Ситуация 911
В продолжение разговора об Эмманюэле Тодде. Работа, по которой всего его узнали – это, разумеется, «После империи. Pax Americana – начало конца».
В общем, там содержались все основные директивы, определяющие публичную риторику французского демографа на годы вперед. Собственно антиимпериализм его никогда не покидал.
Именно Тодд предложил в качестве фигуры речи, характеризующей США т. н. «„стратегию умалишенного“, призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы еще больше их устрашить».
Что же касается союзников, то вариантов у мирового гегемона также немного: [США] «институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты… Все происходит так, как если бы Соединенные Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определенного уровня международной напряженности, к ситуации ограниченной хронической войны»
По мнению Тодда реальной гегемонией США пользовались только в 1950–1990-х годах. Это к слову о социальных показателях, которые он всегда смотрит в первую очередь.
Но уже в начале 1970-х годов «появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики». Только за 1990–2000-е этот дефицит вырос со $100 до $450 млрд..
Чтобы сбалансировать платежный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне. Когда-то страна была настроена крайне изоляционистски, теперь же она «начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира». И хотя Америка сильно сдала экономически, она продолжает обогащаться за счет мира – и делает это как хищница. Поэтому она «вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни».
Зачем воевать демократии?
Тодд указывает, что мирной державой США считать больше нельзя по той причине, что их демократизм сильно преувеличен и быстро вытесняется олигархией. Это же касается и других «старых демократий» – Британии, Франции и т. п. Все они «постепенно трансформируются в олигархические системы». Демократия на Западе регрессирует, пишет автор в 2004 году.
«Появляется новый класс, на который приходится 20 % социальной структуры в количественном и 50 % – в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования».
Причина всех бед – такой вот диспропорциональный перекос.
Реальные цели войны не нужны, нужен мало управляемых хаос для урезания конкуренции.
Это к слову о последствиях 9/11 и резкому сворачиванию демократических институтов.
В продолжение разговора об Эмманюэле Тодде. Работа, по которой всего его узнали – это, разумеется, «После империи. Pax Americana – начало конца».
В общем, там содержались все основные директивы, определяющие публичную риторику французского демографа на годы вперед. Собственно антиимпериализм его никогда не покидал.
Именно Тодд предложил в качестве фигуры речи, характеризующей США т. н. «„стратегию умалишенного“, призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы еще больше их устрашить».
Что же касается союзников, то вариантов у мирового гегемона также немного: [США] «институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты… Все происходит так, как если бы Соединенные Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определенного уровня международной напряженности, к ситуации ограниченной хронической войны»
По мнению Тодда реальной гегемонией США пользовались только в 1950–1990-х годах. Это к слову о социальных показателях, которые он всегда смотрит в первую очередь.
Но уже в начале 1970-х годов «появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики». Только за 1990–2000-е этот дефицит вырос со $100 до $450 млрд..
Чтобы сбалансировать платежный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне. Когда-то страна была настроена крайне изоляционистски, теперь же она «начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира». И хотя Америка сильно сдала экономически, она продолжает обогащаться за счет мира – и делает это как хищница. Поэтому она «вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни».
Зачем воевать демократии?
Тодд указывает, что мирной державой США считать больше нельзя по той причине, что их демократизм сильно преувеличен и быстро вытесняется олигархией. Это же касается и других «старых демократий» – Британии, Франции и т. п. Все они «постепенно трансформируются в олигархические системы». Демократия на Западе регрессирует, пишет автор в 2004 году.
«Появляется новый класс, на который приходится 20 % социальной структуры в количественном и 50 % – в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования».
Причина всех бед – такой вот диспропорциональный перекос.
Реальные цели войны не нужны, нужен мало управляемых хаос для урезания конкуренции.
Это к слову о последствиях 9/11 и резкому сворачиванию демократических институтов.
«Баба Яга против»
Взгляды на эволюцию ранних государств варьируются от антропологического пессимизма до культурологического оптимизма. Каждой твари по паре.
Йельский профессор антропологии Джеймс Скотт и его «Against The Grain», очевидно, дрейфует к первой позиции.
Я до сих пор не читал эту работу, хотя знал позицию автора по статьям.
Обобщая и концептуализируя новейшие открытия археологии, демографии, экономики, биологии и т.д., Скотт предлагает пересмотреть процесс государствообразования.
Доминирующий сейчас стиль, описывающий древнюю историю, создан именно государствами и гласит, что сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников.
Земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо неспособными адаптироваться. С переходом от охоты и собирательства к земледелию жизнь людей как минимум не улучшилась, этот переворот нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений.
Рацион охотников и собирателей разнообразен и хорошо сбалансирован, рацион земледельцев же скуден и однороден; первые свободно распоряжаются своим временем и трудятся довольно мало, вторые постоянно заняты и тяжко трудятся.
Главное изменение, которое привнесли первые государства в жизнь людей, это «одомашнивание». Как человек одомашнил растения и животных, так и государство одомашнило прежде свободного и не привязанного к конкретной территории человека.
Какое элегантное возвращение в XVIII век!
Сделав шаг к сельскому хозяйству, человек «поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений».
Увы, в ходе одомашнивания мы обменяли «все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных».
Этот поворот «снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни».
Можем ли мы «провернуть фарш» обратно, стать снова дикими и внимательными, как предлагал нам Руссо, а вслед за ним Фрейд и через 120 лет после него Скотт?
Хороший вопрос, ответа на который автор ловко избегает, присоединяясь к сожалениям о «бесцельно прожитой жизни».
Говоря об идеях близкого Скотту Просвещения, достаточно вспомнить одну важную реплику. Ривароль в заочном споре с Маратом, заметил, что «социальная свобода – полная защищенность собственности и неприкосновенность личности».
Интересно, как бы она обеспечивалась в обществе всеобщего любопытства к лесной фауне?
Взгляды на эволюцию ранних государств варьируются от антропологического пессимизма до культурологического оптимизма. Каждой твари по паре.
Йельский профессор антропологии Джеймс Скотт и его «Against The Grain», очевидно, дрейфует к первой позиции.
Я до сих пор не читал эту работу, хотя знал позицию автора по статьям.
Обобщая и концептуализируя новейшие открытия археологии, демографии, экономики, биологии и т.д., Скотт предлагает пересмотреть процесс государствообразования.
Доминирующий сейчас стиль, описывающий древнюю историю, создан именно государствами и гласит, что сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников.
Земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо неспособными адаптироваться. С переходом от охоты и собирательства к земледелию жизнь людей как минимум не улучшилась, этот переворот нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений.
Рацион охотников и собирателей разнообразен и хорошо сбалансирован, рацион земледельцев же скуден и однороден; первые свободно распоряжаются своим временем и трудятся довольно мало, вторые постоянно заняты и тяжко трудятся.
Главное изменение, которое привнесли первые государства в жизнь людей, это «одомашнивание». Как человек одомашнил растения и животных, так и государство одомашнило прежде свободного и не привязанного к конкретной территории человека.
Какое элегантное возвращение в XVIII век!
Сделав шаг к сельскому хозяйству, человек «поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений».
Увы, в ходе одомашнивания мы обменяли «все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных».
Этот поворот «снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни».
Можем ли мы «провернуть фарш» обратно, стать снова дикими и внимательными, как предлагал нам Руссо, а вслед за ним Фрейд и через 120 лет после него Скотт?
Хороший вопрос, ответа на который автор ловко избегает, присоединяясь к сожалениям о «бесцельно прожитой жизни».
Говоря об идеях близкого Скотту Просвещения, достаточно вспомнить одну важную реплику. Ривароль в заочном споре с Маратом, заметил, что «социальная свобода – полная защищенность собственности и неприкосновенность личности».
Интересно, как бы она обеспечивалась в обществе всеобщего любопытства к лесной фауне?
Рекомендация #3: «Всё о блогинге»
Как понять современную «культуру отмены», публичные скандалы, психологию селебрити и всеобщее помешательство на звездных перформансах?
Кажется, что всё перечисленное – продукт соцсетей и современного видеохостинга.
Такой ответ был бы очень наивным.
Французский культуролог и историк Антуан Лильти пишет о своей любимой эпохе Просвещения и феноменах массовой культуры, её окружающей.
Большая работа «Figures publiques: l'nvention de la célébrité (1750—1850)» читается настолько легко, насколько вообще возможно изложить сложную тему современным языком.
Оригинальность подхода Лильти заключается в том, что он старается держать в поле зрения оба аспекта культуры XVIII в., которые обычно рассматриваются по отдельности, — и «просвещенный», и «народный».
В XVIII в. возникает новое понимание публичности. До этого публичным считалось все, что связано с королевской властью, со сферой политического и коллективного; противопоставлялось ему отдельное, индивидуальное. Теперь под этим подразумевают то, что может быть увидено всеми.
