PUADARO / короткий ЛИВЕНЬ 🌦
В слове ”puadaro” (”puadari”) заложена другая суть. Если в слове ”vale” (от ”valua” – «лить») заложена характеристика обилия проливающейся с неба воды, то смысл слова ”puadaro” заключается в кратковременности, ограниченности во времени.
”Puadaro” – это короткий ливень, проливающийся из небольшой тучки. Такой, что прошёл – и тут же выглянуло солнце, а то и идущий в лучах солнца.
Кстати, словом ”puadaro” короткий ливень называют тверские карелы (”puadaro”, ”puadara”), тихвинские карелы (”puadora”) и ливвики (”puadari”). У собственно карел Республики Карелия (карел Средней и Северной Карелии) у этого слова (”puatero”, ”puadero”, ”puadaro”) совсем другое значение. И вот тут то и таится ключ к разгадке смысла слова ”puadaro”.
Но об этом – в следующем посте.
В слове ”puadaro” (”puadari”) заложена другая суть. Если в слове ”vale” (от ”valua” – «лить») заложена характеристика обилия проливающейся с неба воды, то смысл слова ”puadaro” заключается в кратковременности, ограниченности во времени.
”Puadaro” – это короткий ливень, проливающийся из небольшой тучки. Такой, что прошёл – и тут же выглянуло солнце, а то и идущий в лучах солнца.
Кстати, словом ”puadaro” короткий ливень называют тверские карелы (”puadaro”, ”puadara”), тихвинские карелы (”puadora”) и ливвики (”puadari”). У собственно карел Республики Карелия (карел Средней и Северной Карелии) у этого слова (”puatero”, ”puadero”, ”puadaro”) совсем другое значение. И вот тут то и таится ключ к разгадке смысла слова ”puadaro”.
Но об этом – в следующем посте.
PUADARO
Опять небольшое филологическое исследование . Попробую докопаться до сути – как же заложена кратковременность ”puadaro” в этимологии слова.
Слово ”puadaro” (”puatero”, ”puadero”), согласно KKS, в южных и северных собственно-карельских говорах Республики Карелия означает «каменная порода, раскалывающийся на плоские ровные пластины; плитняк», а также саму такую отколотую пластину, каменную плиту, плоский камень. И какая связь с ливнем? Попробую её установить.
Опять вернусь к Укко. Согласно описанным в литературе мифологическим представлениям карел и финнов, Укко «катает небесные камни», и так получается гром. Ну а «небесные камни» – это, очевидно, тучи (pilvet). Вот теперь видна аналогия: раз плоский каменный обломок – это ”puadaro”, то такой же осколок «небесного камня», то есть маленькая тучка – это тоже ”puadaro”. Ну и короткий дождь, проливающийся из такого осколка «небесного камня» — тоже ”puadaro”. Вот такая логика.
Получается, что слово ”puadaro” по отношению к ливню – это, по сути, метафора.
Опять небольшое филологическое исследование . Попробую докопаться до сути – как же заложена кратковременность ”puadaro” в этимологии слова.
Слово ”puadaro” (”puatero”, ”puadero”), согласно KKS, в южных и северных собственно-карельских говорах Республики Карелия означает «каменная порода, раскалывающийся на плоские ровные пластины; плитняк», а также саму такую отколотую пластину, каменную плиту, плоский камень. И какая связь с ливнем? Попробую её установить.
Опять вернусь к Укко. Согласно описанным в литературе мифологическим представлениям карел и финнов, Укко «катает небесные камни», и так получается гром. Ну а «небесные камни» – это, очевидно, тучи (pilvet). Вот теперь видна аналогия: раз плоский каменный обломок – это ”puadaro”, то такой же осколок «небесного камня», то есть маленькая тучка – это тоже ”puadaro”. Ну и короткий дождь, проливающийся из такого осколка «небесного камня» — тоже ”puadaro”. Вот такая логика.
Получается, что слово ”puadaro” по отношению к ливню – это, по сути, метафора.
НАТАККО / ОБЛАКО
Кстати, схожая история, что и с ”puadaro” (см. предыдущий пост), и у слова ”hatakko”, ”hattara” («облако», «тучка»).
Слово это по отношению к облаку, как и слово ”puadaro” по отношению к дождевой тучке и короткому ливню, является метафорой. Так как прямой смысл слова ”hattara” – «портянка». Т.е. облако карелы сравнили с лоскутом, обрывком ткани, и назвали ”hatakko” – как своего рода лоскут, обрывок большой тучи (pilvi).
И метафора эта также древняя, родилась ещё в пределах единого ареала карельского расселения, так как слово ”hatakko” в значении «облако» есть у всех карел.
