почему не стоит тратить на «Бруталиста» 215 минут своей жизни
потому что это плохое кино. а теперь о важном.
из всего кинонаследия, на которое опирается «Бруталист» («Андрей Рублев», «Седьмая печать», you name it), у меня для вас такой референс — «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, один из моих любимых фильмов.
в «Бруталисте» есть сцена, в которой архитектор Ласло Тот, переживший Холокост, оказывается в центре внимания на ужине богатого предпринимателя Ван Барена. в Америке про войну только слышали, а евреи тут — просто сочувствующие, поэтому Тота заваливают вопросами, из которых главный: какая она — война? Тот морщится и вздыхает, но как-то должен же двигаться этот сюжет, поэтому он все же рассказывает про политику Третьего Рейха, разлуку с женой и прочие превратности трудной судьбы, чтобы добродушные американцы могли предложить ему помощь. это сцена чисто технического характера: герои реагируют, зритель воспринимает информацию.
в «Двадцать дней без войны» мы видим похожий эпизод: фронтовой журналист Лопатин в 1942 году попадает в тыловой Ташкент. там очень бедная, но все же мирная жизнь. Лопатин приходит ужинать к бывшей жене-актрисе и компании театралов, которые пытаются выудить из него подробности военной жизни — чтобы лучше понимать материал. для них война — тоже сиюминутное волнение, тема для разговора. Лопатин избегает ответов. одна из актрис ставит на голову чашку и с шутовским задором настаивает — какие же слова те? какие подходят? Лопатин резко отвечает: «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага. вот эти слова те, по-моему» — и тоже ставит чашку на голову.
весь «Бруталист» состоит из сплошного информационного шума — но не может вызвать ни одного чувства вообще; а тем более похожего на болезненный, тоскливый укол где-то в глубине грудной клетки, который ощущаешь при одном воспоминании об этой сцене. здесь и личная сентиментальность, конечно, но и устойчивая тенденция: современное кино постоянно произносит слова и относится к ним как к утилите, средству коммуникации, а не как к знаку, за которым еще нужно поискать означаемое, за которым может скрываться такое сложное, нутряное, неизбывное, больное — что слова никогда в себя не поймают.
трехчасовые страдания художника в финале «Бруталиста» окупаются сполна вниманием к работам Тота щекастых дедов на Венецианском биеннале — точно таких же, что окружали его на ужине у мучителя Ван Барена. это, безусловно, гипербола — но взглянем прямо: не слишком ли унизительна в самой своей сути идея о том, что трагедию узников концлагерей что-то может слегка компенсировать? особенно идеологическая эксплуатация, которую называют «сохранением исторической памяти».
конечно, над этим возвышается еще и вечная память, воплощенная здесь в бетоне архитектуры. но вот в чем штука: память не опирается на стены. память существует как раз для того, чтобы ускользнуть от запечатлений. Лопатин не уповает на свои тексты — он знает, что главного они не удержат. самое забавное, что в «Бруталисте» пресловутую память о трагедии собирает в себе здание, которое кажется спроектированным нейросетью, — ультимативный памятник памяти в буквальном ее значении: способности компьютера собирать и использовать все существующие достижения и знания людей.
в этом здании есть стиль, замысел и форма — нет только человека. а для чего нужен дом, если в нем некому жить?
потому что это плохое кино. а теперь о важном.
из всего кинонаследия, на которое опирается «Бруталист» («Андрей Рублев», «Седьмая печать», you name it), у меня для вас такой референс — «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, один из моих любимых фильмов.
в «Бруталисте» есть сцена, в которой архитектор Ласло Тот, переживший Холокост, оказывается в центре внимания на ужине богатого предпринимателя Ван Барена. в Америке про войну только слышали, а евреи тут — просто сочувствующие, поэтому Тота заваливают вопросами, из которых главный: какая она — война? Тот морщится и вздыхает, но как-то должен же двигаться этот сюжет, поэтому он все же рассказывает про политику Третьего Рейха, разлуку с женой и прочие превратности трудной судьбы, чтобы добродушные американцы могли предложить ему помощь. это сцена чисто технического характера: герои реагируют, зритель воспринимает информацию.