Противопоставляется же ему частное — сфера домашнего и интимного, всего, что может быть на законном основании скрыто от посторонних глаз.
Отношение к селебрити чаще всего носит характер сильной аффективной привязанности. Эмоции, связывавшие, например, Жан-Жака Руссо с его поклонниками, были во многом очень близки к тем, которые связывают нынешних кинозвезд с их восторженными зрителями.
По ходу повествования Лильти цитирует, всерьез или иронично, кучу современных знаменитостей. В том числе публичных интеллектуалов. Выглядит это милой шуткой и совпадет с целью изложения.
Тему можно считать если и не раскрытой, то достаточно приоткрытой для удовлетворения обывательского любопытства.
«Знаменитость — это возможность быть знакомым тем людям, которые с вами не знакомы»
Как понять современную «культуру отмены», публичные скандалы, психологию селебрити и всеобщее помешательство на звездных перформансах?
Кажется, что всё перечисленное – продукт соцсетей и современного видеохостинга.
Такой ответ был бы очень наивным.
Французский культуролог и историк Антуан Лильти пишет о своей любимой эпохе Просвещения и феноменах массовой культуры, её окружающей.
Большая работа «Figures publiques: l'nvention de la célébrité (1750—1850)» читается настолько легко, насколько вообще возможно изложить сложную тему современным языком.
Оригинальность подхода Лильти заключается в том, что он старается держать в поле зрения оба аспекта культуры XVIII в., которые обычно рассматриваются по отдельности, — и «просвещенный», и «народный».
В XVIII в. возникает новое понимание публичности. До этого публичным считалось все, что связано с королевской властью, со сферой политического и коллективного; противопоставлялось ему отдельное, индивидуальное. Теперь под этим подразумевают то, что может быть увидено всеми.
Противопоставляется же ему частное — сфера домашнего и интимного, всего, что может быть на законном основании скрыто от посторонних глаз.
Отношение к селебрити чаще всего носит характер сильной аффективной привязанности. Эмоции, связывавшие, например, Жан-Жака Руссо с его поклонниками, были во многом очень близки к тем, которые связывают нынешних кинозвезд с их восторженными зрителями.
По ходу повествования Лильти цитирует, всерьез или иронично, кучу современных знаменитостей. В том числе публичных интеллектуалов. Выглядит это милой шуткой и совпадет с целью изложения.
Тему можно считать если и не раскрытой, то достаточно приоткрытой для удовлетворения обывательского любопытства.
«Знаменитость — это возможность быть знакомым тем людям, которые с вами не знакомы»
Непрактичная жизнь
Я, большой поклонник прагматизма, и как философского направления, и как набора соответствующих мировоззренческих установок, не мог пройти мимо первой русскоязычной биографии идейного вдохновителя – «Чарльз Сандерс Пирс или Оса в бутылке» Виталия Кирющенко.
Пирса часто сравнивают Юмом, а в последнее время и Аристотелем, что демонстрирует возросшие интеллектуальные амбиции США при довольно скромных достижениях, которые можно было бы обналичить.
Автор – специалист по американской философии XIX-XX веков, а заодно и переводчик Пирса, Серля и Остина. Это о многом говорит, потому что в советской традиции эстафетная палочка, что прагматиков, что бихевиористов передавалась от одного интерпретатора к другому, подолгу не задерживаясь на глубоких местах.
Тем не менее, направление того заслуживает и, очевидно, пробел давно пора было компенсировать.
Два базовых материала, послуживших остовом «Осы в бутылке»: полная опубликованная переписка Пирса (гораздо более значимая, чем его скудные прижизненные сочинения) и отличная англоязычная биография Джозефа Брента «Charles Sanders Peirce: A Life».
Книга разбита на географические, а не идейные секции – так гораздо проще и это подсвечивает основные точки перемещения Пирса по континенту: от Кембриджа до Милфорда. В противном случае нужно было бы писать уже не о нем, а об его идеях. Труд явно не 360 страниц и даже не на 3600.
Автор совершенно корректно дает слово своим героям всякий раз, когда хочет продемонстрировать стилистику и до известной степени подыгрывает им выспренным слогом. Это может сбить с толку, но к этому на удивление быстро привыкаешь.
Кирющенко дополняет и расширяет Брента в двух местах: романтически-мистической судьбн второй жены Пирса Джульетты и его отношениях, практически всегда посредственных, со спонсорами.
И в том и другом случае нужно поблагодарить автора за работу с письмами. Весьма многочисленными и порой до крайности туманными.
На мой скромный взгляд вся затея – хорошее начало важного дела.