Кстати, схожая история, что и с ”puadaro” (см. предыдущий пост), и у слова ”hatakko”, ”hattara” («облако», «тучка»).
Слово это по отношению к облаку, как и слово ”puadaro” по отношению к дождевой тучке и короткому ливню, является метафорой. Так как прямой смысл слова ”hattara” – «портянка». Т.е. облако карелы сравнили с лоскутом, обрывком ткани, и назвали ”hatakko” – как своего рода лоскут, обрывок большой тучи (pilvi).
И метафора эта также древняя, родилась ещё в пределах единого ареала карельского расселения, так как слово ”hatakko” в значении «облако» есть у всех карел.
Вот так всегда 🤷🏻♂️– хотел просто поразмышлять о летних красотах и летней романтике, а в итоге забурился в дебри и сам того не ожидая наткнулся на слова-метафоры, которыми карелы характеризуют предметы небесного мира, сравнивая их с предметами своего земного мира:
🌈радуга (ukonvemmel’, ukonkuari) сравнивается с дугой упряжи или шпангоутом лодки (vemmel’, kuari)
🌦маленькая дождевая тучка (puadaro) – с плоской каменной плитой (puadaro)
☁️облако (hatakko) – с лоскутом ткани, портянкой (hattara)
Вот такая картина мира.
Много ли таких слов-метафор? Посмотрим.
🌈радуга (ukonvemmel’, ukonkuari) сравнивается с дугой упряжи или шпангоутом лодки (vemmel’, kuari)
🌦маленькая дождевая тучка (puadaro) – с плоской каменной плитой (puadaro)
☁️облако (hatakko) – с лоскутом ткани, портянкой (hattara)
Вот такая картина мира.
Много ли таких слов-метафор? Посмотрим.
Эх, поделюсь и здесь тоже! 😁 (даю интервью на карельском телевидении)
Друзья, нужна ваша помощь. Как думаете, как можно перевести финское слово "salavihkailla"?
Контекст следующий:
"Sitten tulikin hauska juttu: Saimme erään venäläisen neitosen, jolla oli sievät silmät, naapuriksemme, ja se se vasta salavihkaili eikä lopulta edes salavihkaillut, vaan aivan katseli suoraan minun silmiini hyvin herttaisesti ja ehtimiseen, niin että jos sellaista olisi kauemmin kestänyt, niin ties miten olisi miehen käynyt."
У меня, конечно, есть своя версия, но боюсь ошибиться. Принимаются самые смелые варианты.))
Контекст следующий:
"Sitten tulikin hauska juttu: Saimme erään venäläisen neitosen, jolla oli sievät silmät, naapuriksemme, ja se se vasta salavihkaili eikä lopulta edes salavihkaillut, vaan aivan katseli suoraan minun silmiini hyvin herttaisesti ja ehtimiseen, niin että jos sellaista olisi kauemmin kestänyt, niin ties miten olisi miehen käynyt."
У меня, конечно, есть своя версия, но боюсь ошибиться. Принимаются самые смелые варианты.))
ŠEBÄ – KAGLA
Вернусь к основной линии повествования.
Ещё несколько постов про заимствования.
Ещё одна пара слов, иллюстрирующая идею «старое–новое», – см. этот пост – когда исконное слово вытесняется заимствованием, и в итоге сужает и(или) меняет свой смысл, это пара слов ”šebä – kagla”.
Когда-то очень давно, во время активных контактов протокарел с древними балтами, исконное уральское слово ”šebä” «шея» по каким-то причинам (возможно, имея тогда слишком широкий смысл) уступило место балтийскому заимствованию ”kagla”, которое и стало обозначать шею человека или животного. А слово ”šebä” стало обозначать (лишь) «шею», т.е. передок, саней.
Кстати, древнее слово ”šebä” (ныне обозначающее "передок саней") и глаголы ”ševätä” «обнять», ”šebiällä” «обнимать, обниматься» - однокоренные слова.
Вернусь к основной линии повествования.
Ещё несколько постов про заимствования.
Ещё одна пара слов, иллюстрирующая идею «старое–новое», – см. этот пост – когда исконное слово вытесняется заимствованием, и в итоге сужает и(или) меняет свой смысл, это пара слов ”šebä – kagla”.
Когда-то очень давно, во время активных контактов протокарел с древними балтами, исконное уральское слово ”šebä” «шея» по каким-то причинам (возможно, имея тогда слишком широкий смысл) уступило место балтийскому заимствованию ”kagla”, которое и стало обозначать шею человека или животного. А слово ”šebä” стало обозначать (лишь) «шею», т.е. передок, саней.
