с тем так трагично складывались бы личные отношения с веком, как у Юрия Олеши. Как никто другой он ощущал «гул времени», всю жизнь пытался осмыслить свой век и свое место в нем.
Выходец из семьи обедневших дворян, выпускник классической гимназии, Олеша стал успешным автором, под псевдонимом «Зубило» мастерски писал стихотворные фельетоны для газеты «Гудок», которые простые железнодорожники знали наизусть. В 1927 году вышел его роман «Зависть». «Король метафор», обладавший даром «называть вещи по-иному», видевший мир сквозь неведомую призму и умевший описывать его так, как никто до него никогда этого не делал, Олеша показал, что стеклянная пробка от одеколона при открывании «щебечет», а сквозь цветочные ящики на подоконниках виднеются не цветы, а «киноварь очередного цветения», пенсне «переезжает переносицу, как велосипед». По воспоминаниям современников, прочитав «Зависть», многие молодые люди объяснялись в любви словами из романа: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».
В «Зависти» Олеша одним из первых заговорил о поколении интеллигентов XIX века, оказавшихся в новом мире «лишними людьми». Спор Поэта (Кавалерова) и Колбасника (Андрея Бабичиева — «нового человека», «американца, делового человека, спеца») являет собой спор двух эпох. В течение десяти лет «Зависть» оставалась самым читаемым и издаваемым романом. Но в конце 30-х в литературе наступило новое время новых героев, новых тем и нового языка. Олеша оказался не у дел и замолчал.
О большом количестве черновиков, дневников и неопубликованных рукописей «короля метафор» стало известно уже после смерти писателя (1960). Оказалось, что все эти годы он писал яростно и мучительно последнюю книгу — книгу своей жизни. Это были записи «на листах и клочках бумаги, случайно попадавшихся под руку, на ресторанных салфетках». Филологи Виктор Шкловский и Михаил Громов собрали текст воедино. «Ни дня без строчки» нельзя назвать дневниками в привычном смысле этого слова. Это обнажение мыслей, «попытка восстановить жизнь», увидеть закат — «эту стену великого пожара», вспомнить о небе — «надвинутой на лоб голубой шапке с блестками», услышать звуки повседневности, собрать из осколков прожитого и прочувствованного образ своего времени.
В истории русской советской литературы вряд ли найдется еще другой такой писатель, у которого так интересно и вместе с тем так трагично складывались бы личные отношения с веком, как у Юрия Олеши. Как никто другой он ощущал «гул времени», всю жизнь пытался осмыслить свой век и свое место в нем.
Выходец из семьи обедневших дворян, выпускник классической гимназии, Олеша стал успешным автором, под псевдонимом «Зубило» мастерски писал стихотворные фельетоны для газеты «Гудок», которые простые железнодорожники знали наизусть. В 1927 году вышел его роман «Зависть». «Король метафор», обладавший даром «называть вещи по-иному», видевший мир сквозь неведомую призму и умевший описывать его так, как никто до него никогда этого не делал, Олеша показал, что стеклянная пробка от одеколона при открывании «щебечет», а сквозь цветочные ящики на подоконниках виднеются не цветы, а «киноварь очередного цветения», пенсне «переезжает переносицу, как велосипед». По воспоминаниям современников, прочитав «Зависть», многие молодые люди объяснялись в любви словами из романа: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».
В «Зависти» Олеша одним из первых заговорил о поколении интеллигентов XIX века, оказавшихся в новом мире «лишними людьми». Спор Поэта (Кавалерова) и Колбасника (Андрея Бабичиева — «нового человека», «американца, делового человека, спеца») являет собой спор двух эпох. В течение десяти лет «Зависть» оставалась самым читаемым и издаваемым романом. Но в конце 30-х в литературе наступило новое время новых героев, новых тем и нового языка. Олеша оказался не у дел и замолчал.
О большом количестве черновиков, дневников и неопубликованных рукописей «короля метафор» стало известно уже после смерти писателя (1960). Оказалось, что все эти годы он писал яростно и мучительно последнюю книгу — книгу своей жизни. Это были записи «на листах и клочках бумаги, случайно попадавшихся под руку, на ресторанных салфетках». Филологи Виктор Шкловский и Михаил Громов собрали текст воедино. «Ни дня без строчки» нельзя назвать дневниками в привычном смысле этого слова. Это обнажение мыслей, «попытка восстановить жизнь», увидеть закат — «эту стену великого пожара», вспомнить о небе — «надвинутой на лоб голубой шапке с блестками», услышать звуки повседневности, собрать из осколков прожитого и прочувствованного образ своего времени.
