Мифология случая
Сегодня о работе Роберта Фрэнка «Success and Luck: Good Fortune and the Myth of Meritocracy», подводящая итог более чем 20-летним публицистическим попыткам с разных сторон подойти к проблематике макроэкономических закономерностей в социологии. В частности про «средний класс» (кстати, достаточно шаткий конструкт) и меры государственной поддержки отстающих.
Фрэнк, профессионально занимающийся экономической статистикой, взял на себя сложную задачу демистифицировать «удачу» в формуле всеобщего благополучия. Тем самым он фактически ведет речь о профессиональных качествах управления вне случайного фактора. А это значительно сглаживает всю картину. Т.е. вносит физический релятивизм в экономические решения: «позитивность» решения зависит не только от того, кто его производит, но и в какой ситуации смотрит на результаты.
Любопытная последовательность рассуждений, при последовательном применении приводящая нас к Ролзу и его представлению о социальной справедливости (им. 1964 года, как мы помним).
С другой стороны подобное эмоциональное «обезжиривание» рандомизации ведет к автоматизму, не учитывающему способности к восприятию (использованию) удачных обстоятельств.
На какой уровень мы должны углубить наши представления о меритократии, чтобы он был достаточен для оценки «справедливости» происходящего? Конечно, это не стоимость проведения свадьбы или обучения в колледже, как в примерах Фрэнка. Тут хочется балансировать и почему-то рыночные отношения для этого никогда не годятся.
А вот дальше? Дальше мы просто перемещаем эту проблему из макроэкономики в её микрочасть.
Примеры, тем не менее, любопытны, как и стройная доказательная база – тут нужно отдать должное автору, он в своей области заранее видит тонкие места.
Цитата: «Успешные люди склонны недооценивать роль удачи в своем успехе и потому не одобряют государственных инвестиций, которые создают условия для преуспевания каждого из нас, и что относительно простое и ненавязчивое изменение государственной политики могло бы высвободить более чем достаточные ресурсы для устранения существующего дефицита капиталовложений в инфраструктуру. <...>
Даже если бы для гарантии материального успеха было достаточно таланта и трудолюбия (которых всегда не хватает), то и здесь важной частью истории был бы фактор везения. Люди, обладающие талантом и склонностью к упорному труду, являются примером чрезвычайно удачной комбинации необходимых для этого факторов.»
Сегодня о работе Роберта Фрэнка «Success and Luck: Good Fortune and the Myth of Meritocracy», подводящая итог более чем 20-летним публицистическим попыткам с разных сторон подойти к проблематике макроэкономических закономерностей в социологии. В частности про «средний класс» (кстати, достаточно шаткий конструкт) и меры государственной поддержки отстающих.
Фрэнк, профессионально занимающийся экономической статистикой, взял на себя сложную задачу демистифицировать «удачу» в формуле всеобщего благополучия. Тем самым он фактически ведет речь о профессиональных качествах управления вне случайного фактора. А это значительно сглаживает всю картину. Т.е. вносит физический релятивизм в экономические решения: «позитивность» решения зависит не только от того, кто его производит, но и в какой ситуации смотрит на результаты.
Любопытная последовательность рассуждений, при последовательном применении приводящая нас к Ролзу и его представлению о социальной справедливости (им. 1964 года, как мы помним).
С другой стороны подобное эмоциональное «обезжиривание» рандомизации ведет к автоматизму, не учитывающему способности к восприятию (использованию) удачных обстоятельств.
На какой уровень мы должны углубить наши представления о меритократии, чтобы он был достаточен для оценки «справедливости» происходящего? Конечно, это не стоимость проведения свадьбы или обучения в колледже, как в примерах Фрэнка. Тут хочется балансировать и почему-то рыночные отношения для этого никогда не годятся.
А вот дальше? Дальше мы просто перемещаем эту проблему из макроэкономики в её микрочасть.
Примеры, тем не менее, любопытны, как и стройная доказательная база – тут нужно отдать должное автору, он в своей области заранее видит тонкие места.
