...
Санкт-Петербург весь состоит из "исторической застройки". То, что в Москве - также присутствует в большом количестве - в Питере является основой города. Здесь, в центре - нет не "исторических" зданий. И в этом величие и проблема современного Петербурга. Т.к. если в советское время эти дома разрезали на коммуналки и советские учреждения, то сегодня в бывших комнатах градоначальников, в бывших квартирах Набоковых и Достоевских - (я условно говорю) - в этих зданиях размещаются кафе, рестороны, представленные в Петербурге в огромном разнообразии. Просто сама архитектура манит под свои своды ресторонные местечки. И за счет огромного количества таких зданий - сами кафешки имеют более человеческую и доступную атмосферу, чем в Москве (если рассматривать в общей массе центральную историческую часть). При этом при всей величественности и грандиозности сохранившегося архитектурного гения (Вена и Париж действительно "отдыхали" по сравнению в Имперским Санкт-Петербургом), несмотря на грандиозность вида - городу (русскому городу) не дают наполниться своим заслуженным, выстраданным величием. Три раза за полчаса мне предлагали на Невском девочек (причем пару раз сами девочки и предлагали) - я не против стриптиза, но все это выглядит диковато для "культурной столицы". На Тверской это так явно не явлено. В Питере же в этом плане царит атмосфера не то 90-х годов, не то туристической избалованности (помню свои поездки в Шанхай, где ко мне, как к явному туристу, каждые три шага цеплялись "девочки", "мальчики", "Rolex watch". В Питере конечно все спокойнее, чем в Китае, но все равно непривычно для чопорного москвича. Скверно уложенные плитки на тротуаре (этого и в Москве хватает, но в Питере на фоне прекрасных фасадов это смотрится совсем халтурно. И видно, что плиткой не занимаются вообще). Сюда же идут знаменитые "сосули" зимой. Летом я иду - тепло, ночь, гудящий Невский - симпатичная прогулка выходит. Но зимой здесь ад, ютуб не даст соврать. И это опять же делается для того, чтобы не дать Питеру опомниться, не дать ему вспомнить свое полное историческое имя: Санкт? Сэнк ю? Петроград? Петербург? Это че-то на немецком что ли?
Не дают русскому городу вернуть свое величие. Лакируют его для туристов в заметных местах, а саму жизнь и пространство специально никак не наполняют ничем, кроме пустого энергичного брожения вдоль и поперек.
На моей фотографии к предыдущей части поста - "Лавка писателей". Символично, что она находится в доме, где вырос отец Д.Хармса. Из окна этого дома он хотел скинуть бомбу в Императора. Заговор раскрыли, отец просидел в тюрьме и ссылке 20 лет. Потом в СССР он был уважаемый пенсионером-каторжанином и дожил до 1940 года, сохранив жизнь Хармсу в 1937 году. Символично, что писательская лавочка находится именно в этом доме. Это - своеобразная дань уважения отцу Хармса за его желание цареубийства. Ювачев потом обратился к религии, ездил к Толстому в Ясную Поляну. Но он никогда не раскаялся в своем юном порыве. Вот Санкт-Петербург до сих пор и сокрыт сам от себя и от нас сокрыт тем поколением, что выросло при СССР и до сих пор посмеивается над "буржуйским" стилем своей великой Северной столицы. Ах ты столица? А мы в тебя навезем битой плитки, обсыпем штукатурку, переделаем бальные залы в клубы и посмотрим, что останется от твоего былого величия.
Печально зрелище: Северная столица спит с открытыми глазами и даже не умеет попросить, чтобы о ней вспомнили как о едином целом и все еще живом создании.