В этот день в 1877 году родился человек, написавший удивительную книгу, благодаря которой всё новые и новые поколения читателей знакомятся с мифами Древней Греции
Николай Кун был не только выдающимся историком, исследователем Античности, но и прекрасным преподавателем. В мае 1914 года он завершил, пожалуй, свой самый известный труд «для учениц и учеников старших классов средних учебных заведений, а также и для всех тех, кто интересуется мифологией греков и римлян», который получил название «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях». С середины XX века несколько сокращенный текст вышел под хорошо известным теперь названием «Легенды и мифы Древней Греции». Именно это изложение греческой мифологии стало одним из самых известных и с тех пор переиздавалось сотни раз, в том числе на иностранных языках.
Читая о «вечном, безграничном, темном Хаосе», о «высоком и светлом Олимпе», неумолимых мойрах, бесстрашном Геркулесе и свирепых циклопах, мы не только открываем для себя таинственный мир античных сказаний, но и становимся ближе к пониманию многих литературных, художественных, музыкальных произведений, запечатлевших образы древнегреческих богов и героев, которые, как писал Николай Кун в предисловии к первом изданию своего труда, «пережили века и живут вечно юные в наше время».
Николай Кун был не только выдающимся историком, исследователем Античности, но и прекрасным преподавателем. В мае 1914 года он завершил, пожалуй, свой самый известный труд «для учениц и учеников старших классов средних учебных заведений, а также и для всех тех, кто интересуется мифологией греков и римлян», который получил название «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях». С середины XX века несколько сокращенный текст вышел под хорошо известным теперь названием «Легенды и мифы Древней Греции». Именно это изложение греческой мифологии стало одним из самых известных и с тех пор переиздавалось сотни раз, в том числе на иностранных языках.
Читая о «вечном, безграничном, темном Хаосе», о «высоком и светлом Олимпе», неумолимых мойрах, бесстрашном Геркулесе и свирепых циклопах, мы не только открываем для себя таинственный мир античных сказаний, но и становимся ближе к пониманию многих литературных, художественных, музыкальных произведений, запечатлевших образы древнегреческих богов и героев, которые, как писал Николай Кун в предисловии к первом изданию своего труда, «пережили века и живут вечно юные в наше время».
Легендарный царь Итаки, изобретатель Троянского коня, скиталец поневоле — всё это о хитроумном Одиссее
Его имя стало нарицательным: одиссеей называют долгие странствия, богатые на события и приключения, а образ героя находит воплощение в самых разных произведениях — от эпических поэм Античности до смелых модернистских опытов, выворачивающих наизнанку сюжет Гомера. Проверьте, хорошо ли вы помните, как Одиссей возвращался домой на Итаку и что произошло с ним в пути.
Его имя стало нарицательным: одиссеей называют долгие странствия, богатые на события и приключения, а образ героя находит воплощение в самых разных произведениях — от эпических поэм Античности до смелых модернистских опытов, выворачивающих наизнанку сюжет Гомера. Проверьте, хорошо ли вы помните, как Одиссей возвращался домой на Итаку и что произошло с ним в пути.
Под сенью олив в цвету
В 1890 году вышла первая статья о творчестве Ван Гога. Это событие чрезвычайно встревожило художника: похвалы критика Альбера Орье ему показались незаслуженными. Так, в письме голландскому живописцу Иозефу Якобу Исааксону, который решил написать о работах Ван Гога, Винсент просит художника воздержаться от пространных рассуждений о его творчестве, а затем рассказывает о своих попытках запечатлеть оливковые сады.