Кстати, древнее слово ”šebä” (ныне обозначающее "передок саней") и глаголы ”ševätä” «обнять», ”šebiällä” «обнимать, обниматься» - однокоренные слова.
ŠEVÄTÄ (обнять) – KABUTA (обнять)
ŠEBIÄLLÄ (обнимать) – KABUOL’L’A (обнимать)
Слова ”ševätä”, ”šebiällä” – от древнего слова ”šebä”, когда-то обозначавшего «шея». Т.е. ”ševätä” – буквально «приникнуть друг к другу шеями». Вот что такое карельское объятие! ☝️🤨
Примечательно, что у тверских карел глаголы ”ševätä”, ”šebiällä” давно позабылись, и в значении «обнять», «обнимать» используются глаголы ”kabuta”, ”kabuol’l’a”.
Глаголы ”ševätä”, ”šebiällä” я встретил лишь в Евангелиях от Матфея и от Марка, переведённых на тверской карельский язык в 1816–1817 годах. Не исключено, что уже тогда для тверских карел они звучали высокопарно, свидетельствовали о «высоком стиле»:
I kuin šebiälettä vain tiän pyhä-vellilöjä, min liigua luajitta? – И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? (Мф.5:47)
I šebiähyö hiät, i panduo kiät hiän-piällä, hyvin pagizi heilä. – И, обняв их, возложил руки на них и благословил их. (Мк.10:16)
ŠEBIÄLLÄ (обнимать) – KABUOL’L’A (обнимать)
Слова ”ševätä”, ”šebiällä” – от древнего слова ”šebä”, когда-то обозначавшего «шея». Т.е. ”ševätä” – буквально «приникнуть друг к другу шеями». Вот что такое карельское объятие! ☝️🤨
Примечательно, что у тверских карел глаголы ”ševätä”, ”šebiällä” давно позабылись, и в значении «обнять», «обнимать» используются глаголы ”kabuta”, ”kabuol’l’a”.
Глаголы ”ševätä”, ”šebiällä” я встретил лишь в Евангелиях от Матфея и от Марка, переведённых на тверской карельский язык в 1816–1817 годах. Не исключено, что уже тогда для тверских карел они звучали высокопарно, свидетельствовали о «высоком стиле»:
I kuin šebiälettä vain tiän pyhä-vellilöjä, min liigua luajitta? – И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? (Мф.5:47)
I šebiähyö hiät, i panduo kiät hiän-piällä, hyvin pagizi heilä. – И, обняв их, возложил руки на них и благословил их. (Мк.10:16)
Jovangeli Matveista Markesta.docx
1.5 MB
Кстати о Евангелиях. Когда-то для себя я набрал текст обоих Евангелий на тверском карельском языке (перевод 1816–1817 годов) современной латиницей с параллельным текстом русского синодального перевода. Выкладываю его здесь в редактируемом формате. Вдруг кому-нибудь тоже окажется полезным. Или просто будет интересно почитать.
ŠEVÄTÄ – KABUTA (обнять)
Ещё пару дней назад даже и не думал, что совсем обычное у тверских карел слово ”kabuta” (”kavuta”) «обнять» (и его производные – kabuol’l’a, kabuoldua, kabukkeh и пр.) является, похоже, у других карел чуть-ли не экзотическим (у собственно карел РК) и даже едва ли известным (у ливвиков).
В некоторых говорах (в северокарельских, например) ”kavuta” означает также «взбираться, карабкаться». Тот же смысл имеет тверское карельское ”kabadie”. Такое впечатление, что глагол ”kavuta” изначально ассоциировался, прежде всего, с ребёнком, который взбирается на шею взрослому (”lapši kaglah kabui” «ребёнок вскарабкался на шею»; финское выражение ”kavuta kaulaan” даже выделено в отдельную словарную статью в этимологическом словаре финского языка).
А вот почему для процесса обнимания тверские карелы в конечном итоге «предпочли» слово ”kabuta” (со смысловым наполнением «взбираться на шею» [о ребёнке]), а остальные карелы – ”ševätä” («приникнуть шеями друг к другу») – это вопрос, скорее, риторический.
Ещё пару дней назад даже и не думал, что совсем обычное у тверских карел слово ”kabuta” (”kavuta”) «обнять» (и его производные – kabuol’l’a, kabuoldua, kabukkeh и пр.) является, похоже, у других карел чуть-ли не экзотическим (у собственно карел РК) и даже едва ли известным (у ливвиков).
В некоторых говорах (в северокарельских, например) ”kavuta” означает также «взбираться, карабкаться». Тот же смысл имеет тверское карельское ”kabadie”. Такое впечатление, что глагол ”kavuta” изначально ассоциировался, прежде всего, с ребёнком, который взбирается на шею взрослому (”lapši kaglah kabui” «ребёнок вскарабкался на шею»; финское выражение ”kavuta kaulaan” даже выделено в отдельную словарную статью в этимологическом словаре финского языка).