в «Двадцать дней без войны» мы видим похожий эпизод: фронтовой журналист Лопатин в 1942 году попадает в тыловой Ташкент. там очень бедная, но все же мирная жизнь. Лопатин приходит ужинать к бывшей жене-актрисе и компании театралов, которые пытаются выудить из него подробности военной жизни — чтобы лучше понимать материал. для них война — тоже сиюминутное волнение, тема для разговора. Лопатин избегает ответов. одна из актрис ставит на голову чашку и с шутовским задором настаивает — какие же слова те? какие подходят? Лопатин резко отвечает: «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага. вот эти слова те, по-моему» — и тоже ставит чашку на голову.
весь «Бруталист» состоит из сплошного информационного шума — но не может вызвать ни одного чувства вообще; а тем более похожего на болезненный, тоскливый укол где-то в глубине грудной клетки, который ощущаешь при одном воспоминании об этой сцене. здесь и личная сентиментальность, конечно, но и устойчивая тенденция: современное кино постоянно произносит слова и относится к ним как к утилите, средству коммуникации, а не как к знаку, за которым еще нужно поискать означаемое, за которым может скрываться такое сложное, нутряное, неизбывное, больное — что слова никогда в себя не поймают.
трехчасовые страдания художника в финале «Бруталиста» окупаются сполна вниманием к работам Тота щекастых дедов на Венецианском биеннале — точно таких же, что окружали его на ужине у мучителя Ван Барена. это, безусловно, гипербола — но взглянем прямо: не слишком ли унизительна в самой своей сути идея о том, что трагедию узников концлагерей что-то может слегка компенсировать? особенно идеологическая эксплуатация, которую называют «сохранением исторической памяти».
конечно, над этим возвышается еще и вечная память, воплощенная здесь в бетоне архитектуры. но вот в чем штука: память не опирается на стены. память существует как раз для того, чтобы ускользнуть от запечатлений. Лопатин не уповает на свои тексты — он знает, что главного они не удержат. самое забавное, что в «Бруталисте» пресловутую память о трагедии собирает в себе здание, которое кажется спроектированным нейросетью, — ультимативный памятник памяти в буквальном ее значении: способности компьютера собирать и использовать все существующие достижения и знания людей.
в этом здании есть стиль, замысел и форма — нет только человека. а для чего нужен дом, если в нем некому жить?
group-telegram.com/marechkavsworld/54
Create:
Last Update:
Last Update:
почему не стоит тратить на «Бруталиста» 215 минут своей жизни
потому что это плохое кино. а теперь о важном.
из всего кинонаследия, на которое опирается «Бруталист» («Андрей Рублев», «Седьмая печать», you name it), у меня для вас такой референс — «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, один из моих любимых фильмов.
в «Бруталисте» есть сцена, в которой архитектор Ласло Тот, переживший Холокост, оказывается в центре внимания на ужине богатого предпринимателя Ван Барена. в Америке про войну только слышали, а евреи тут — просто сочувствующие, поэтому Тота заваливают вопросами, из которых главный: какая она — война? Тот морщится и вздыхает, но как-то должен же двигаться этот сюжет, поэтому он все же рассказывает про политику Третьего Рейха, разлуку с женой и прочие превратности трудной судьбы, чтобы добродушные американцы могли предложить ему помощь. это сцена чисто технического характера: герои реагируют, зритель воспринимает информацию.
в «Двадцать дней без войны» мы видим похожий эпизод: фронтовой журналист Лопатин в 1942 году попадает в тыловой Ташкент. там очень бедная, но все же мирная жизнь. Лопатин приходит ужинать к бывшей жене-актрисе и компании театралов, которые пытаются выудить из него подробности военной жизни — чтобы лучше понимать материал. для них война — тоже сиюминутное волнение, тема для разговора. Лопатин избегает ответов. одна из актрис ставит на голову чашку и с шутовским задором настаивает — какие же слова те? какие подходят? Лопатин резко отвечает: «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага. вот эти слова те, по-моему» — и тоже ставит чашку на голову.
весь «Бруталист» состоит из сплошного информационного шума — но не может вызвать ни одного чувства вообще; а тем более похожего на болезненный, тоскливый укол где-то в глубине грудной клетки, который ощущаешь при одном воспоминании об этой сцене. здесь и личная сентиментальность, конечно, но и устойчивая тенденция: современное кино постоянно произносит слова и относится к ним как к утилите, средству коммуникации, а не как к знаку, за которым еще нужно поискать означаемое, за которым может скрываться такое сложное, нутряное, неизбывное, больное — что слова никогда в себя не поймают.