Санкт-Петербург весь состоит из "исторической застройки". То, что в Москве - также присутствует в большом количестве - в Питере является основой города. Здесь, в центре - нет не "исторических" зданий. И в этом величие и проблема современного Петербурга. Т.к. если в советское время эти дома разрезали на коммуналки и советские учреждения, то сегодня в бывших комнатах градоначальников, в бывших квартирах Набоковых и Достоевских - (я условно говорю) - в этих зданиях размещаются кафе, рестороны, представленные в Петербурге в огромном разнообразии. Просто сама архитектура манит под свои своды ресторонные местечки. И за счет огромного количества таких зданий - сами кафешки имеют более человеческую и доступную атмосферу, чем в Москве (если рассматривать в общей массе центральную историческую часть). При этом при всей величественности и грандиозности сохранившегося архитектурного гения (Вена и Париж действительно "отдыхали" по сравнению в Имперским Санкт-Петербургом), несмотря на грандиозность вида - городу (русскому городу) не дают наполниться своим заслуженным, выстраданным величием. Три раза за полчаса мне предлагали на Невском девочек (причем пару раз сами девочки и предлагали) - я не против стриптиза, но все это выглядит диковато для "культурной столицы". На Тверской это так явно не явлено. В Питере же в этом плане царит атмосфера не то 90-х годов, не то туристической избалованности (помню свои поездки в Шанхай, где ко мне, как к явному туристу, каждые три шага цеплялись "девочки", "мальчики", "Rolex watch". В Питере конечно все спокойнее, чем в Китае, но все равно непривычно для чопорного москвича. Скверно уложенные плитки на тротуаре (этого и в Москве хватает, но в Питере на фоне прекрасных фасадов это смотрится совсем халтурно. И видно, что плиткой не занимаются вообще). Сюда же идут знаменитые "сосули" зимой. Летом я иду - тепло, ночь, гудящий Невский - симпатичная прогулка выходит. Но зимой здесь ад, ютуб не даст соврать. И это опять же делается для того, чтобы не дать Питеру опомниться, не дать ему вспомнить свое полное историческое имя: Санкт? Сэнк ю? Петроград? Петербург? Это че-то на немецком что ли?
Не дают русскому городу вернуть свое величие. Лакируют его для туристов в заметных местах, а саму жизнь и пространство специально никак не наполняют ничем, кроме пустого энергичного брожения вдоль и поперек.
На моей фотографии к предыдущей части поста - "Лавка писателей". Символично, что она находится в доме, где вырос отец Д.Хармса. Из окна этого дома он хотел скинуть бомбу в Императора. Заговор раскрыли, отец просидел в тюрьме и ссылке 20 лет. Потом в СССР он был уважаемый пенсионером-каторжанином и дожил до 1940 года, сохранив жизнь Хармсу в 1937 году. Символично, что писательская лавочка находится именно в этом доме. Это - своеобразная дань уважения отцу Хармса за его желание цареубийства. Ювачев потом обратился к религии, ездил к Толстому в Ясную Поляну. Но он никогда не раскаялся в своем юном порыве. Вот Санкт-Петербург до сих пор и сокрыт сам от себя и от нас сокрыт тем поколением, что выросло при СССР и до сих пор посмеивается над "буржуйским" стилем своей великой Северной столицы. Ах ты столица? А мы в тебя навезем битой плитки, обсыпем штукатурку, переделаем бальные залы в клубы и посмотрим, что останется от твоего былого величия.
Печально зрелище: Северная столица спит с открытыми глазами и даже не умеет попросить, чтобы о ней вспомнили как о едином целом и все еще живом создании.
В Независимой газете вышла моя статья о поэте Борисе Поплавском. Удивлён, но бумажные газеты всё ещё выходят. Текст всё ещё тяготеет к осязаемому воплощению.
Фрагменты из статьи:
...
Приведу основные вехи поэтической жизни Бориса Поплавского:
В 7 лет столкнулся с футуризмом и лишился поэтического покоя.
В 14 лет столкнулся с бескровной революцией и лишился крова и Родины.
В 32 года столкнулся со смертью.
...
Он рос в стране, охваченной поэтическим бумом, шумом и трепетом перед неугомонной и многочисленной поэтической братией. Поэты Серебряного века представляли из себя чуть ли не отдельный класс, по крайней мере это была очевидно заметная и яркая субкультура (наподобие позднейших хиппи, рокеров, рэперов). Здесь были и свои продюсеры (Бурлюк, Зданевич и пр.), свои меценаты (Борис Пронин и пр.), свои учителя (Вячеслав Иванов, Гумилев и пр.), поэты-исполнители и большая толпа фанатов, а также просто раздраженных лиц, лишь подогревавших своим возмущением общий ажиотаж вокруг нового явления поэзии в России..
...
Фрагменты из статьи:
...
Приведу основные вехи поэтической жизни Бориса Поплавского:
В 7 лет столкнулся с футуризмом и лишился поэтического покоя.
В 14 лет столкнулся с бескровной революцией и лишился крова и Родины.