А вот почему для процесса обнимания тверские карелы в конечном итоге «предпочли» слово ”kabuta” (со смысловым наполнением «взбираться на шею» [о ребёнке]), а остальные карелы – ”ševätä” («приникнуть шеями друг к другу») – это вопрос, скорее, риторический.
Наметилась, кстати, интересная тема – когда два (или более) слова вроде бы синонимы в переводе на русский, но при детальном рассмотрении несут разное смысловое наполнение. Как получилось с парой слов ”kabuta”–”ševätä”. Думаю, что периодически буду делиться своими находками таких вот не совсем синонимов.
OM_32 small стр10.pdf
168.9 KB
В эту среду в карельской газете "Oma mua" была напечатана сказка "Uni ilmissä" ("Сон наяву") на тверском диалекте карельского языка. Написал её мой отец Анатолий Булкин ещё в 1998 году. Сказка эта о природе, деревенском детстве, чудесах и добрых хозяевах леса.
Прототипом девочки Анни послужила моя мама Анна Семёновна (S'omkan N'ura), уроженка деревни Ключевая; прототипом Марю-буабо - тоже уроженка Ключевой, Воробьёва Мария Егоровна (Jogorkan Mar'u), была очень добрым и мудрым человеком.
А картинку я нарисовал в фотошопе, это коллаж из нескольких картинок, взятых из интернета.
Прилагаю к посту pdf-файл со страницей из газеты. Ниже размещу ещё текст сказки и перевод на русский язык.
Прототипом девочки Анни послужила моя мама Анна Семёновна (S'omkan N'ura), уроженка деревни Ключевая; прототипом Марю-буабо - тоже уроженка Ключевой, Воробьёва Мария Егоровна (Jogorkan Mar'u), была очень добрым и мудрым человеком.
А картинку я нарисовал в фотошопе, это коллаж из нескольких картинок, взятых из интернета.
Прилагаю к посту pdf-файл со страницей из газеты. Ниже размещу ещё текст сказки и перевод на русский язык.
UNI ILMISSÄ (šuarna)
Yheššä kyläššä šomanke nimenke Kl’učevoi eli-oli Mar’u-buabo omankeh ukonke. Jogo kežiä heillä gostih ajeli šuurešta linnašta vunukkane Anni, Annizeni.
Kaikki oli mieleh Annizella kyläššä šuurešta linnašta tulduoh. Mieleh oli kävellä yhešniekoinke meččäh gribah da marjah. Mieleh oli uija kylän bruuvušša. Šuačči Anni kukkuo kiändiä duuhukašša heinän ruvošša. Heinän aigah otti toko Annie peldoh susieda Val’a-čikko – pidi heinät levittiä da liikuttua, rugoh panna, ali hebozella kodih tuuvva. Mieleh oli Annizella kelloziin čilajanda, lehmiin möngyndä, da iänikäš paimenen ravahuš, konža aivokkazeh huomnekšella ajettih žiivattua peldoh. A konža illalla žiivatta tuli pellošta, Anni šuačči šalvata tanhuoh babon lehmiä da lambahazie liäväh. Ylen šuačči Annine yksinälleh kävellä peldoh kaččomah golubua kukkijua pelvašta. A konža kukittih klieveripellot, lämbymällä šiällä Annine viikkoloin istu pellošša. Klieveristä tuli žemmuone mejen duuhu, što uidie eulun vägie. Anni toko venyttiäčöy klieverih, levähyttäy kiät, hengähtäy mejen duuhuo, kuundelou, kuin čolat i muačolat börissäh, i hanellä nägiečöy, što hiän on šuarnan muašša.
Kerran Mar’u-buabo šano Annilla: "Käveleziit, Annizeni, meččäh, da toiziit mussikkua da gribua. Huomena vet on šiun šynnyndäpäivä. Paisamma piiruada mussikanke da gribakukkuo". "Kävelen, kuinbua", – šano Anni i rubei šuoriečemah. A Mar’u-buabo rubei keriämäh Annilla vakas’t’a: pani rahkapiiruada, sul’činua, keitettyö kanan jäiččiä. Vakkane lieni täyži. Kyžy Anni: "Kunne šie tämän verran keräit?" "Godiečou", – šano buabo i muhahti, – "vaivut mečäššä, lebiäčet, šyöllät. Midä et šyö, jätät kandozella mečän izännällä, linduzilla da zvierizilla. Hyö šuatah kodigostinčua. A konža rubiet meččäh mänemäh, pakkuo mečäldä käššekši männä, da andais’ gribua i marjua".