Цитата: «Успешные люди склонны недооценивать роль удачи в своем успехе и потому не одобряют государственных инвестиций, которые создают условия для преуспевания каждого из нас, и что относительно простое и ненавязчивое изменение государственной политики могло бы высвободить более чем достаточные ресурсы для устранения существующего дефицита капиталовложений в инфраструктуру. <...>
Даже если бы для гарантии материального успеха было достаточно таланта и трудолюбия (которых всегда не хватает), то и здесь важной частью истории был бы фактор везения. Люди, обладающие талантом и склонностью к упорному труду, являются примером чрезвычайно удачной комбинации необходимых для этого факторов.»
Отзыв #1: Карманная геополитика
Enfant terrible французской публицистики Эммануэль Тодд и не думает в свои 73 откладывать бойкое перо в сторону.
«Поражение Запада» – логичное продолжение нескольких его работ, в частности «После Империи», увидевшей свет, страшно сказать, в 2003 году. Непосредственно под впечатлением 9/11.
Он всё также бодро ведет сопротивление по знакомым направлениям. Почти 50 лет он следует нескольким стандартам, которые ни разу его не подвели.
Во-первых, это антиимпериализм, небрежно закамуфлированный под Валлерстайна, но являющийся по сути принципиальной позицией автора.
Собственно, Тодд, как демограф, стал известен своими предсказаниями о падении советского союза задолго до наступления часа X в контексте исследования младенческой смертности. Именно она до сих пор используется социологами в Европе, как показатель здоровья государственного организма.
И, да, в «Поражении Запада» ему уделено достаточно места.
Во-вторых, Тодд известен своими работами о связи протестантизма (в целом религии) со структурой семьи и устойчивостью общественных институтов. Это увлекательная и для своего времени – 1980-1990-е, – тема, до сих пор им вполне востребованная. Одна из потенциальных претензий, которые мог бы предъявить к книге внимательный читатель как раз заключается в произвольном изменении масштаба рассматриваемых событий. Это характерный для всей современной публицистики прием особенно заметен у такого эрудита, как Тодд. Он часто подбирает удобную аргументацию для уже казалось бы доказанной точки зрения.
В-третьих, и это интересно, Тодд последовательный противник концепции Хантингтона. Он не считает, что существует цивилизационный выбор (привет евразийство!), скорее существует взаимная диффузия культур в зависимости от того, на какой временной шкале мы находимся. Отсюда растет приемлемое отношение к миграции и религиозная терпимость, с каковой он описывает происходящие вокруг процессы.
Разумеется, что помимо этих собственных базовых установок он использует массу серьезных работ, включая Уолта и Маршаймера, за что ему можно сказать спасибо и лишний раз отметить редкое для своего возраста и времени хладнокровие.
Из очевидных минусов именно этой работы – поверхностная аргументация, касающаяся положения РФ и условных союзников в мире пост-2022.
Поражение Запада на практике выглядит общим снижением жизненных стандартов, догнавших в первую очередь тех, кто раньше к ним пришел. Изоляция и консервация могут служить источником замедления естественных процессов, но не их реверса.
Enfant terrible французской публицистики Эммануэль Тодд и не думает в свои 73 откладывать бойкое перо в сторону.
«Поражение Запада» – логичное продолжение нескольких его работ, в частности «После Империи», увидевшей свет, страшно сказать, в 2003 году. Непосредственно под впечатлением 9/11.
Он всё также бодро ведет сопротивление по знакомым направлениям. Почти 50 лет он следует нескольким стандартам, которые ни разу его не подвели.
Во-первых, это антиимпериализм, небрежно закамуфлированный под Валлерстайна, но являющийся по сути принципиальной позицией автора.
Собственно, Тодд, как демограф, стал известен своими предсказаниями о падении советского союза задолго до наступления часа X в контексте исследования младенческой смертности. Именно она до сих пор используется социологами в Европе, как показатель здоровья государственного организма.
И, да, в «Поражении Запада» ему уделено достаточно места.
Во-вторых, Тодд известен своими работами о связи протестантизма (в целом религии) со структурой семьи и устойчивостью общественных институтов. Это увлекательная и для своего времени – 1980-1990-е, – тема, до сих пор им вполне востребованная. Одна из потенциальных претензий, которые мог бы предъявить к книге внимательный читатель как раз заключается в произвольном изменении масштаба рассматриваемых событий. Это характерный для всей современной публицистики прием особенно заметен у такого эрудита, как Тодд. Он часто подбирает удобную аргументацию для уже казалось бы доказанной точки зрения.