В 32 года столкнулся со смертью.
...
Он рос в стране, охваченной поэтическим бумом, шумом и трепетом перед неугомонной и многочисленной поэтической братией. Поэты Серебряного века представляли из себя чуть ли не отдельный класс, по крайней мере это была очевидно заметная и яркая субкультура (наподобие позднейших хиппи, рокеров, рэперов). Здесь были и свои продюсеры (Бурлюк, Зданевич и пр.), свои меценаты (Борис Пронин и пр.), свои учителя (Вячеслав Иванов, Гумилев и пр.), поэты-исполнители и большая толпа фанатов, а также просто раздраженных лиц, лишь подогревавших своим возмущением общий ажиотаж вокруг нового явления поэзии в России..
...
Каждый из нас, кто слушал в детстве пластинки, кассеты, CD-диски, поймет Бориса Поплавского, который мальчиком жадно приникал к новым записям современных исполнителей и подпевал, подстукивал ногой, делился с друзьями новыми дисками, то есть книгами, цитировал и втайне музицировал, вернее, версифицировал сам.
И вдруг в тот самый момент, в том возрасте, когда подросток уже готов перерасти подражательность и начать говорить от себя – пока урывками, робко, но все более нагло и откровенно, в возрасте 14 лет Борис Поплавский вместе с миллионами людей переживает описанное Розановым в страшном дневнике: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою историею железный занавес. Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». И поэт, предуготовленный к лучшей, интересной жизни, к жизни, имеющей и семейные традиции, и вариативную социальную перспективу, к жизни, освещенной подлинным поэтическим даром, то есть поэт, человек, просто имеющий дом, вдруг оказывается лишенным всего внешнего окружения, всей наружной поддержки, его лишают улиц, площадей, заводов, фабрик, лесов, деревень. Все то, что должно было стать предметом поэтического осмысления, поэтического диалога, – все было убрано, вынесено за скобки жизни. Голый и нищий паренек оказался в русском гетто в Париже. Конечно, инерция культуры была велика, гетто было бравурным, цветастым, хорохорилось поначалу, но годы брали свое, Россия окончательно стала иной, закрытой и отныне неведомой. Она перестала поставлять в сердце и разум свои живые переменные образы. Родина, родной дом покинули поэта, предали его. Детского воздуха, набранного в легкие в начале жизни, поэту хватило ровно на то, чтобы еще столько же лет выдыхать его в чужой стране вне привычной атмосферы. И, выдохнув последние запасы, некрасиво скончаться от плохого наркотика в возрасте 32 лет.
...
И вдруг в тот самый момент, в том возрасте, когда подросток уже готов перерасти подражательность и начать говорить от себя – пока урывками, робко, но все более нагло и откровенно, в возрасте 14 лет Борис Поплавский вместе с миллионами людей переживает описанное Розановым в страшном дневнике: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою историею железный занавес. Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». И поэт, предуготовленный к лучшей, интересной жизни, к жизни, имеющей и семейные традиции, и вариативную социальную перспективу, к жизни, освещенной подлинным поэтическим даром, то есть поэт, человек, просто имеющий дом, вдруг оказывается лишенным всего внешнего окружения, всей наружной поддержки, его лишают улиц, площадей, заводов, фабрик, лесов, деревень. Все то, что должно было стать предметом поэтического осмысления, поэтического диалога, – все было убрано, вынесено за скобки жизни. Голый и нищий паренек оказался в русском гетто в Париже. Конечно, инерция культуры была велика, гетто было бравурным, цветастым, хорохорилось поначалу, но годы брали свое, Россия окончательно стала иной, закрытой и отныне неведомой. Она перестала поставлять в сердце и разум свои живые переменные образы. Родина, родной дом покинули поэта, предали его. Детского воздуха, набранного в легкие в начале жизни, поэту хватило ровно на то, чтобы еще столько же лет выдыхать его в чужой стране вне привычной атмосферы. И, выдохнув последние запасы, некрасиво скончаться от плохого наркотика в возрасте 32 лет.
...
...
В последней дневниковой записи от 3 октября 1935 года за неделю до смерти Поплавский пишет: «Ne pleure pas, la vie est terrible (Перестань плакать, жизнь ужасна. – фр.), – говорю я себе, становясь на колени, ища тетрадь в нервном бешенстве тревожного бесплодия… Утром, во тьме упреков, дикая вспышка полумужского тела, глухая борьба, дневные сумерки. Снова ужас жизни и войны, дикими буквами кричащей на первой странице газет. Лягу, буду молиться, может быть, пройдет злая дрожь отчаяния».