Läksi Annine meččäh. Kuin Mar’u-buabo käški, niin tyttöne i luadi. Kerdah hänen šanoin jälgeh puhaldi tuulut, i puut ruvettih hil’l’akkazeh lekkumah, lehyöt ruvettih šohizemah. "Čäin meččä laškou milma!" – niin juohtu mieleh Annizella. Hiän i mäni meččäh.
Kävelöy Annine meččiä myöt’, vain gribua da marjua vähän löydäy. Puolen päiviä käveli, vaibu. Istuoči Anni koivun alla, šai buabon gostinčat, šöi kylläl'di, loppuzet pani kandozella, bökisty puuh i uinoi.
I nägöy Anni unda. Istuu hiän aholla, a mečäštä viijitäh kaiken muozet zvierit: viekkahat čiilit, kuihakat jänikset, vižahat revot, buuriskot hukat. Äššen kondie viidi mečäštä. Kaiken tullah Annizen luoh. Šiidä i linnut lennettih.
Annine kučaldi kaikki kannon luoh: "Šyögiä tervehyökši, mečän rahvaš!" I rodieči piiru. Šyyväh da kiitetäh buabon emannušta. Kaikilla fatti, kaikin kylläldi šyödih.
Kondie enžimäne nouzi da šanou: "Passibo, Annizeni, piiraista! A työ, zvierit da linnut, ottuačekkua ruavošta".
Kodviin jälgeh tuldih zvierit järelläh, jogohine midä olgah toi: čiilit taššittih gribua šellällä, linduzet n’okissa mussikkua. Jänikset ruvettih šellittämäh gribua. A hukat kačottih, štobi niken ei laisendeliečiis’ da revot ei nimidä viedäis’. Väliäzeh Annizen vakkane täydy marjalla. A kondie pani mettä kömäzen marjoin piällä.
Havaštuači Anni. Kaččou, kannolla ei nimidä ole, reunašša šeizou vakkane täyži mussikkua, tukkune gribua vakkazen luona. Anni rubei kačahteliečemah, nimissä nikedä ei nägyn. Otti Anni gribat da marjat i läksi kodih. Koissa hiän šaneli kaikki buabollah, da aiviin diivuičči, mistä hänellä marjat da gribat. Buabo muhahti i šanou: "Meččä on kuin ristikanža elävä. Hänellä šuau ihaštuo i šiändyö, hyvittiä ristikanžua. Šie, Annizeni, eliässeh elä varaja luadie hyvyttä, da elä vuota makšuo. A hyvyš tulou konža šie et vuota. Rahvahašša šanotah: "Ken toizella avuttau – že iččiellä liziäy".
Ka midä piädy tyttözenke Annizenke Kl’učevoin kyläššä Tverin mualla.
Anatolii Bulkin
1998 v.
Yheššä kyläššä šomanke nimenke Kl’učevoi eli-oli Mar’u-buabo omankeh ukonke. Jogo kežiä heillä gostih ajeli šuurešta linnašta vunukkane Anni, Annizeni.
Kaikki oli mieleh Annizella kyläššä šuurešta linnašta tulduoh. Mieleh oli kävellä yhešniekoinke meččäh gribah da marjah. Mieleh oli uija kylän bruuvušša. Šuačči Anni kukkuo kiändiä duuhukašša heinän ruvošša. Heinän aigah otti toko Annie peldoh susieda Val’a-čikko – pidi heinät levittiä da liikuttua, rugoh panna, ali hebozella kodih tuuvva. Mieleh oli Annizella kelloziin čilajanda, lehmiin möngyndä, da iänikäš paimenen ravahuš, konža aivokkazeh huomnekšella ajettih žiivattua peldoh. A konža illalla žiivatta tuli pellošta, Anni šuačči šalvata tanhuoh babon lehmiä da lambahazie liäväh. Ylen šuačči Annine yksinälleh kävellä peldoh kaččomah golubua kukkijua pelvašta. A konža kukittih klieveripellot, lämbymällä šiällä Annine viikkoloin istu pellošša. Klieveristä tuli žemmuone mejen duuhu, što uidie eulun vägie. Anni toko venyttiäčöy klieverih, levähyttäy kiät, hengähtäy mejen duuhuo, kuundelou, kuin čolat i muačolat börissäh, i hanellä nägiečöy, što hiän on šuarnan muašša.
