Оказывается, мой «Путь вычитания» способен сподвигнуть на чтение книг Беккета в хронологическом порядке: https://gorky.media/context/preodolenie-zavisimostej-na-lone-prirody/

Можете считать меня свихнувшимся, но в том, что от проклятого автофикшна спасу нет, виноват Беккет. Гипотеза следующая. Есть интересный парадокс, связанный с французской словесностью: философские тексты второй половины XX века, написанные французами, сегодня принято считать концептуализацией процессов, которые в искусстве ассоциируются с именем постмодернизма. Насколько правомерна эта связь – другой вопрос, но мало кого удивишь задействованием инструментария деконструкции для чтения Кортасара, Эко и Павича, как и цитатами из Делеза и Бодрийяра в статьях о Пинчоне. Ставка на интертекстуальность и стилевое многообразие к середине 1980-х стала в художественной литературе общим местом, однако во Франции дела обстояли несколько иначе. Виной тому отчасти является проделанный Беккетом «путь вычитания». Вернее, Беккета в данном случае можно считать просто концептуальным персонажем – дело, конечно, не только в нем, а во всем условном круге, очерченном в первую очередь авторами Minuit и во многом определявшем в те годы лицо французской литературы. И Саррот, и Симон, и Дюрас, и Роб-Грийе в той или иной степени испытывали подозрение к «пути сложения», стратегии которого предлагал оживить европейский, американский и латиноамериканский постмодернизм (в этой связи мне больше нравится словосочетание «поздний модернизм», но не важно). Во Франции к этому времени сформировалась противоположная традиция – скупого, герметичного письма, которую продолжали Гибер, Дюрер, Ленуар, Туссен, Лорран (список может быть очень длинным). Как и у позднего Беккета, зачастую это были пронизанные автобиографическими мотивами вещи, только метафизический пласт все больше отходил на второй план, а приемы дневниковых записей наоборот постепенно приобретали наибольшую значимость. Темы личных травм, самокопаний, особого индивидуального опыта начали становиться мейнстримом, а скупая манера письма в виде заметок о своей жизни внезапно оказалась куда более подходящей для крупных тиражей, чем Барт и даже Фаулз. И если у Дубровского, придумавшего термин автофикшн, еще наблюдалась тяга к аллюзийности, то для Эрно она является ложным союзником, уводящим в сторону от реальности семейной или социальной травмы. К 90-м такого рода прозы во Франции уже скопилось столь много, что вся эта затея постепенно начала исчерпывать себя. Поэтому в каком-то смысле на сегодняшний запоздалый бум автофикшн (старт которому все-таки дала именно Франция) можно взглянуть еще и как на вульгаризацию того, что делало второе поколение авторов Minuit. Мало того, что в жанровом и тематическом плане перед нами выстраивается полк эпигонов, но и чисто стилистически все эти однотипные исповеди оказываются изводом стратегии вычитания. Не знаю, как вам, а мне кажется, что заголовок новой книги Саймона Кричли весьма актуален. Your Life is not a Fucking Story.

Удивительно слабые эссе Кутзее о писателях (Гете, Клейсте, Вальзере и др - см обложку). Пересказ сюжетов, краткие биографические экскурсы и банальные интерпретации. Разве что если Википедия перестанет работать, эти очерки могут стать скудной альтернативой. Недоумение.

Ольга Балла пишет: https://formasloff.ru/2025/02/15/literaturnye-itogi-2024-goda-chast-iii/?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTEAAR0ZRZgKOB-SFIiJi8nK8jyaDQ1LqUVL8g7lBvk_sxLekVuuCfXoN4CyWM0_aem_oLxZTwZNc2N9WXQPi8s0Vg

Первый за этот год выпуск журнала «Новое литературное обозрение» открывается большим блоком статей о «Всевышнем» Мориса Бланшо, а этот раздел в свою очередь открывается моим текстом. И хотя с тех пор фрагмент успел расшириться и стать частью книги «Образ без цели», он, кажется, вполне органично смотрится и в роли пролога к отличным статьям Артема Серебрякова (писавшего свой текст в спецприемнике!), Олега Горяинова, Александра Погребняка и Никиты Яценко.
https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/191_nlo_1_2025/

Те, кто не так давно узнал о существовании редкоземельных металлов, разумеется, не считают сколь-либо важным, что в ходе их добычи объем радиоактивных отходов и кислых сточных вод превышает объем обретенных ископаемых.

МЕРТВЫЕ ДУШИ (перечитывание)

Текст представляет собой ни что иное, как нескончаемое производство повествовательных перспектив. Изменчивые авторские интонации, бесконечный сарказм, сменяющийся внезапной тоской, неуемная потребность в самокомментировании и избыточные уточнения сказанного, — эта система отражений и дистанций имеет фундаментальное значение для гоголевского стиля. Признания вроде «автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем» или «автор даже опасается за своего героя» дополняются постоянной потребностью взглянуть на рассказанное со стороны, пофантазировать на тему того, что будет особенно любопытно взявшему книгу в руки, а что, наоборот, не вызовет внимания. «Так как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве», - подобные вкрапления можно воспринять лишь как способы сменить ракурс повествования, однако на их месте нередко оказываются откровенно издевательские замечания – например, следующее: «Читателю, я думаю, приятно будет узнать, что он всякие два дни переменял на себе белье, а летом во время жаров даже и всякий день». При этом автор нередко расписывается в собственной несостоятельности изобразить ту или иную сцену, словно перед нами текст, написанный вовсе не в первой половине XIX века, а столетием позже. В каком-то смысле здесь можно вести речь о движении в сторону модернистской стратегии fail better: «Следовало бы описать канцелярские комнаты, которыми проходили наши герои, но автор питает сильную робость ко всем присутственным местам». «Даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем», - примеров подобного рода в первом томе можно обнаружить в изобилии, а вторая часть «Мертвых душ» и вовсе начинается с рассуждений о сочинителе, заболевшем «собственным несовершенством». И наконец, этим замечаниям порой свойственно выплескиваться за пределы вымышленной истории, настаивая на том, что прототипы описываемых персонажей оказывают решительное влияние на манеру повествования: «Автор чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтобы опять не рассердились на него, как серживались встарь». И разумеется, текст дает большие основания считать упоминаемых прототипов мнимыми, что отнюдь не снижает, а напротив усиливает сатирический пафос, давая понять, что место так называемого первообраза способны занять множество лиц.