...
Уехав юным из России, Борис Поплавский так и остался в состоянии этой юности. Он рос, не вырастая. Телом он взрослел, зрел, креп, но душа оставалась юной. Это отмечали его знакомые, это слышим и мы в его поэзии. Он не вырос до состояния спокойной зрелости, он отставал, в своем эмигрантском взрослом возрасте оставаясь ребенком, который любит: большие впечатляющие механизмы (дирижабли, корабли), мистику (ангелы, Мадонны, бесы), праздники (флаги, шары), который боится: смерти (холод, темнота), потерь (война, расставание), возраста (бессилье, безобразие). Поэзия Поплавского неразложима на эти лишь элементы, но они являются чуть-чуть базовыми, немного основными, вынесенными из доброго детства явлениями, которые пугали и восхищали его всю его недолгую жизнь ребенка во взрослом костюме.
Голубая душа луча
Научила меня молчать.
Слышу сонный напев ключа,
Спит мой садик, в лучах шепча.
Замолчал я, в песок ушел,
Лег на травку, как мягкий вол,
Надо мной жасмин расцвел,
Золотое успенье пчел.
Я спокоен, я сплю в веках,
Призрак мысли, что был в бегах,
Днесь лежит у меня в ногах,
Глажу я своего врага.
Я покорен, я пуст, я прост,
Я лучи отстраняю звезд,
Надо мною качанье роз,
Отдаленное пенье гроз.
Все прошло, все вернулось вновь,
Сплю в святом, в золотом, в пустом.
Боже мой! Пронеси любовь,
Над жасминным моим кустом.
Пусть минуют меня огни,
Пусть мой ангел в слезах заснет.
Все простилось за детства дни
Мне на целую жизнь вперед.
...
В последней дневниковой записи от 3 октября 1935 года за неделю до смерти Поплавский пишет: «Ne pleure pas, la vie est terrible (Перестань плакать, жизнь ужасна. – фр.), – говорю я себе, становясь на колени, ища тетрадь в нервном бешенстве тревожного бесплодия… Утром, во тьме упреков, дикая вспышка полумужского тела, глухая борьба, дневные сумерки. Снова ужас жизни и войны, дикими буквами кричащей на первой странице газет. Лягу, буду молиться, может быть, пройдет злая дрожь отчаяния».
...
Уехав юным из России, Борис Поплавский так и остался в состоянии этой юности. Он рос, не вырастая. Телом он взрослел, зрел, креп, но душа оставалась юной. Это отмечали его знакомые, это слышим и мы в его поэзии. Он не вырос до состояния спокойной зрелости, он отставал, в своем эмигрантском взрослом возрасте оставаясь ребенком, который любит: большие впечатляющие механизмы (дирижабли, корабли), мистику (ангелы, Мадонны, бесы), праздники (флаги, шары), который боится: смерти (холод, темнота), потерь (война, расставание), возраста (бессилье, безобразие). Поэзия Поплавского неразложима на эти лишь элементы, но они являются чуть-чуть базовыми, немного основными, вынесенными из доброго детства явлениями, которые пугали и восхищали его всю его недолгую жизнь ребенка во взрослом костюме.
Голубая душа луча
Научила меня молчать.
Слышу сонный напев ключа,
Спит мой садик, в лучах шепча.
Замолчал я, в песок ушел,
Лег на травку, как мягкий вол,
Надо мной жасмин расцвел,
Золотое успенье пчел.
Я спокоен, я сплю в веках,
Призрак мысли, что был в бегах,
Днесь лежит у меня в ногах,
Глажу я своего врага.
Я покорен, я пуст, я прост,
Я лучи отстраняю звезд,
Надо мною качанье роз,
Отдаленное пенье гроз.
Все прошло, все вернулось вновь,
Сплю в святом, в золотом, в пустом.
Боже мой! Пронеси любовь,
Над жасминным моим кустом.
Пусть минуют меня огни,
Пусть мой ангел в слезах заснет.
Все простилось за детства дни
Мне на целую жизнь вперед.
...
...