В-третьих, и это интересно, Тодд последовательный противник концепции Хантингтона. Он не считает, что существует цивилизационный выбор (привет евразийство!), скорее существует взаимная диффузия культур в зависимости от того, на какой временной шкале мы находимся. Отсюда растет приемлемое отношение к миграции и религиозная терпимость, с каковой он описывает происходящие вокруг процессы.
Разумеется, что помимо этих собственных базовых установок он использует массу серьезных работ, включая Уолта и Маршаймера, за что ему можно сказать спасибо и лишний раз отметить редкое для своего возраста и времени хладнокровие.
Из очевидных минусов именно этой работы – поверхностная аргументация, касающаяся положения РФ и условных союзников в мире пост-2022.
Поражение Запада на практике выглядит общим снижением жизненных стандартов, догнавших в первую очередь тех, кто раньше к ним пришел. Изоляция и консервация могут служить источником замедления естественных процессов, но не их реверса.
Квантование смыслов
По своим исследовательским нуждам заглянул в «Библиотеку журнала исследования социальной политики», да так там и остался на пару дней. Освоил небольшой сборник статей «Общественные движения в России: точки роста, камни преткновения».
Самое интересное, как часто бывает, это библиография, но встречаются любопытные фрагменты.
Например, рассказ о американского профессора социологии о работе мебельном производстве в Коми (период 1993-1995 гг.). С целью раскрытия марксистских законов в переходные периоды. Это знаменитый Майкл Буравой.
Работал он не только в РФ, но и в США. Полевое исследование в классическом смысле слова.
«Во-первых, каким образом менеджеры добиваются сотрудничества рабочих в производстве прибавочной стоимости? Почему рабочие должны приносить капиталистам больше, чем необходимо для их собственного воспроизводства?
Использовав Англию XIX века как лабораторию, Маркс объяснил извлечение прибавочной стоимости через принуждение, потребность в выживании и, стало быть, страх перед потерей работы. Я же, имея в виду организованный сектор послевоенной Америки, утверждал, что менеджмент редко мог выкидывать своих рабочих на улицу, когда заблагорассудится, а там, где он мог это делать, воздействие этого смягчалось пособием по безработице и альтернативными возможностями занятости. Для извлечения прибавочной стоимости требовались более тонкие средства.
Следовательно, там, где Браверман видел в монополистическом капитализме консолидацию деградации труда, я увидел в нем новую технику регулирования работы – технику, в которой согласие преобладает над принуждением.
Этот анализ напрямую привел меня ко второму вопросу: какова роль производства в формировании рабочего класса? Мне показалось сбивающим с толку, что при изучении класса для себя, класса как актора, уделялось так много внимания царству надстроек – образованию, политическим партиям, идеологиям и, прежде всего, государству. Это было все равно, что пускать телегу впереди лошади. Если производство не было плавильным тиглем классообразования, то значимость надстроек должна видеться в совершенно ином свете. Они больше не существуют как противодействие политическим вызовам, исходящим из нутра экономики. Мое исследование показало, что царство производства имеет собственные надстройки; сначала я назвал их внутренним государством, а позднее стал называть политическими и идеологическими аппаратами производства или, шире, режимом производства. Были идеологические эффекты трудового процесса, но были также и особые аппараты, регулирующие трудовой процесс и формирующие политику производства.»
«С 12 июля 1974 года – того дня, когда я приступил к работе на Объединенном машиностроительном заводе Южного Чикаго, – я не уставал поражаться тому, насколько усердно работали мои коллеги-станочники. Я намеренно говорю «они», поскольку прошло несколько месяцев, прежде чем я смог угнаться за ними. Казалось, никаких здравых оснований для всех этих усилий не было. Конечно, как сказал бы мой поденщик, «никто тебя здесь не подгоняет, работаешь под свою ответственность». Более того, система сдельной оплаты труда гарантировала каждому минимальный заработок. Решения о повышении по службе или переводах на другие места принимались в приказном порядке, и предпочтение при этом отдавалось опыту и старшинству, а вовсе не усердию. Так почему же каждый рвался вон из кожи, чтобы произвести эти дополнительные единицы продукции, приносившие лишь незначительное повышение дохода?»