Дорогой господин Исааксон,
По возвращении из Парижа я прочел продолжение Ваших статей об импрессионистах. Я не собираюсь входить в обсуждение отдельных деталей разбираемого Вами вопроса, но, как мне кажется, Вы добросовестно и базируясь на фактах пытаетесь разъяснить нашим с вами соотечественникам истинное положение вещей. Возможно, что в Вашей следующей статье Вы намерены упомянуть в нескольких словах и обо мне; поэтому, будучи твердо убежден в том, что мне никогда не создать ничего значительного, я еще раз прошу Вас ограничиться в таком случае буквально несколькими словами. <…>
Но я отклонился от цели своего письма, в котором просто хочу сообщить Вам, что на юге я пытался писать оливковые сады. <…>
Так вот, видимо, недалек тот день, когда художники примутся всячески изображать оливы, подобно тому как раньше писали ивы и голландские ветлы, подобно тому как после Добиньи и Сезара де Кока начали писать нормандские яблони. Благодаря небу и эффектам освещения, олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов. Я лично попробовал воспроизвести некоторые эффекты, создаваемые контрастом между ее постепенно меняющей окраску листвой и тонами неба. Порою, когда это дерево покрыто бледными цветами и вокруг него роями вьются большие голубые мухи, порхают изумрудные бронзовки и скачут кузнечики, оно кажется голубым. Затем, когда листва приобретает более яркие бронзовые тона, а небо сверкает зелеными и оранжевыми полосами, или еще позднее, осенью, когда листья приобретают слегка фиолетовую окраску, напоминающую спелую фигу, олива кажется явно фиолетовой по контрасту с огромным белым солнцем в бледно-лимонном ореоле. Иногда же, после ливня, когда небо становилось светло-оранжевым и розовым, оливы на моих глазах восхитительно окрашивались в серебристо-серо-зеленые тона. А под деревьями виднелись сборщицы плодов, такие же розовые, как небо.
#ван_гог_сегодня_написал
В 1890 году вышла первая статья о творчестве Ван Гога. Это событие чрезвычайно встревожило художника: похвалы критика Альбера Орье ему показались незаслуженными. Так, в письме голландскому живописцу Иозефу Якобу Исааксону, который решил написать о работах Ван Гога, Винсент просит художника воздержаться от пространных рассуждений о его творчестве, а затем рассказывает о своих попытках запечатлеть оливковые сады.
Дорогой господин Исааксон,
По возвращении из Парижа я прочел продолжение Ваших статей об импрессионистах. Я не собираюсь входить в обсуждение отдельных деталей разбираемого Вами вопроса, но, как мне кажется, Вы добросовестно и базируясь на фактах пытаетесь разъяснить нашим с вами соотечественникам истинное положение вещей. Возможно, что в Вашей следующей статье Вы намерены упомянуть в нескольких словах и обо мне; поэтому, будучи твердо убежден в том, что мне никогда не создать ничего значительного, я еще раз прошу Вас ограничиться в таком случае буквально несколькими словами. <…>
Но я отклонился от цели своего письма, в котором просто хочу сообщить Вам, что на юге я пытался писать оливковые сады. <…>
Так вот, видимо, недалек тот день, когда художники примутся всячески изображать оливы, подобно тому как раньше писали ивы и голландские ветлы, подобно тому как после Добиньи и Сезара де Кока начали писать нормандские яблони. Благодаря небу и эффектам освещения, олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов. Я лично попробовал воспроизвести некоторые эффекты, создаваемые контрастом между ее постепенно меняющей окраску листвой и тонами неба. Порою, когда это дерево покрыто бледными цветами и вокруг него роями вьются большие голубые мухи, порхают изумрудные бронзовки и скачут кузнечики, оно кажется голубым. Затем, когда листва приобретает более яркие бронзовые тона, а небо сверкает зелеными и оранжевыми полосами, или еще позднее, осенью, когда листья приобретают слегка фиолетовую окраску, напоминающую спелую фигу, олива кажется явно фиолетовой по контрасту с огромным белым солнцем в бледно-лимонном ореоле. Иногда же, после ливня, когда небо становилось светло-оранжевым и розовым, оливы на моих глазах восхитительно окрашивались в серебристо-серо-зеленые тона. А под деревьями виднелись сборщицы плодов, такие же розовые, как небо.
#ван_гог_сегодня_написал
Встречаемся на Красной площади!
Друзья, уже в следующую среду начнется книжный фестиваль «Красная площадь». Все четыре дня мы будем с нетерпением ждать вас в 16-м павильоне.
График работы ярмарки, схему расположения павильонов и программу мероприятий можно будет уточнить на сайте фестиваля. Вход бесплатный, без регистрации.
NB! Фестиваль завершится в субботу, 7 июня, а не в воскресенье, как в прошлом году.
До встречи!
Друзья, уже в следующую среду начнется книжный фестиваль «Красная площадь». Все четыре дня мы будем с нетерпением ждать вас в 16-м павильоне.
График работы ярмарки, схему расположения павильонов и программу мероприятий можно будет уточнить на сайте фестиваля. Вход бесплатный, без регистрации.
NB! Фестиваль завершится в субботу, 7 июня, а не в воскресенье, как в прошлом году.
До встречи!
Эразм, ты разгласил наши таинства!
525 лет назад в Париже вышла книга Adagiorum Collectanea (или просто Adagia), для которой Эразм Роттердамский собрал и прокомментировал около восьмисот крылатых выражений из текстов античных авторов.