Взрослый человек – практичнее ребенка, он умеет водить машину, умеет поставить жизнь на крепкое основание, но радость непосредственного переживания для взрослого закрыта железной дверью времени. Слишком много подробностей запомнено, слишком много сил потрачено на встраивание в систему. Будьте как дети – это экстремистский лозунг. В «Повелителе мух» достоверно показано, к чему приводит власть детства над миром.
Борис Поплавский не был, безусловно, ребенком. Скитаясь в 15 лет по стране с севера на юг, на поездах, перекладных, среди ополовиненных солдат, среди разъяренных открывшейся перспективой социалистов, оторванный от семьи, он сохранял романтичные образы своего детства в стихах, и их несуразная беззащитность обозначилась столь же очевидно, как беззащитность его перечеркнутой жизни. Жизни бывшего человека. Строение стихотворений Поплавского содержит узнаваемые, ясные элементы, из которых общий смысл складывается по правилам случайного соединения неслучайных элементов. Стихотворения Поплавского – это разбитые часы, разложенные на части, которые поэт в упорной и безответной попытке складывает в разных вариантах, складывает шестеренки стопками, растягивает пружину на длину стрелок, полирует пустой корпус, натирает до блеска ремешок. Часы марки DOM. Тщета детского занятия, попытка вернуть к жизни часы ушедшего времени. Все элементы разумны и продуманы старым мастером, но кувалда пролетариата опустилась на стекло старого времени, разломав вместо своих цепей цепи человеческих жизней. Стихи Поплавского излучают чувство Потери с гигантской буквы «П». Потеря воодушевляла поэта, заставляла беречь себя и бороться с собой. Поплавский поплыл по Лете, пытаясь заново проплыть уплывшую дистанцию. Но Другие берега оставались в недостижимом прошлом. Но потерянное нельзя вернуть, его нельзя не потерять. Так пустота, отсутствие собранного высказывания и стало языком Поплавского. Он жил на руинах и складывал капители, портики, барельефы разрушенного храма. Ни сил, ни правды за его попытками не было. Он выкладывал узнаваемые элементы в мертвом холодном порядке, который не мог из безжизненного стать жизненным. На этом контрасте между не-заумными, живыми образами и странном автоматическом соединении их в единое не-целое – на этом контрасте и живет поэтика Поплавского. На руинах. На взорванном архиве.
...
Взрослый человек – практичнее ребенка, он умеет водить машину, умеет поставить жизнь на крепкое основание, но радость непосредственного переживания для взрослого закрыта железной дверью времени. Слишком много подробностей запомнено, слишком много сил потрачено на встраивание в систему. Будьте как дети – это экстремистский лозунг. В «Повелителе мух» достоверно показано, к чему приводит власть детства над миром.
Борис Поплавский не был, безусловно, ребенком. Скитаясь в 15 лет по стране с севера на юг, на поездах, перекладных, среди ополовиненных солдат, среди разъяренных открывшейся перспективой социалистов, оторванный от семьи, он сохранял романтичные образы своего детства в стихах, и их несуразная беззащитность обозначилась столь же очевидно, как беззащитность его перечеркнутой жизни. Жизни бывшего человека. Строение стихотворений Поплавского содержит узнаваемые, ясные элементы, из которых общий смысл складывается по правилам случайного соединения неслучайных элементов. Стихотворения Поплавского – это разбитые часы, разложенные на части, которые поэт в упорной и безответной попытке складывает в разных вариантах, складывает шестеренки стопками, растягивает пружину на длину стрелок, полирует пустой корпус, натирает до блеска ремешок. Часы марки DOM. Тщета детского занятия, попытка вернуть к жизни часы ушедшего времени. Все элементы разумны и продуманы старым мастером, но кувалда пролетариата опустилась на стекло старого времени, разломав вместо своих цепей цепи человеческих жизней. Стихи Поплавского излучают чувство Потери с гигантской буквы «П». Потеря воодушевляла поэта, заставляла беречь себя и бороться с собой. Поплавский поплыл по Лете, пытаясь заново проплыть уплывшую дистанцию. Но Другие берега оставались в недостижимом прошлом. Но потерянное нельзя вернуть, его нельзя не потерять. Так пустота, отсутствие собранного высказывания и стало языком Поплавского. Он жил на руинах и складывал капители, портики, барельефы разрушенного храма. Ни сил, ни правды за его попытками не было. Он выкладывал узнаваемые элементы в мертвом холодном порядке, который не мог из безжизненного стать жизненным. На этом контрасте между не-заумными, живыми образами и странном автоматическом соединении их в единое не-целое – на этом контрасте и живет поэтика Поплавского. На руинах. На взорванном архиве.