Дальше была Венгрия, Польша, а потом и Россия.
По своим исследовательским нуждам заглянул в «Библиотеку журнала исследования социальной политики», да так там и остался на пару дней. Освоил небольшой сборник статей «Общественные движения в России: точки роста, камни преткновения».
Самое интересное, как часто бывает, это библиография, но встречаются любопытные фрагменты.
Например, рассказ о американского профессора социологии о работе мебельном производстве в Коми (период 1993-1995 гг.). С целью раскрытия марксистских законов в переходные периоды. Это знаменитый Майкл Буравой.
Работал он не только в РФ, но и в США. Полевое исследование в классическом смысле слова.
«Во-первых, каким образом менеджеры добиваются сотрудничества рабочих в производстве прибавочной стоимости? Почему рабочие должны приносить капиталистам больше, чем необходимо для их собственного воспроизводства?
Использовав Англию XIX века как лабораторию, Маркс объяснил извлечение прибавочной стоимости через принуждение, потребность в выживании и, стало быть, страх перед потерей работы. Я же, имея в виду организованный сектор послевоенной Америки, утверждал, что менеджмент редко мог выкидывать своих рабочих на улицу, когда заблагорассудится, а там, где он мог это делать, воздействие этого смягчалось пособием по безработице и альтернативными возможностями занятости. Для извлечения прибавочной стоимости требовались более тонкие средства.
Следовательно, там, где Браверман видел в монополистическом капитализме консолидацию деградации труда, я увидел в нем новую технику регулирования работы – технику, в которой согласие преобладает над принуждением.
Этот анализ напрямую привел меня ко второму вопросу: какова роль производства в формировании рабочего класса? Мне показалось сбивающим с толку, что при изучении класса для себя, класса как актора, уделялось так много внимания царству надстроек – образованию, политическим партиям, идеологиям и, прежде всего, государству. Это было все равно, что пускать телегу впереди лошади. Если производство не было плавильным тиглем классообразования, то значимость надстроек должна видеться в совершенно ином свете. Они больше не существуют как противодействие политическим вызовам, исходящим из нутра экономики. Мое исследование показало, что царство производства имеет собственные надстройки; сначала я назвал их внутренним государством, а позднее стал называть политическими и идеологическими аппаратами производства или, шире, режимом производства. Были идеологические эффекты трудового процесса, но были также и особые аппараты, регулирующие трудовой процесс и формирующие политику производства.»
«С 12 июля 1974 года – того дня, когда я приступил к работе на Объединенном машиностроительном заводе Южного Чикаго, – я не уставал поражаться тому, насколько усердно работали мои коллеги-станочники. Я намеренно говорю «они», поскольку прошло несколько месяцев, прежде чем я смог угнаться за ними. Казалось, никаких здравых оснований для всех этих усилий не было. Конечно, как сказал бы мой поденщик, «никто тебя здесь не подгоняет, работаешь под свою ответственность». Более того, система сдельной оплаты труда гарантировала каждому минимальный заработок. Решения о повышении по службе или переводах на другие места принимались в приказном порядке, и предпочтение при этом отдавалось опыту и старшинству, а вовсе не усердию. Так почему же каждый рвался вон из кожи, чтобы произвести эти дополнительные единицы продукции, приносившие лишь незначительное повышение дохода?»
Дальше была Венгрия, Польша, а потом и Россия.
«Волшебное существование «Полярной мебели» дало ее генеральному директору достаточно самоуверенности, чтобы меня нанять, тогда как все другие места захлопывали передо мной двери. На цеховом уровне, однако, дело обстояло иначе. Здесь чувствовалось отсутствие восторга по отношению ко мне, и я был отлучен от большинства коллективных деятельностей. В то время я рассуждал, что слишком уж я странен для людей, чтобы они меня приняли, – какой-то непонятный американский профессор, захотевший поработать в цехе. Мои товарищи по работе в жизни не встречали американцев, за исключением такого странного, как я. Мой русский язык был в зачаточном состоянии, а отсутствие сноровки опустило меня в самый низ статусной иерархии.»