Внушительное издание Эразм адресовал всем, кто писал на латыни и стремился овладеть изящным слогом. В посвящении он указывал на преимущества, которые пишущий приобретает как в украшении стиля, так и в силе аргументации, «если располагает запасом освященных веками сентенций». Как отмечает Йохан Хёйзинга в жизнеописании Эразма, этот труд «сделал дух Античности доступным гораздо более широкому кругу, чем этого достигли первые гуманисты».
Привыкшие похваляться знаниями и быть «диковинными птицами во всем, что касается эрудиции и утонченности стиля», ранние гуманисты не желали пускать посторонних в сокровищницу Античности. Эразм, «со своей подлинной любовью к человечеству и ко всеобщему образованию, стремился доносить до людей сам дух классической древности». Не до всех, так как из-за латыни его влияние ограничивалось кругом образованных людей. Но никто не сделал здесь так много и не достиг таких результатов, как он. Гуманизм перестал быть уделом немногих, и этим не все были довольны.
Как вспоминал немецкий историк и друг Эразма Беатус Ренанус, автору, отдавшему в печать Adagia, приходилось слышать раздраженные возгласы: «Ты разгласил наши таинства!» Но он как раз и хотел, чтобы книга Античности была открыта для всех. Это желание во многом сделало прославленного роттердамца великим: «Эразм — единственное имя среди множества гуманистов, которое действительно осталось широко известным среди людей всего мира», а его Adagiorum Collectanea, Colloquia («Разговоры запросто») и Moriæ Encomium («Похвала Глупости») — самыми читаемыми текстами этой эпохи.
525 лет назад в Париже вышла книга Adagiorum Collectanea (или просто Adagia), для которой Эразм Роттердамский собрал и прокомментировал около восьмисот крылатых выражений из текстов античных авторов.
Внушительное издание Эразм адресовал всем, кто писал на латыни и стремился овладеть изящным слогом. В посвящении он указывал на преимущества, которые пишущий приобретает как в украшении стиля, так и в силе аргументации, «если располагает запасом освященных веками сентенций». Как отмечает Йохан Хёйзинга в жизнеописании Эразма, этот труд «сделал дух Античности доступным гораздо более широкому кругу, чем этого достигли первые гуманисты».
Привыкшие похваляться знаниями и быть «диковинными птицами во всем, что касается эрудиции и утонченности стиля», ранние гуманисты не желали пускать посторонних в сокровищницу Античности. Эразм, «со своей подлинной любовью к человечеству и ко всеобщему образованию, стремился доносить до людей сам дух классической древности». Не до всех, так как из-за латыни его влияние ограничивалось кругом образованных людей. Но никто не сделал здесь так много и не достиг таких результатов, как он. Гуманизм перестал быть уделом немногих, и этим не все были довольны.
Как вспоминал немецкий историк и друг Эразма Беатус Ренанус, автору, отдавшему в печать Adagia, приходилось слышать раздраженные возгласы: «Ты разгласил наши таинства!» Но он как раз и хотел, чтобы книга Античности была открыта для всех. Это желание во многом сделало прославленного роттердамца великим: «Эразм — единственное имя среди множества гуманистов, которое действительно осталось широко известным среди людей всего мира», а его Adagiorum Collectanea, Colloquia («Разговоры запросто») и Moriæ Encomium («Похвала Глупости») — самыми читаемыми текстами этой эпохи.
С первым днем лета!
Начинаем этот июньский день с жизнеутверждающего отрывка из книги Юрия Олеши «Ни дня без строчки»:
Нет ничего прекрасней кустов шиповника! Помните ли вы их, милый читатель? Мой вопрос не слишком невежлив; ведь верно же, что многие и многие проходят мимо множества чудесных вещей, стоящих или двигающихся по пути. Мимо деревьев, кустов, птиц, детских личиков, провожающих нас взглядом где-то на пороге ворот... Красная узкая птичка вертится во все стороны на ветке — видим ли мы ее? Утка опрокидывается головой вперед в воду — замечаем ли мы, как юмористично и обаятельно это движение, хохочем ли мы, оглядываемся ли, чтобы посмотреть, что с уткой?
Ее нет! Где она? Она плывет под водой... Подождите, она сейчас вынырнет! Вынырнула, отшвырнув движением головы такую горсть сверкающих капель, что даже трудно подыскать для них метафору. Постойте-ка, постойте-ка, она, вынырнув, делает такие движения головой, чтобы стряхнуть воду, что, кажется, утирается после купания всем небом!