...
....
Борис Поплавский так и не стал ни поэтом для поэтов, ни поэтом для масс. Это и не Хлебников, но это и не Есенин. В зазоре между башней из слоновой кости и рвом ложной массовости Борис Поплавский пребывает в своем сияющем стоическом венке из воска.
В казарме день встает.
Меж голыми стенами
Труба поет фальшивя на снегу,
Восходит солнца призрак за домами,
А может быть я больше не могу.
Зачем вставать? Я думать не умею.
Встречать друзей? О чем нам говорить?
Среди теней поломанных скамеек
Еще фонарь оставленный горит.
До вечера шары стучат в трактире,
Смотрю на них, часы назад идут.
Я не участвую, не существую в мире,
Живу в кафе, как пьяницы живут.
Темнеет день, зажегся газ над сквером.
Часы стоят. Не трогайте меня,
Над лицеистом ищущим Венеру
Темнеет, голубея, призрак дня.
Я опоздал, я слышу кто-то где-то
Меня зовет, но победивши страх,
Под фонарем вечернюю газету
Душа читает в мокрых башмаках.
Борис, Борис, ты спишь, что ли? Вставай, уже утро. Слышишь? Не слышишь? Ну, все равно.
Читать полный текст статьи:
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2024-08-28/14_1237_poetry.html
Борис Поплавский так и не стал ни поэтом для поэтов, ни поэтом для масс. Это и не Хлебников, но это и не Есенин. В зазоре между башней из слоновой кости и рвом ложной массовости Борис Поплавский пребывает в своем сияющем стоическом венке из воска.
В казарме день встает.
Меж голыми стенами
Труба поет фальшивя на снегу,
Восходит солнца призрак за домами,
А может быть я больше не могу.
Зачем вставать? Я думать не умею.
Встречать друзей? О чем нам говорить?
Среди теней поломанных скамеек
Еще фонарь оставленный горит.
До вечера шары стучат в трактире,
Смотрю на них, часы назад идут.
Я не участвую, не существую в мире,
Живу в кафе, как пьяницы живут.
Темнеет день, зажегся газ над сквером.
Часы стоят. Не трогайте меня,
Над лицеистом ищущим Венеру
Темнеет, голубея, призрак дня.
Я опоздал, я слышу кто-то где-то
Меня зовет, но победивши страх,
Под фонарем вечернюю газету
Душа читает в мокрых башмаках.
Борис, Борис, ты спишь, что ли? Вставай, уже утро. Слышишь? Не слышишь? Ну, все равно.
Читать полный текст статьи:
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2024-08-28/14_1237_poetry.html
Независимая
Он жил на руинах
Приведу основные вехи поэтической жизни Бориса Поплавского:
Всё же масштаб текста в реальной газете приятно поражает. Именно физический размер делает из текста текст. Посты в Телеграме информируют нас, а текст на бумаге ещё и поощряет тактильную составляющую нашего зрения. Не думаю, что книги умрут. Именно вера в неумираемость и необходимость книги подтолкнули меня к созданию своего издательства "Ruinaissance", название которого магически срифмовалось с заголовком моей статьи в газете. Заголовок был выбран редакцией без моего ведома и - они попали в точку. Россия превратилась в руины сто лет назад, когда жил Поплавский, и Россия всё ещё жива, благодаря несокрушимости и населённости руин, которые всё ещё многое способны нам передать.
Смешные котики просмотры набирали,
испытывая чувства не свои,
бессмертие лежит на одеяле,
пока мы думаем, что утро впереди.
Лояльный век блестит как голодранец,
насильно упакованный в успех,
закат Европы бережёт румянец,
чтоб одержать над собственностью верх.
Сам Бог ведёт свой блог в режиме стрима,
мы все подписаны на этот сущий ад,
часы в последний путь проходят мимо
и просят не откручивать назад.
Здесь полон мир изъятым чувством горя,
шумит листва, за листиком листок,
усыпан двор, курьер, с заказом споря,
стоит на паузе, от родины далёк.