В общем, если вы чего-то не видели в жизни, то вот вам аттракцион: «Жить в капитализме, путешествовать через социализм». Исследование в стиле позапрошлого века.
В общем, если вы чего-то не видели в жизни, то вот вам аттракцион: «Жить в капитализме, путешествовать через социализм». Исследование в стиле позапрошлого века.
Профессиональная пропаганда добра
В преддверии президентский выборов взял в руки только что вышедшую «Войну» Боба Вудворда.
Дата выхода этого изящного шедевра велеречивости совершенно не случайна. Сопротивление светлых сил темным никогда не было так мастерски отражено.
Всё-таки старый конь никогда не портит борозды, профессионал.
Вудворд утверждает разницу между Демократическим лагерем и Республиканским на уровне ценностных ориентиров, а не действий конкретных лиц. Последних он критикует, по-журналистки жестко.
В целом, всегда можно говорить об исторических событиях, как невозможности реализовать весь потенциал … в силу слишком сильной идеализации исполнителей этой воли. Собственно, политик-практик и отличается от политика-теоретика умением вписаться в обстоятельства непреодолимой силы.
Это вовсе не означает идеализацию Трампа. Наоборот, необходимо сравнивать «яблоки с яблоками», а не пытаться судить одних за намерения, а других за поступки.
Вудворд опять-таки не скрывает фактов (большая редкость в наши дни) и описывает реакцию финансового директора Microsoft Кевина Скотта (активиста Демпартии), на «пугающие» отклонения Байдена, «как у 87-летнего маразматика».
И автор совершенно не стесняется в выражениях по поводу катастрофического вывода войск из Афганистана. Именно Белый Дом вывел все войска с авиабазы Баграм, прежде чем обеспечить безопасность оставшихся американских граждан и военных.
Вудворд упоминает о переговорах между Байденом и Путиным в Женеве, а далее пишет про апрель 2021 года, когда президент США уже намекнул президенту РФ, что цена вторжения на Украину – ряд экономических противовесов и высылка дипломатов. Там же за кулисами появилась оценка Путиным Байдена как дряхлого, ничего не понимающего старика.
19 января 2022 года Байден объявил, что примет «незначительное вторжение» на Украину.
Тогда же, как описывает Вудворд, Байден зашел так далеко, что публично заявил, что не будет поставлять американские F-16 Украине. И так далее. То есть прямая провокация.
К прегрешениям Трампа же относится, в частности, помощь России во время эпидемии. Понятно, что автор не ставит здесь знак равенства, но интонационная поддержка, к сожалению, присутствует.
Слаб человек.
В преддверии президентский выборов взял в руки только что вышедшую «Войну» Боба Вудворда.
Дата выхода этого изящного шедевра велеречивости совершенно не случайна. Сопротивление светлых сил темным никогда не было так мастерски отражено.
Всё-таки старый конь никогда не портит борозды, профессионал.
Вудворд утверждает разницу между Демократическим лагерем и Республиканским на уровне ценностных ориентиров, а не действий конкретных лиц. Последних он критикует, по-журналистки жестко.
В целом, всегда можно говорить об исторических событиях, как невозможности реализовать весь потенциал … в силу слишком сильной идеализации исполнителей этой воли. Собственно, политик-практик и отличается от политика-теоретика умением вписаться в обстоятельства непреодолимой силы.
Это вовсе не означает идеализацию Трампа. Наоборот, необходимо сравнивать «яблоки с яблоками», а не пытаться судить одних за намерения, а других за поступки.
Вудворд опять-таки не скрывает фактов (большая редкость в наши дни) и описывает реакцию финансового директора Microsoft Кевина Скотта (активиста Демпартии), на «пугающие» отклонения Байдена, «как у 87-летнего маразматика».
И автор совершенно не стесняется в выражениях по поводу катастрофического вывода войск из Афганистана. Именно Белый Дом вывел все войска с авиабазы Баграм, прежде чем обеспечить безопасность оставшихся американских граждан и военных.