Как редко мы останавливаем внимание на мире! Вот я и позволяю себе поэтому напомнить читателю о том, как красив шиповник. В тот день он показался мне особенно красивым. Может быть, потому, что я несколько лет не встречал его на своем пути.
#метафора_дня
Начинаем этот июньский день с жизнеутверждающего отрывка из книги Юрия Олеши «Ни дня без строчки»:
Нет ничего прекрасней кустов шиповника! Помните ли вы их, милый читатель? Мой вопрос не слишком невежлив; ведь верно же, что многие и многие проходят мимо множества чудесных вещей, стоящих или двигающихся по пути. Мимо деревьев, кустов, птиц, детских личиков, провожающих нас взглядом где-то на пороге ворот... Красная узкая птичка вертится во все стороны на ветке — видим ли мы ее? Утка опрокидывается головой вперед в воду — замечаем ли мы, как юмористично и обаятельно это движение, хохочем ли мы, оглядываемся ли, чтобы посмотреть, что с уткой?
Ее нет! Где она? Она плывет под водой... Подождите, она сейчас вынырнет! Вынырнула, отшвырнув движением головы такую горсть сверкающих капель, что даже трудно подыскать для них метафору. Постойте-ка, постойте-ка, она, вынырнув, делает такие движения головой, чтобы стряхнуть воду, что, кажется, утирается после купания всем небом!
Как редко мы останавливаем внимание на мире! Вот я и позволяю себе поэтому напомнить читателю о том, как красив шиповник. В тот день он показался мне особенно красивым. Может быть, потому, что я несколько лет не встречал его на своем пути.
#метафора_дня
Ждем вас на Красной площади!
Друзья, уже завтра, 4 июня, в центре столицы начнется фестиваль «Красная площадь», который продолжится по субботу, 7 июня. Наш стенд вы найдете в 16-м павильоне возле Малой сцены.
Приходите, будем очень вам рады!
Увидимся!
Друзья, уже завтра, 4 июня, в центре столицы начнется фестиваль «Красная площадь», который продолжится по субботу, 7 июня. Наш стенд вы найдете в 16-м павильоне возле Малой сцены.
Приходите, будем очень вам рады!
Увидимся!
Передаем привет с Красной площади!
У нас все готово: книги и подарки ждут вас, дорогие читатели.
Павильон №16.
Ждем вас!
У нас все готово: книги и подарки ждут вас, дорогие читатели.
Павильон №16.
Ждем вас!
С днем рождения, Александр Сергеевич!
Увы, до нас не дошло почти никаких сведений о том, как поэт праздновал свой день рождения. Точно лишь можно сказать, что Пушкин очень редко, за исключением детских лет, отмечал этот праздник в кругу семьи. Обычно 6 июня (26 мая по старому стилю) он встречал в поездках, в дороге или в ссылке.
Первый известный исследователям подарок был вручен поэту 27 мая 1822 года в Кишиневе в честь его 23-летия. Это были три чистые тетради в кожаном переплете, ныне известные как «масонские». Тетради предназначались для ведения протоколов масонской ложи «Овидий», запрещенной к тому времени, как и все масонские организации, указом императора Александра I. Зная, что Пушкин нуждается в хорошей бумаге, его друзья Павел Пущин и Николай Алексеев преподнесли тетради в качестве подарка.
Они расписались на форзаце тетради, Пушкин тут же поставил свою подпись и изящным росчерком пера нарисовал птицу. Оставаясь в Кишиневе, поэт начал заполнять «масонские тетради», и уже в мае 1823 года на одной из страниц появилась знаменитая строчка: «Мой дядя самых честных правил…» Через год Пушкин пишет о тягостном ожидании публикации первой главы «Евгения Онегина», отложенной из-за нехватки средств и бюрократических проволочкек, случившихся после назначения нового министра народного просвещения Александра Шишкова.
Делимся отрывками из посланий поэта, запечатлевших растущее беспокойство по поводу никак не выходившей первой главы, как говорил сам Пушкин, лучшего его произведения, которая все-таки увидела свет 200 лет назад, в начале 1825 года.
С женою отошлю тебе 1-ую песнь «Онегина». Авось с переменой министерства она и напечатается <…>.
Из письма П. Вяземскому, 7 июня 1824 г.
Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем.
Из письма Л. Пушкину, 13 июня 1824 г.
Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой. Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего «Онегина», да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного «Онегина» в небесное царствие печати; на всякий случай попробую.