Диагноз новостного отравленья
нас посетит в последний тихий час,
и интеллекта взорванные звенья
освободят от нас самих же нас.
31 августа 2024
Москва
испытывая чувства не свои,
бессмертие лежит на одеяле,
пока мы думаем, что утро впереди.
Лояльный век блестит как голодранец,
насильно упакованный в успех,
закат Европы бережёт румянец,
чтоб одержать над собственностью верх.
Сам Бог ведёт свой блог в режиме стрима,
мы все подписаны на этот сущий ад,
часы в последний путь проходят мимо
и просят не откручивать назад.
Здесь полон мир изъятым чувством горя,
шумит листва, за листиком листок,
усыпан двор, курьер, с заказом споря,
стоит на паузе, от родины далёк.
Диагноз новостного отравленья
нас посетит в последний тихий час,
и интеллекта взорванные звенья
освободят от нас самих же нас.
31 августа 2024
Москва
Думаю, что проблема AI переоценивается не в ту сторону. Вадим Климов сетует на то, что ИИ оглупляет человека https://www.group-telegram.com/opustoshitel/1367.
Я же вижу, как ИИ наоборот наделяет человека сверхспособностями. Например, мэр крупнейшего мегаполиса Европы может запросто прислать мне письмо с поздравлением на День Рождения. Понятно, что за него это делает неутомимый ИИ, но всё же приятно, согласитесь. И этот же ИИ защитит хозяина от нежелательного живого ответа городского жителя (вернее - городского пользователя). Вот я проявил себя как безумный старик, говорящий с телевизором. Я взял и ответил на письмо ИИ. И конечно ни один мэр Москвы не пострадал от моего живого выступления. ИИ работает только на выход. Если ИИ ведёт с вами диалог - значит вы зачем-то ему нужны. Например, мэру нужно накормить южные диаспоры: начиная от владельцев общаков, заканчивая бедолагами в рабочих накидках. Всем нужно кушать. А что русские и москвичи ВСЁ ЛЕТО 2024 ГОДА будут жить с битыми тротуарами и дорогами, с ещё более монструозными ЦАРЬ-Бордюрами - на это всё ловкий ИИ найдёт что ответить. Я ради того же разговора с пустотой отправлял все лето автоматические письма с фотографиями разбитой улицы, по которой ковыляли мамы с колясками и на которых ломали ноги старики. Но мэр далеко, высоко. Вместо него ИИ присылал мне сдобренные печатью одинаковые отписки: работы ведутся, срок окончания 26.08. Разбитые тротуарчики стоят всё лето, но в тихих алгоритмах ИИ расчитываются рабочие смены, идут платежи. ИИ переводит на ИП реальные деньги москвичей за каждый день, когда разбитый тротуар просто стоит никому не нужный. Оплата за смены течёт в азиатские общаки, но при этом белый шайтан - это ты, дрянной коренной москвич. Который мешает тихо литься в карман бюджетному ручейку. Вадим Климов поражался убогости алгоритма, я же преклоняюсь перед гением московского мэра, который и москвичей унизил и себя не обидел и диаспоры накормил. Воистину велИкИй мастер имитации. Даёшь асфальтовые травалаторы вместо тротуаров и дорог. Ну чтобы рабочие клали асфальт, а он ехал по кругу и тут же бы ломался, падал в котёл, там плавился и опять в чан выливался, откуда его рабочие радостно выхватывали бы на лопаты и бесконечно мостили, мостили, мостили, украшали Москву и банковские счета уважаемых людей. Товарищи, как похорошела Москва при ИИ! Как говорил Толстой: не могу молчать!