Вудворд упоминает о переговорах между Байденом и Путиным в Женеве, а далее пишет про апрель 2021 года, когда президент США уже намекнул президенту РФ, что цена вторжения на Украину – ряд экономических противовесов и высылка дипломатов. Там же за кулисами появилась оценка Путиным Байдена как дряхлого, ничего не понимающего старика.
19 января 2022 года Байден объявил, что примет «незначительное вторжение» на Украину.
Тогда же, как описывает Вудворд, Байден зашел так далеко, что публично заявил, что не будет поставлять американские F-16 Украине. И так далее. То есть прямая провокация.
К прегрешениям Трампа же относится, в частности, помощь России во время эпидемии. Понятно, что автор не ставит здесь знак равенства, но интонационная поддержка, к сожалению, присутствует.
Слаб человек.
Ситуация 911
В продолжение разговора об Эмманюэле Тодде. Работа, по которой всего его узнали – это, разумеется, «После империи. Pax Americana – начало конца».
В общем, там содержались все основные директивы, определяющие публичную риторику французского демографа на годы вперед. Собственно антиимпериализм его никогда не покидал.
Именно Тодд предложил в качестве фигуры речи, характеризующей США т. н. «„стратегию умалишенного“, призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы еще больше их устрашить».
Что же касается союзников, то вариантов у мирового гегемона также немного: [США] «институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты… Все происходит так, как если бы Соединенные Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определенного уровня международной напряженности, к ситуации ограниченной хронической войны»
По мнению Тодда реальной гегемонией США пользовались только в 1950–1990-х годах. Это к слову о социальных показателях, которые он всегда смотрит в первую очередь.
Но уже в начале 1970-х годов «появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики». Только за 1990–2000-е этот дефицит вырос со $100 до $450 млрд..
Чтобы сбалансировать платежный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне. Когда-то страна была настроена крайне изоляционистски, теперь же она «начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира». И хотя Америка сильно сдала экономически, она продолжает обогащаться за счет мира – и делает это как хищница. Поэтому она «вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни».
Зачем воевать демократии?
Тодд указывает, что мирной державой США считать больше нельзя по той причине, что их демократизм сильно преувеличен и быстро вытесняется олигархией. Это же касается и других «старых демократий» – Британии, Франции и т. п. Все они «постепенно трансформируются в олигархические системы». Демократия на Западе регрессирует, пишет автор в 2004 году.
«Появляется новый класс, на который приходится 20 % социальной структуры в количественном и 50 % – в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования».
Причина всех бед – такой вот диспропорциональный перекос.
Реальные цели войны не нужны, нужен мало управляемых хаос для урезания конкуренции.
Это к слову о последствиях 9/11 и резкому сворачиванию демократических институтов.
В продолжение разговора об Эмманюэле Тодде. Работа, по которой всего его узнали – это, разумеется, «После империи. Pax Americana – начало конца».
В общем, там содержались все основные директивы, определяющие публичную риторику французского демографа на годы вперед. Собственно антиимпериализм его никогда не покидал.
Именно Тодд предложил в качестве фигуры речи, характеризующей США т. н. «„стратегию умалишенного“, призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы еще больше их устрашить».
Что же касается союзников, то вариантов у мирового гегемона также немного: [США] «институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты… Все происходит так, как если бы Соединенные Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определенного уровня международной напряженности, к ситуации ограниченной хронической войны»
По мнению Тодда реальной гегемонией США пользовались только в 1950–1990-х годах. Это к слову о социальных показателях, которые он всегда смотрит в первую очередь.
Но уже в начале 1970-х годов «появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики». Только за 1990–2000-е этот дефицит вырос со $100 до $450 млрд..
Чтобы сбалансировать платежный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне. Когда-то страна была настроена крайне изоляционистски, теперь же она «начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира». И хотя Америка сильно сдала экономически, она продолжает обогащаться за счет мира – и делает это как хищница. Поэтому она «вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни».
Зачем воевать демократии?