Из письма А. Тургеневу, 14 июля 1824
«Онегин» мой растет. Да чёрт его напечатает — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом по-старому.
Из письма А. Бестужеву, 29 июня 1824 г.
Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед.
Из письма В. Вяземской, конец октября 1824 г.
Кажется Вам обязан Онегин покровительством Шишкова <...>.
Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что вы мало печатаете.
Из письма Н. Гнедичу, 23 февраля 1825 г.
Увы, до нас не дошло почти никаких сведений о том, как поэт праздновал свой день рождения. Точно лишь можно сказать, что Пушкин очень редко, за исключением детских лет, отмечал этот праздник в кругу семьи. Обычно 6 июня (26 мая по старому стилю) он встречал в поездках, в дороге или в ссылке.
Первый известный исследователям подарок был вручен поэту 27 мая 1822 года в Кишиневе в честь его 23-летия. Это были три чистые тетради в кожаном переплете, ныне известные как «масонские». Тетради предназначались для ведения протоколов масонской ложи «Овидий», запрещенной к тому времени, как и все масонские организации, указом императора Александра I. Зная, что Пушкин нуждается в хорошей бумаге, его друзья Павел Пущин и Николай Алексеев преподнесли тетради в качестве подарка.
Они расписались на форзаце тетради, Пушкин тут же поставил свою подпись и изящным росчерком пера нарисовал птицу. Оставаясь в Кишиневе, поэт начал заполнять «масонские тетради», и уже в мае 1823 года на одной из страниц появилась знаменитая строчка: «Мой дядя самых честных правил…» Через год Пушкин пишет о тягостном ожидании публикации первой главы «Евгения Онегина», отложенной из-за нехватки средств и бюрократических проволочкек, случившихся после назначения нового министра народного просвещения Александра Шишкова.
Делимся отрывками из посланий поэта, запечатлевших растущее беспокойство по поводу никак не выходившей первой главы, как говорил сам Пушкин, лучшего его произведения, которая все-таки увидела свет 200 лет назад, в начале 1825 года.
С женою отошлю тебе 1-ую песнь «Онегина». Авось с переменой министерства она и напечатается <…>.
Из письма П. Вяземскому, 7 июня 1824 г.
Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем.
Из письма Л. Пушкину, 13 июня 1824 г.
Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой. Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего «Онегина», да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного «Онегина» в небесное царствие печати; на всякий случай попробую.
Из письма А. Тургеневу, 14 июля 1824
«Онегин» мой растет. Да чёрт его напечатает — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом по-старому.
Из письма А. Бестужеву, 29 июня 1824 г.
Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед.
Из письма В. Вяземской, конец октября 1824 г.
Кажется Вам обязан Онегин покровительством Шишкова <...>.
Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что вы мало печатаете.
Из письма Н. Гнедичу, 23 февраля 1825 г.
Продолжаем праздновать день рождения Пушкина!
О нашем двухтомнике «Евгений Онегин» с комментарием Юрия Лотмана рассказывает главный редактор издательства Нелли Зуева.
О нашем двухтомнике «Евгений Онегин» с комментарием Юрия Лотмана рассказывает главный редактор издательства Нелли Зуева.
7 июня — Всемирный день сказок!
«Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» — писал Пушкин брату Льву из ссылки в Михайловском. Завершенная в 1830 году «Сказка о попе и работнике его Балде» стала первым текстом, созданном в жанре, благодаря которому чаще всего происходит знакомство юных читателей с творчеством поэта.
Пройдите наш тест и узнайте, хорошо ли вы помните сказки Пушкина!
«Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» — писал Пушкин брату Льву из ссылки в Михайловском. Завершенная в 1830 году «Сказка о попе и работнике его Балде» стала первым текстом, созданном в жанре, благодаря которому чаще всего происходит знакомство юных читателей с творчеством поэта.
Пройдите наш тест и узнайте, хорошо ли вы помните сказки Пушкина!
Итоги книжного фестиваля «Красная площадь»
Друзья, спасибо вам за эти четыре дня, за ваши добрые слова и пожелания!
Чаще всего вы приходили и возвращались к нам за этими книгами:
«Слово живое и мертвое» Норы Галь
«Осень Средневековья» Йохана Хёйзинги
«Моя летопись» Тэффи
А какие наши издания на этой ярмарке выбрали вы?
Друзья, спасибо вам за эти четыре дня, за ваши добрые слова и пожелания!