Я же вижу, как ИИ наоборот наделяет человека сверхспособностями. Например, мэр крупнейшего мегаполиса Европы может запросто прислать мне письмо с поздравлением на День Рождения. Понятно, что за него это делает неутомимый ИИ, но всё же приятно, согласитесь. И этот же ИИ защитит хозяина от нежелательного живого ответа городского жителя (вернее - городского пользователя). Вот я проявил себя как безумный старик, говорящий с телевизором. Я взял и ответил на письмо ИИ. И конечно ни один мэр Москвы не пострадал от моего живого выступления. ИИ работает только на выход. Если ИИ ведёт с вами диалог - значит вы зачем-то ему нужны. Например, мэру нужно накормить южные диаспоры: начиная от владельцев общаков, заканчивая бедолагами в рабочих накидках. Всем нужно кушать. А что русские и москвичи ВСЁ ЛЕТО 2024 ГОДА будут жить с битыми тротуарами и дорогами, с ещё более монструозными ЦАРЬ-Бордюрами - на это всё ловкий ИИ найдёт что ответить. Я ради того же разговора с пустотой отправлял все лето автоматические письма с фотографиями разбитой улицы, по которой ковыляли мамы с колясками и на которых ломали ноги старики. Но мэр далеко, высоко. Вместо него ИИ присылал мне сдобренные печатью одинаковые отписки: работы ведутся, срок окончания 26.08. Разбитые тротуарчики стоят всё лето, но в тихих алгоритмах ИИ расчитываются рабочие смены, идут платежи. ИИ переводит на ИП реальные деньги москвичей за каждый день, когда разбитый тротуар просто стоит никому не нужный. Оплата за смены течёт в азиатские общаки, но при этом белый шайтан - это ты, дрянной коренной москвич. Который мешает тихо литься в карман бюджетному ручейку. Вадим Климов поражался убогости алгоритма, я же преклоняюсь перед гением московского мэра, который и москвичей унизил и себя не обидел и диаспоры накормил. Воистину велИкИй мастер имитации. Даёшь асфальтовые травалаторы вместо тротуаров и дорог. Ну чтобы рабочие клали асфальт, а он ехал по кругу и тут же бы ломался, падал в котёл, там плавился и опять в чан выливался, откуда его рабочие радостно выхватывали бы на лопаты и бесконечно мостили, мостили, мостили, украшали Москву и банковские счета уважаемых людей. Товарищи, как похорошела Москва при ИИ! Как говорил Толстой: не могу молчать!
Никому не споёт соловей,
перебиты слова и поэты,
белый свет поглотили советы,
и кирпичный забор до бровей
зачеркнёт пережитое лето.
И поток остановленных душ
излучает слепое свеченье,
и становится мир на колени,
на себя не похожий к тому ж
за чертой неживого решенья.
Онкология старой судьбы
в предыдущих годах усомнится
и Москву превратит в небылицу,
и отключит теченье Невы,
чтобы жизнь не могла повториться.
И пустые слова говорят
о пустом содержании жизни
и скользящие сани отчизны
в пустоту самоходно летят,
озверев от своей дешевизны.
Соловьи не поют для глухих,
для чужих только ветка качнется,
старый свет выжжен новеньким солнцем,
и чужие живут за двоих,
и становится мир инородцем.
Никому не споёт соловей,
прежний мир машет белым платочком,
и страна, как огромная точка,
приучает к финалу людей
за границей родного листочка.
перебиты слова и поэты,
белый свет поглотили советы,
и кирпичный забор до бровей
зачеркнёт пережитое лето.
И поток остановленных душ
излучает слепое свеченье,
и становится мир на колени,
на себя не похожий к тому ж
за чертой неживого решенья.
Онкология старой судьбы
в предыдущих годах усомнится
и Москву превратит в небылицу,
и отключит теченье Невы,
чтобы жизнь не могла повториться.
И пустые слова говорят
о пустом содержании жизни
и скользящие сани отчизны
в пустоту самоходно летят,
озверев от своей дешевизны.
Соловьи не поют для глухих,
для чужих только ветка качнется,
старый свет выжжен новеньким солнцем,
и чужие живут за двоих,
и становится мир инородцем.
Никому не споёт соловей,
прежний мир машет белым платочком,
и страна, как огромная точка,
приучает к финалу людей
за границей родного листочка.
Понял: что такое Москва-Сити и почему этот комплекс смотрится как вставная челюсть. А просто власть захотела, чтобы у нас всё как у Людей было. Дорого, высоко, шумно. Москва-Сити - это такой зазеркальный гастарбайтинг - когда приезжие с других планет строят свою миллионерскую диаспору. Параллельную и враждебную основному населению.
Потому все инфоцыгане и облюбовали тысячные этажи башен. Приехали учить русских аборигенов экономическим отношениям. Потлач, круговая порука, родственники в структурах. Всё как у Людей. У Чужих Людей.
Потому все инфоцыгане и облюбовали тысячные этажи башен. Приехали учить русских аборигенов экономическим отношениям. Потлач, круговая порука, родственники в структурах. Всё как у Людей. У Чужих Людей.