Я, большой поклонник прагматизма, и как философского направления, и как набора соответствующих мировоззренческих установок, не мог пройти мимо первой русскоязычной биографии идейного вдохновителя – «Чарльз Сандерс Пирс или Оса в бутылке» Виталия Кирющенко.
Пирса часто сравнивают Юмом, а в последнее время и Аристотелем, что демонстрирует возросшие интеллектуальные амбиции США при довольно скромных достижениях, которые можно было бы обналичить.
Автор – специалист по американской философии XIX-XX веков, а заодно и переводчик Пирса, Серля и Остина. Это о многом говорит, потому что в советской традиции эстафетная палочка, что прагматиков, что бихевиористов передавалась от одного интерпретатора к другому, подолгу не задерживаясь на глубоких местах.
Тем не менее, направление того заслуживает и, очевидно, пробел давно пора было компенсировать.
Два базовых материала, послуживших остовом «Осы в бутылке»: полная опубликованная переписка Пирса (гораздо более значимая, чем его скудные прижизненные сочинения) и отличная англоязычная биография Джозефа Брента «Charles Sanders Peirce: A Life».
Книга разбита на географические, а не идейные секции – так гораздо проще и это подсвечивает основные точки перемещения Пирса по континенту: от Кембриджа до Милфорда. В противном случае нужно было бы писать уже не о нем, а об его идеях. Труд явно не 360 страниц и даже не на 3600.
Автор совершенно корректно дает слово своим героям всякий раз, когда хочет продемонстрировать стилистику и до известной степени подыгрывает им выспренным слогом. Это может сбить с толку, но к этому на удивление быстро привыкаешь.
Кирющенко дополняет и расширяет Брента в двух местах: романтически-мистической судьбн второй жены Пирса Джульетты и его отношениях, практически всегда посредственных, со спонсорами.
И в том и другом случае нужно поблагодарить автора за работу с письмами. Весьма многочисленными и порой до крайности туманными.
На мой скромный взгляд вся затея – хорошее начало важного дела.
Бойся своих желаний
Пример идеологического подрыва.
Поговорим об антивосточных сантиментах США.
А кто, как не Питер Наварро с его уже ставшей классической «Coming China Wars» может нам помочь?
Наварро обычно называют экономистом, что формально так, но на самом деле – это такой полевой стратег и политик, главная задача которого обосновывать те или иные долгоиграющие проекты. В 2017 году, т. е. через 10 лет после написания обсуждаемого сегодня материла, он поработал советником Трампа, а во время пандемии поборолся с Энтони Фауччи, который, как мы знаем, обманывал всю страну, а косвенным образом и весь мир.
Наварро записной синофоб с долгой историей небезосновательной борьбы за правду в геополитике.
В известном смысле торговая война с КНР, продукты которой мы потребляем до сих пор, оформлена именно им.
Главная угроза миру исходит не от мелких стран, включенных Вашингтоном в «ось зла», – Ирана, Ирака и КНДР. Она исходит от Китая. Эта страна якобы «идет на лобовое экономическое столкновение со всем остальным миром… Нам предстоят сражения за рабочие места, достойные зарплаты, передовые технологии и любые стратегические ресурсы – нефть, медь, сталь». Еще опаснее то, что «нам придется бороться за возможность есть хлеб, пить чистую воду и просто дышать воздухом».
Наварро подробно рассказывает о вызовах КНР. Индустриальный расцвет Поднебесной означает закат экономик других стран. Дело прежде всего в низкой цене человеческого капитала – стратегии демпинга, благодаря которой китайцы быстро завоевывают рынки всего мира, лишая конкурентов возможности зарабатывать.
В КНР нет экологии, профсоюзов, прав человека и копирайта. Это ископаемое, с которым невозможно вести дела!
Любопытно, что коллега особенное внимание уделяет производству … наркотических средств. Китай поставляет химическую основу для создания всех четырех наиболее тяжелых наркотиков кокаина, героина, метамфетамина и экстази.
Забудьте про мексикано-британские картели. Надо бить по площадям!
Отдельный и важный тезис касается борьбы за углеводороды, обхаживая ОПЕК и работая с африканскими маргиналями.
Соответственно, всё идет к прямому столкновению с интересами США. В первую голову – во Вьетнаме, дальше в Японии, а там и по всему миру.
Удивительно, но говорит это Наварро без тени интеллектуальных допущений, на которые он в целом способен (если судить по другим работам).
Видимо, тут акценты нужно было расставить однозначно и посмотреть на реакцию.