трехчасовые страдания художника в финале «Бруталиста» окупаются сполна вниманием к работам Тота щекастых дедов на Венецианском биеннале — точно таких же, что окружали его на ужине у мучителя Ван Барена. это, безусловно, гипербола — но взглянем прямо: не слишком ли унизительна в самой своей сути идея о том, что трагедию узников концлагерей что-то может слегка компенсировать? особенно идеологическая эксплуатация, которую называют «сохранением исторической памяти».
конечно, над этим возвышается еще и вечная память, воплощенная здесь в бетоне архитектуры. но вот в чем штука: память не опирается на стены. память существует как раз для того, чтобы ускользнуть от запечатлений. Лопатин не уповает на свои тексты — он знает, что главного они не удержат. самое забавное, что в «Бруталисте» пресловутую память о трагедии собирает в себе здание, которое кажется спроектированным нейросетью, — ультимативный памятник памяти в буквальном ее значении: способности компьютера собирать и использовать все существующие достижения и знания людей.
в этом здании есть стиль, замысел и форма — нет только человека. а для чего нужен дом, если в нем некому жить?
потому что это плохое кино. а теперь о важном.
из всего кинонаследия, на которое опирается «Бруталист» («Андрей Рублев», «Седьмая печать», you name it), у меня для вас такой референс — «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, один из моих любимых фильмов.
в «Бруталисте» есть сцена, в которой архитектор Ласло Тот, переживший Холокост, оказывается в центре внимания на ужине богатого предпринимателя Ван Барена. в Америке про войну только слышали, а евреи тут — просто сочувствующие, поэтому Тота заваливают вопросами, из которых главный: какая она — война? Тот морщится и вздыхает, но как-то должен же двигаться этот сюжет, поэтому он все же рассказывает про политику Третьего Рейха, разлуку с женой и прочие превратности трудной судьбы, чтобы добродушные американцы могли предложить ему помощь. это сцена чисто технического характера: герои реагируют, зритель воспринимает информацию.
в «Двадцать дней без войны» мы видим похожий эпизод: фронтовой журналист Лопатин в 1942 году попадает в тыловой Ташкент. там очень бедная, но все же мирная жизнь. Лопатин приходит ужинать к бывшей жене-актрисе и компании театралов, которые пытаются выудить из него подробности военной жизни — чтобы лучше понимать материал. для них война — тоже сиюминутное волнение, тема для разговора. Лопатин избегает ответов. одна из актрис ставит на голову чашку и с шутовским задором настаивает — какие же слова те? какие подходят? Лопатин резко отвечает: «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага. вот эти слова те, по-моему» — и тоже ставит чашку на голову.
весь «Бруталист» состоит из сплошного информационного шума — но не может вызвать ни одного чувства вообще; а тем более похожего на болезненный, тоскливый укол где-то в глубине грудной клетки, который ощущаешь при одном воспоминании об этой сцене. здесь и личная сентиментальность, конечно, но и устойчивая тенденция: современное кино постоянно произносит слова и относится к ним как к утилите, средству коммуникации, а не как к знаку, за которым еще нужно поискать означаемое, за которым может скрываться такое сложное, нутряное, неизбывное, больное — что слова никогда в себя не поймают.
трехчасовые страдания художника в финале «Бруталиста» окупаются сполна вниманием к работам Тота щекастых дедов на Венецианском биеннале — точно таких же, что окружали его на ужине у мучителя Ван Барена. это, безусловно, гипербола — но взглянем прямо: не слишком ли унизительна в самой своей сути идея о том, что трагедию узников концлагерей что-то может слегка компенсировать? особенно идеологическая эксплуатация, которую называют «сохранением исторической памяти».
конечно, над этим возвышается еще и вечная память, воплощенная здесь в бетоне архитектуры. но вот в чем штука: память не опирается на стены. память существует как раз для того, чтобы ускользнуть от запечатлений. Лопатин не уповает на свои тексты — он знает, что главного они не удержат. самое забавное, что в «Бруталисте» пресловутую память о трагедии собирает в себе здание, которое кажется спроектированным нейросетью, — ультимативный памятник памяти в буквальном ее значении: способности компьютера собирать и использовать все существующие достижения и знания людей.
в этом здании есть стиль, замысел и форма — нет только человека. а для чего нужен дом, если в нем некому жить?
BY маря против всех
Share with your friend now:
group-telegram.com/marechkavsworld/54