Чаще всего вы приходили и возвращались к нам за этими книгами:
«Слово живое и мертвое» Норы Галь
«Осень Средневековья» Йохана Хёйзинги
«Моя летопись» Тэффи
А какие наши издания на этой ярмарке выбрали вы?
В июне 1999 года за заслуги в области культуры, просвещения, литературы и искусства Дмитрий Сергеевич Лихачёв был награжден медалью Пушкина в ознаменование 200-летия со дня рождения поэта.
Мы побеседовали с внучкой ученого историком Верой Тольц-Зилитинкевич и попросили ее рассказать о том, каким ей запомнился Дмитрий Сергеевич — человек удивительной судьбы, посвятивший жизнь исследованию и сохранению русской культуры; поговорили о его «Воспоминаниях» и о том, как на него повлиял опыт Соловецкого лагеря.
Мы побеседовали с внучкой ученого историком Верой Тольц-Зилитинкевич и попросили ее рассказать о том, каким ей запомнился Дмитрий Сергеевич — человек удивительной судьбы, посвятивший жизнь исследованию и сохранению русской культуры; поговорили о его «Воспоминаниях» и о том, как на него повлиял опыт Соловецкого лагеря.
Сегодня День медика! С праздником всех, кто давал клятву Гиппократа и кто так или иначе связан с этим древним знанием о теле человека и его здоровье
По легенде, отец греческой медицины происходил из рода врачей, Асклепиадов, ведущего начало от сына Аполлона, бога врачевания Асклепия.
Как отмечает Михаил Гаспаров в книге «Занимательная Греция», современник Сократа и Платона, Гиппократ — человек эпохи небольших городов-государств — на своих больных смотрел как на маленькие, но самостоятельные государства: «у каждого — свой склад, свой закон здоровья, его нужно разгадать и поддерживать, а вмешиваться и переделывать его — нехорошо».
Древнегреческий врачеватель полагал, что человек подобен окружающему нас миру и устроен из тех же элементов. Стихии воздуха в теле соответствует горячая и влажная кровь, порождаемая сердцем. Огонь — это желтая желчь, горячая и сухая, которая порождается печенью. Земля — черная желчь, холодная и сухая — выделяется селезенкой. Вода — это слизь, холодная и влажная, порождается мозгом. Все жидкости тела, как тогда считалось, состоят из смеси этих соков, а их равновесием заведует наше внутреннее тепло. Если равновесие нарушается — наступает болезнь. Чтобы болезнь прошла, нужно, чтобы внутреннее тепло «переварило» избыток сока. Этот момент называли критическим днем болезни, после него наступает выздоровление, смерть или повторный цикл до нового критического дня. Дело врача — рассчитать критический день и помочь организму избавиться от избыточных соков — кровопусканием, рвотным, слабительным или промыванием. Больше он ничего не может, он лишь помощник при самоисцеляющей силе природы. Средства его — чистота, покой, свежий воздух, легкая пища — ячменная каша и вода с медом или уксусом.
Потому одним из главных обещаний клятвы Гиппократа считается обет «лечить больных на пользу их здоровью», сообразно с силами и разумением врача, «стараясь не причинять им ничего недоброго и вредного», этот завет дошел до нас в виде латинского афоризма Noli nocere [Не навреди].
По легенде, отец греческой медицины происходил из рода врачей, Асклепиадов, ведущего начало от сына Аполлона, бога врачевания Асклепия.
Как отмечает Михаил Гаспаров в книге «Занимательная Греция», современник Сократа и Платона, Гиппократ — человек эпохи небольших городов-государств — на своих больных смотрел как на маленькие, но самостоятельные государства: «у каждого — свой склад, свой закон здоровья, его нужно разгадать и поддерживать, а вмешиваться и переделывать его — нехорошо».
Древнегреческий врачеватель полагал, что человек подобен окружающему нас миру и устроен из тех же элементов. Стихии воздуха в теле соответствует горячая и влажная кровь, порождаемая сердцем. Огонь — это желтая желчь, горячая и сухая, которая порождается печенью. Земля — черная желчь, холодная и сухая — выделяется селезенкой. Вода — это слизь, холодная и влажная, порождается мозгом. Все жидкости тела, как тогда считалось, состоят из смеси этих соков, а их равновесием заведует наше внутреннее тепло. Если равновесие нарушается — наступает болезнь. Чтобы болезнь прошла, нужно, чтобы внутреннее тепло «переварило» избыток сока. Этот момент называли критическим днем болезни, после него наступает выздоровление, смерть или повторный цикл до нового критического дня. Дело врача — рассчитать критический день и помочь организму избавиться от избыточных соков — кровопусканием, рвотным, слабительным или промыванием. Больше он ничего не может, он лишь помощник при самоисцеляющей силе природы. Средства его — чистота, покой, свежий воздух, легкая пища — ячменная каша и вода с медом или уксусом.