Kerran Mar’u-buabo šano Annilla: "Käveleziit, Annizeni, meččäh, da toiziit mussikkua da gribua. Huomena vet on šiun šynnyndäpäivä. Paisamma piiruada mussikanke da gribakukkuo". "Kävelen, kuinbua", – šano Anni i rubei šuoriečemah. A Mar’u-buabo rubei keriämäh Annilla vakas’t’a: pani rahkapiiruada, sul’činua, keitettyö kanan jäiččiä. Vakkane lieni täyži. Kyžy Anni: "Kunne šie tämän verran keräit?" "Godiečou", – šano buabo i muhahti, – "vaivut mečäššä, lebiäčet, šyöllät. Midä et šyö, jätät kandozella mečän izännällä, linduzilla da zvierizilla. Hyö šuatah kodigostinčua. A konža rubiet meččäh mänemäh, pakkuo mečäldä käššekši männä, da andais’ gribua i marjua".
Läksi Annine meččäh. Kuin Mar’u-buabo käški, niin tyttöne i luadi. Kerdah hänen šanoin jälgeh puhaldi tuulut, i puut ruvettih hil’l’akkazeh lekkumah, lehyöt ruvettih šohizemah. "Čäin meččä laškou milma!" – niin juohtu mieleh Annizella. Hiän i mäni meččäh.
Kävelöy Annine meččiä myöt’, vain gribua da marjua vähän löydäy. Puolen päiviä käveli, vaibu. Istuoči Anni koivun alla, šai buabon gostinčat, šöi kylläl'di, loppuzet pani kandozella, bökisty puuh i uinoi.
I nägöy Anni unda. Istuu hiän aholla, a mečäštä viijitäh kaiken muozet zvierit: viekkahat čiilit, kuihakat jänikset, vižahat revot, buuriskot hukat. Äššen kondie viidi mečäštä. Kaiken tullah Annizen luoh. Šiidä i linnut lennettih.
Annine kučaldi kaikki kannon luoh: "Šyögiä tervehyökši, mečän rahvaš!" I rodieči piiru. Šyyväh da kiitetäh buabon emannušta. Kaikilla fatti, kaikin kylläldi šyödih.
Kondie enžimäne nouzi da šanou: "Passibo, Annizeni, piiraista! A työ, zvierit da linnut, ottuačekkua ruavošta".
Kodviin jälgeh tuldih zvierit järelläh, jogohine midä olgah toi: čiilit taššittih gribua šellällä, linduzet n’okissa mussikkua. Jänikset ruvettih šellittämäh gribua. A hukat kačottih, štobi niken ei laisendeliečiis’ da revot ei nimidä viedäis’. Väliäzeh Annizen vakkane täydy marjalla. A kondie pani mettä kömäzen marjoin piällä.
Havaštuači Anni. Kaččou, kannolla ei nimidä ole, reunašša šeizou vakkane täyži mussikkua, tukkune gribua vakkazen luona. Anni rubei kačahteliečemah, nimissä nikedä ei nägyn. Otti Anni gribat da marjat i läksi kodih. Koissa hiän šaneli kaikki buabollah, da aiviin diivuičči, mistä hänellä marjat da gribat. Buabo muhahti i šanou: "Meččä on kuin ristikanža elävä. Hänellä šuau ihaštuo i šiändyö, hyvittiä ristikanžua. Šie, Annizeni, eliässeh elä varaja luadie hyvyttä, da elä vuota makšuo. A hyvyš tulou konža šie et vuota. Rahvahašša šanotah: "Ken toizella avuttau – že iččiellä liziäy".
Ka midä piädy tyttözenke Annizenke Kl’učevoin kyläššä Tverin mualla.
Anatolii Bulkin
1998 v.
СОН НАЯВУ (сказка)
В одной деревне с красивым названием Ключевая жила-была баба Марю со своим мужем. Каждое лето к ним в гости приезжала из большого города внучка Аня, Анечка.
Всё нравилось Ане в деревне после большого города. Нравилось ходить с подружками в лес за грибами да ягодами. Нравилось купаться в деревенском пруду. Любила Аня кувыркаться через голову в копнах сена. В сенокос Аню обычно брала с собой в поле соседка Валя-чикко – расстилать да ворошить сено, складывать в копны, или на лошади вывозить домой. Нравились Ане звон колокольчиков, мычание коров да звонкий окрик пастуха, когда ранним утром гнали скотину в поле. А когда вечером скот приходил с поля, Аня любила закрывать бабушкину корову во двор да овец – в хлев. Очень нравилось Ане одной ходить в голубое поле цветущего льна. А когда цвели клеверные поля, в тёплую погоду подолгу сидела в поле. От клевера в ту пору шёл такой медовый дух, что уйти не было сил. Аня, бывало, уляжется в клевере, раскинет руки, вдохнёт медовый дух, и слушает как пчёлы и шмели жужжат, и кажет ей, что находится она в сказочной стране.