Тодд указывает, что мирной державой США считать больше нельзя по той причине, что их демократизм сильно преувеличен и быстро вытесняется олигархией. Это же касается и других «старых демократий» – Британии, Франции и т. п. Все они «постепенно трансформируются в олигархические системы». Демократия на Западе регрессирует, пишет автор в 2004 году.
«Появляется новый класс, на который приходится 20 % социальной структуры в количественном и 50 % – в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования».
Причина всех бед – такой вот диспропорциональный перекос.
Реальные цели войны не нужны, нужен мало управляемых хаос для урезания конкуренции.
Это к слову о последствиях 9/11 и резкому сворачиванию демократических институтов.
«Баба Яга против»
Взгляды на эволюцию ранних государств варьируются от антропологического пессимизма до культурологического оптимизма. Каждой твари по паре.
Йельский профессор антропологии Джеймс Скотт и его «Against The Grain», очевидно, дрейфует к первой позиции.
Я до сих пор не читал эту работу, хотя знал позицию автора по статьям.
Обобщая и концептуализируя новейшие открытия археологии, демографии, экономики, биологии и т.д., Скотт предлагает пересмотреть процесс государствообразования.
Доминирующий сейчас стиль, описывающий древнюю историю, создан именно государствами и гласит, что сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников.
Земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо неспособными адаптироваться. С переходом от охоты и собирательства к земледелию жизнь людей как минимум не улучшилась, этот переворот нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений.
Рацион охотников и собирателей разнообразен и хорошо сбалансирован, рацион земледельцев же скуден и однороден; первые свободно распоряжаются своим временем и трудятся довольно мало, вторые постоянно заняты и тяжко трудятся.
Главное изменение, которое привнесли первые государства в жизнь людей, это «одомашнивание». Как человек одомашнил растения и животных, так и государство одомашнило прежде свободного и не привязанного к конкретной территории человека.
Какое элегантное возвращение в XVIII век!
Сделав шаг к сельскому хозяйству, человек «поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений».
Увы, в ходе одомашнивания мы обменяли «все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных».
Этот поворот «снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни».
Можем ли мы «провернуть фарш» обратно, стать снова дикими и внимательными, как предлагал нам Руссо, а вслед за ним Фрейд и через 120 лет после него Скотт?
Хороший вопрос, ответа на который автор ловко избегает, присоединяясь к сожалениям о «бесцельно прожитой жизни».
Говоря об идеях близкого Скотту Просвещения, достаточно вспомнить одну важную реплику. Ривароль в заочном споре с Маратом, заметил, что «социальная свобода – полная защищенность собственности и неприкосновенность личности».
Интересно, как бы она обеспечивалась в обществе всеобщего любопытства к лесной фауне?
Взгляды на эволюцию ранних государств варьируются от антропологического пессимизма до культурологического оптимизма. Каждой твари по паре.
Йельский профессор антропологии Джеймс Скотт и его «Against The Grain», очевидно, дрейфует к первой позиции.
Я до сих пор не читал эту работу, хотя знал позицию автора по статьям.
Обобщая и концептуализируя новейшие открытия археологии, демографии, экономики, биологии и т.д., Скотт предлагает пересмотреть процесс государствообразования.
Доминирующий сейчас стиль, описывающий древнюю историю, создан именно государствами и гласит, что сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников.
Земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо неспособными адаптироваться. С переходом от охоты и собирательства к земледелию жизнь людей как минимум не улучшилась, этот переворот нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений.
Рацион охотников и собирателей разнообразен и хорошо сбалансирован, рацион земледельцев же скуден и однороден; первые свободно распоряжаются своим временем и трудятся довольно мало, вторые постоянно заняты и тяжко трудятся.
Главное изменение, которое привнесли первые государства в жизнь людей, это «одомашнивание». Как человек одомашнил растения и животных, так и государство одомашнило прежде свободного и не привязанного к конкретной территории человека.
Какое элегантное возвращение в XVIII век!
Сделав шаг к сельскому хозяйству, человек «поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений».
Увы, в ходе одомашнивания мы обменяли «все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных».
Этот поворот «снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни».