Потому одним из главных обещаний клятвы Гиппократа считается обет «лечить больных на пользу их здоровью», сообразно с силами и разумением врача, «стараясь не причинять им ничего недоброго и вредного», этот завет дошел до нас в виде латинского афоризма Noli nocere [Не навреди].
Сегодня Блумсдей!
Многие поклонники Джойса и его легендарного «Улисса» по всему миру мысленно и вполне реально устремятся вслед за героем романа Леопольдом Блумом, который 16 июня 1904 года отправился в свое многостраничное странствие по Дублину.
Но помимо блестящей модернисткой прозы, в которую, по собственному признанию Джойса, он вложил столько загадок и головоломок, что профессора еще многие столетия будут спорить о том, что имелось в виду, его перу принадлежат удивительные поэтические строки: в них с кристальной ясностью отразились его высокая техника и мастерство просодии.
Так, в книге «Записки переводчика-рецидивиста» Григорий Кружков на примере собственного перевода одного из стихотворений Джойса из цикла «Камерная музыка» пытливо всматривается в область значений слова Love в английском языке:
Love с большой буквы по-английски означает «Амур». При этом слове у нас возникает один из двух образов: либо пухлый малыш с луком и стрелами, резвящийся у ног своей матери Венеры, либо прекрасный юноша, прилетавший к Психее под покровом ночи: любовь Амура и Психеи запечатлена в бесчисленных картинах и скульптурах от Античности до конца XIX века.
Но употребить слово «Амур» в любом стихотворении по-русски невозможно: оно сразу приобретает какой-то жеманный и искусственный оттенок — пишет Кружков.
Все дело в том, что Love по-английски далеко не то что Cupid (Купидон). Смысл этого слова колеблется между «любовью» и «Амуром» и часто означает скорее некое олицетворение любви, чем античного божка с крылышками. Эту фигуру, закутанную в мантию, невозможно отождествить с античным Амуром; она скорее напоминает задумчивую Музу, играющую на лире или на кифаре. Отсюда и перевод:
Есть воздуха струны
И струны земные,
Глубокие струи,
Где ивы речные.
Там бродит Любовь
Среди сумерек мглистых,
На мантии темной
Увядшие листья.
Играет, играет,
Томясь и тоскуя…
И пальцы блуждают
По струнам вслепую.
Многие поклонники Джойса и его легендарного «Улисса» по всему миру мысленно и вполне реально устремятся вслед за героем романа Леопольдом Блумом, который 16 июня 1904 года отправился в свое многостраничное странствие по Дублину.
Но помимо блестящей модернисткой прозы, в которую, по собственному признанию Джойса, он вложил столько загадок и головоломок, что профессора еще многие столетия будут спорить о том, что имелось в виду, его перу принадлежат удивительные поэтические строки: в них с кристальной ясностью отразились его высокая техника и мастерство просодии.
Так, в книге «Записки переводчика-рецидивиста» Григорий Кружков на примере собственного перевода одного из стихотворений Джойса из цикла «Камерная музыка» пытливо всматривается в область значений слова Love в английском языке:
Love с большой буквы по-английски означает «Амур». При этом слове у нас возникает один из двух образов: либо пухлый малыш с луком и стрелами, резвящийся у ног своей матери Венеры, либо прекрасный юноша, прилетавший к Психее под покровом ночи: любовь Амура и Психеи запечатлена в бесчисленных картинах и скульптурах от Античности до конца XIX века.
Но употребить слово «Амур» в любом стихотворении по-русски невозможно: оно сразу приобретает какой-то жеманный и искусственный оттенок — пишет Кружков.
Все дело в том, что Love по-английски далеко не то что Cupid (Купидон). Смысл этого слова колеблется между «любовью» и «Амуром» и часто означает скорее некое олицетворение любви, чем античного божка с крылышками. Эту фигуру, закутанную в мантию, невозможно отождествить с античным Амуром; она скорее напоминает задумчивую Музу, играющую на лире или на кифаре. Отсюда и перевод:
Есть воздуха струны
И струны земные,
Глубокие струи,
Где ивы речные.
Там бродит Любовь
Среди сумерек мглистых,
На мантии темной
Увядшие листья.
Играет, играет,
Томясь и тоскуя…
И пальцы блуждают
По струнам вслепую.