Однажды Марю-буабо сказала Ане: «Сходила бы ты, Анечка, в лес, да принесла бы черники да грибов. Завтра ведь у тебя День рождения. Испечём пирогов с черникой да с грибами». «Конечно, схожу» - сказала Аня и стала собираться. А Марю-буабо стала собирать Ане корзинку: положила творожного пирога, сульчины, варёных куриных яиц. Корзинка получилась полная. Спрашивает Аня: «Куда ты столько мне собрала?» «Пригодится», – сказала бабушка и улыбнулась, – «устанешь в лесу, отдохнёшь, перекусишь. Чего сама не съешь, оставишь на пенёчке хозяину леса, птицам да зверям. Они любят домашние гостинцы. А когда будешь входить в лес, спроси у леса разрешения войти, да чтоб дал грибов да ягод».
Пошла Аня в лес. Как и велела Марю-буабо, так девочка и сделала. Сразу после её слов дунул ветерок, и деревья стали тихонько покачиваться, листья начали шуметь. «Наверно, лес пускает меня!» – так подумалось Ане. Она и зашла в лес.
Ходит Аня по лесу, только грибов да ягод мало находит. Пол дня проходила, устала. Села Аня под берёзой, достала бабушкины гостинцы, поела досыта, а то, что осталось – положила на пенёк. Прислонилась к дереву и уснула.
И видит Аня сон. Сидит она на поляне, а из леса выходят всякие разные звери: мудрые ежи, суетливые зайцы, хитрые лисы, ворчливые волки. Даже медведь вышел из леса. И все подходят в Ане. Тут и птицы подлетели...
Аня подзывает всех к пню: «Угощайтесь на здоровье, лесной народ!» И начался пир. Едят и нахваливают бабушкину стряпню. Всем хватило, все наелись досыта. Медведь первый поднялся да говорит: «Спасибо, Анечка, за пироги! А вы, звери да птицы, беритесь за работу».
Спустя немного времени вернулись звери обратно, каждый что-нибудь да принёс: ежи притащили грибы на своих спинах, птички – чернику в клювах. Зайца принялись грибы чистить. А волки смотрели, чтобы никто не ленился да чтоб лисы ничего не стащили. Анина корзинка быстро наполнилась ягодами. А медведь положил ком мёду сверху ягод.
Проснулась Аня. Смотрит – на пеньке ничего нет, рядом стоит корзинка полная черники, рядом с корзинкой – куча грибов. Аня стала оглядываться вокруг, нигде никого не увидела. Взяла Аня грибы да ягоды и пошла домой. Дома она рассказала всё бабушке, да всё время удивлялась, откуда взялись ягоды да грибы. Бабушка улыбнулась и говорит: «Лес ведь как человек живой. Он может и радоваться, и сердиться; и отблагодарить человека. Ты, Анечка, никогда в жизни не бойся делать добро, да не жди расплаты за него. А добро вернётся, когда ты этого не ожидаешь. В народе так говорят: «Кто другому помогает, тому самому прибавляется».
Вот такая история случилась на Тверской земле с девочкой Аней из деревни Ключевая.
Анатолий Булкин
1998 г.
В одной деревне с красивым названием Ключевая жила-была баба Марю со своим мужем. Каждое лето к ним в гости приезжала из большого города внучка Аня, Анечка.
Всё нравилось Ане в деревне после большого города. Нравилось ходить с подружками в лес за грибами да ягодами. Нравилось купаться в деревенском пруду. Любила Аня кувыркаться через голову в копнах сена. В сенокос Аню обычно брала с собой в поле соседка Валя-чикко – расстилать да ворошить сено, складывать в копны, или на лошади вывозить домой. Нравились Ане звон колокольчиков, мычание коров да звонкий окрик пастуха, когда ранним утром гнали скотину в поле. А когда вечером скот приходил с поля, Аня любила закрывать бабушкину корову во двор да овец – в хлев. Очень нравилось Ане одной ходить в голубое поле цветущего льна. А когда цвели клеверные поля, в тёплую погоду подолгу сидела в поле. От клевера в ту пору шёл такой медовый дух, что уйти не было сил. Аня, бывало, уляжется в клевере, раскинет руки, вдохнёт медовый дух, и слушает как пчёлы и шмели жужжат, и кажет ей, что находится она в сказочной стране.