Можем ли мы «провернуть фарш» обратно, стать снова дикими и внимательными, как предлагал нам Руссо, а вслед за ним Фрейд и через 120 лет после него Скотт?
Хороший вопрос, ответа на который автор ловко избегает, присоединяясь к сожалениям о «бесцельно прожитой жизни».
Говоря об идеях близкого Скотту Просвещения, достаточно вспомнить одну важную реплику. Ривароль в заочном споре с Маратом, заметил, что «социальная свобода – полная защищенность собственности и неприкосновенность личности».
Интересно, как бы она обеспечивалась в обществе всеобщего любопытства к лесной фауне?
Рекомендация #3: «Всё о блогинге»
Как понять современную «культуру отмены», публичные скандалы, психологию селебрити и всеобщее помешательство на звездных перформансах?
Кажется, что всё перечисленное – продукт соцсетей и современного видеохостинга.
Такой ответ был бы очень наивным.
Французский культуролог и историк Антуан Лильти пишет о своей любимой эпохе Просвещения и феноменах массовой культуры, её окружающей.
Большая работа «Figures publiques: l'nvention de la célébrité (1750—1850)» читается настолько легко, насколько вообще возможно изложить сложную тему современным языком.
Оригинальность подхода Лильти заключается в том, что он старается держать в поле зрения оба аспекта культуры XVIII в., которые обычно рассматриваются по отдельности, — и «просвещенный», и «народный».
В XVIII в. возникает новое понимание публичности. До этого публичным считалось все, что связано с королевской властью, со сферой политического и коллективного; противопоставлялось ему отдельное, индивидуальное. Теперь под этим подразумевают то, что может быть увидено всеми.
Противопоставляется же ему частное — сфера домашнего и интимного, всего, что может быть на законном основании скрыто от посторонних глаз.
Отношение к селебрити чаще всего носит характер сильной аффективной привязанности. Эмоции, связывавшие, например, Жан-Жака Руссо с его поклонниками, были во многом очень близки к тем, которые связывают нынешних кинозвезд с их восторженными зрителями.
По ходу повествования Лильти цитирует, всерьез или иронично, кучу современных знаменитостей. В том числе публичных интеллектуалов. Выглядит это милой шуткой и совпадет с целью изложения.
Тему можно считать если и не раскрытой, то достаточно приоткрытой для удовлетворения обывательского любопытства.
«Знаменитость — это возможность быть знакомым тем людям, которые с вами не знакомы»
Как понять современную «культуру отмены», публичные скандалы, психологию селебрити и всеобщее помешательство на звездных перформансах?
Кажется, что всё перечисленное – продукт соцсетей и современного видеохостинга.
Такой ответ был бы очень наивным.
Французский культуролог и историк Антуан Лильти пишет о своей любимой эпохе Просвещения и феноменах массовой культуры, её окружающей.
Большая работа «Figures publiques: l'nvention de la célébrité (1750—1850)» читается настолько легко, насколько вообще возможно изложить сложную тему современным языком.
Оригинальность подхода Лильти заключается в том, что он старается держать в поле зрения оба аспекта культуры XVIII в., которые обычно рассматриваются по отдельности, — и «просвещенный», и «народный».
В XVIII в. возникает новое понимание публичности. До этого публичным считалось все, что связано с королевской властью, со сферой политического и коллективного; противопоставлялось ему отдельное, индивидуальное. Теперь под этим подразумевают то, что может быть увидено всеми.
Противопоставляется же ему частное — сфера домашнего и интимного, всего, что может быть на законном основании скрыто от посторонних глаз.
Отношение к селебрити чаще всего носит характер сильной аффективной привязанности. Эмоции, связывавшие, например, Жан-Жака Руссо с его поклонниками, были во многом очень близки к тем, которые связывают нынешних кинозвезд с их восторженными зрителями.
По ходу повествования Лильти цитирует, всерьез или иронично, кучу современных знаменитостей. В том числе публичных интеллектуалов. Выглядит это милой шуткой и совпадет с целью изложения.
Тему можно считать если и не раскрытой, то достаточно приоткрытой для удовлетворения обывательского любопытства.
«Знаменитость — это возможность быть знакомым тем людям, которые с вами не знакомы»