Однажды Марю-буабо сказала Ане: «Сходила бы ты, Анечка, в лес, да принесла бы черники да грибов. Завтра ведь у тебя День рождения. Испечём пирогов с черникой да с грибами». «Конечно, схожу» - сказала Аня и стала собираться. А Марю-буабо стала собирать Ане корзинку: положила творожного пирога, сульчины, варёных куриных яиц. Корзинка получилась полная. Спрашивает Аня: «Куда ты столько мне собрала?» «Пригодится», – сказала бабушка и улыбнулась, – «устанешь в лесу, отдохнёшь, перекусишь. Чего сама не съешь, оставишь на пенёчке хозяину леса, птицам да зверям. Они любят домашние гостинцы. А когда будешь входить в лес, спроси у леса разрешения войти, да чтоб дал грибов да ягод».
Пошла Аня в лес. Как и велела Марю-буабо, так девочка и сделала. Сразу после её слов дунул ветерок, и деревья стали тихонько покачиваться, листья начали шуметь. «Наверно, лес пускает меня!» – так подумалось Ане. Она и зашла в лес.
Ходит Аня по лесу, только грибов да ягод мало находит. Пол дня проходила, устала. Села Аня под берёзой, достала бабушкины гостинцы, поела досыта, а то, что осталось – положила на пенёк. Прислонилась к дереву и уснула.
И видит Аня сон. Сидит она на поляне, а из леса выходят всякие разные звери: мудрые ежи, суетливые зайцы, хитрые лисы, ворчливые волки. Даже медведь вышел из леса. И все подходят в Ане. Тут и птицы подлетели...
Аня подзывает всех к пню: «Угощайтесь на здоровье, лесной народ!» И начался пир. Едят и нахваливают бабушкину стряпню. Всем хватило, все наелись досыта. Медведь первый поднялся да говорит: «Спасибо, Анечка, за пироги! А вы, звери да птицы, беритесь за работу».
Спустя немного времени вернулись звери обратно, каждый что-нибудь да принёс: ежи притащили грибы на своих спинах, птички – чернику в клювах. Зайца принялись грибы чистить. А волки смотрели, чтобы никто не ленился да чтоб лисы ничего не стащили. Анина корзинка быстро наполнилась ягодами. А медведь положил ком мёду сверху ягод.
Проснулась Аня. Смотрит – на пеньке ничего нет, рядом стоит корзинка полная черники, рядом с корзинкой – куча грибов. Аня стала оглядываться вокруг, нигде никого не увидела. Взяла Аня грибы да ягоды и пошла домой. Дома она рассказала всё бабушке, да всё время удивлялась, откуда взялись ягоды да грибы. Бабушка улыбнулась и говорит: «Лес ведь как человек живой. Он может и радоваться, и сердиться; и отблагодарить человека. Ты, Анечка, никогда в жизни не бойся делать добро, да не жди расплаты за него. А добро вернётся, когда ты этого не ожидаешь. В народе так говорят: «Кто другому помогает, тому самому прибавляется».
Вот такая история случилась на Тверской земле с девочкой Аней из деревни Ключевая.
Анатолий Булкин
1998 г.
Uni ilmissä
<unknown>
Uni ilmissä / Сон наяву (šuarna / сказка)
Аудио-запись сказки для полноты картины 🙂
Аудио-запись сказки для полноты картины 🙂
PII – HAMMAŠ – ЗУБ
Снова про заимствования. Вот ещё пара слов: pii – hammaš.
Исконное слово ”pii” («зуб»), берущее начало из протоуральского языка, сузило своё значение до «зубец какого-либо инструмента», например, граблей, пилы, гребня для волос и т.д.
Зуб человека и животного стало обозначать заимствованное из балтийских языков слово ”hammaš” (мн.ч. ”hambahat”).
Снова про заимствования. Вот ещё пара слов: pii – hammaš.
Исконное слово ”pii” («зуб»), берущее начало из протоуральского языка, сузило своё значение до «зубец какого-либо инструмента», например, граблей, пилы, гребня для волос и т.д.
Зуб человека и животного стало обозначать заимствованное из балтийских языков слово ”hammaš” (мн.ч. ”hambahat”).
PIIKIVI – КРЕМЕНЬ
Вообще, со словом ”pii” не всё так просто.
Как я понял, учёные-филологи не пришли к единому мнению относительно этимологии слова ”pii”. Кто-то возводит его к протоуральскому ”pije” «камень», кто-то – к протоуральскому же ”piŋe” «зуб».
Очень вероятно, что это было всё-таки одно слово, обозначавшее и то, и другое.
Вообще, со словом ”pii” не всё так просто.
Как я понял, учёные-филологи не пришли к единому мнению относительно этимологии слова ”pii”. Кто-то возводит его к протоуральскому ”pije” «камень», кто-то – к протоуральскому же ”piŋe” «зуб».
Очень вероятно, что это было всё-таки одно слово, обозначавшее и то, и другое.