Она воспоследовала – книгу нельзя купить не только в КНР, но и Гонконге.
Война за бумагу уже началась!
Пример идеологического подрыва.
Поговорим об антивосточных сантиментах США.
А кто, как не Питер Наварро с его уже ставшей классической «Coming China Wars» может нам помочь?
Наварро обычно называют экономистом, что формально так, но на самом деле – это такой полевой стратег и политик, главная задача которого обосновывать те или иные долгоиграющие проекты. В 2017 году, т. е. через 10 лет после написания обсуждаемого сегодня материла, он поработал советником Трампа, а во время пандемии поборолся с Энтони Фауччи, который, как мы знаем, обманывал всю страну, а косвенным образом и весь мир.
Наварро записной синофоб с долгой историей небезосновательной борьбы за правду в геополитике.
В известном смысле торговая война с КНР, продукты которой мы потребляем до сих пор, оформлена именно им.
Главная угроза миру исходит не от мелких стран, включенных Вашингтоном в «ось зла», – Ирана, Ирака и КНДР. Она исходит от Китая. Эта страна якобы «идет на лобовое экономическое столкновение со всем остальным миром… Нам предстоят сражения за рабочие места, достойные зарплаты, передовые технологии и любые стратегические ресурсы – нефть, медь, сталь». Еще опаснее то, что «нам придется бороться за возможность есть хлеб, пить чистую воду и просто дышать воздухом».
Наварро подробно рассказывает о вызовах КНР. Индустриальный расцвет Поднебесной означает закат экономик других стран. Дело прежде всего в низкой цене человеческого капитала – стратегии демпинга, благодаря которой китайцы быстро завоевывают рынки всего мира, лишая конкурентов возможности зарабатывать.
В КНР нет экологии, профсоюзов, прав человека и копирайта. Это ископаемое, с которым невозможно вести дела!
Любопытно, что коллега особенное внимание уделяет производству … наркотических средств. Китай поставляет химическую основу для создания всех четырех наиболее тяжелых наркотиков кокаина, героина, метамфетамина и экстази.
Забудьте про мексикано-британские картели. Надо бить по площадям!
Отдельный и важный тезис касается борьбы за углеводороды, обхаживая ОПЕК и работая с африканскими маргиналями.
Соответственно, всё идет к прямому столкновению с интересами США. В первую голову – во Вьетнаме, дальше в Японии, а там и по всему миру.
Удивительно, но говорит это Наварро без тени интеллектуальных допущений, на которые он в целом способен (если судить по другим работам).
Видимо, тут акценты нужно было расставить однозначно и посмотреть на реакцию.
Она воспоследовала – книгу нельзя купить не только в КНР, но и Гонконге.
Война за бумагу уже началась!
Метафизика территории
Британский социолог Джон Урри всю жизнь занимался темой «мобильности» и вынужденными производными, типа туризма и перемещающихся по всему миру денег. Отсюда и интерес к офшорам и книга «Offshoring».
Оказывается, намекает нам Урри, начиная с 1960–1970-х годов капитализм вступил в новую фазу – из «организованного» стал «дезорганизованным». Теперь не государство контролирует капитал, а строго наоборот.
Неолибералы победили кейнсианство (где и когда не говорит) за счет массированных медиа-атак.
Офшоры по Урри – места, где нет государственного контроля. В широком смысле слова. Это не демократично или антидемократично, потому что демократия применима только к национальному государству (еще одна сентенция автора).
Суверенность и эффективность «британской демократии» подрывается наличием офшоров.
Для Урри офшорами служат не только маленькие океанские острова, но и гигантское количество внутренних территорий, на которых всё расползается по швам.
Много интересных примеров. Британская сеть кофеен «Starbucks» участвует в т. н. «голландском сэндвиче», а британцы лишаются налогов из-за хитроумия американских финансовых директоров.
Само наличие многочисленных офшоров, куда в любой момент могут уйти налогоплательщики, заставляет государство договариваться с корпорациями, ослаблять защиту труда, снижать налоги.
Идеальный офшор для Урри – Дубай. Удивительно, но главный недостаток Дубая … это экология и права человека!
Любопытно, что в конечном счете всё сводится к тому, что углеводороды по всему миру перемещаются благодаря контейнерам, зарегистрированным в офшорах.
Можно сказать своего рода образец свободной торговли, не так ли?
Не так – они все обязаны иметь национальную привязку!
Tone of voice: строгий немолодой инженер из XIX века наблюдает за пагубным влиянием сотовой связи на зрение подростков.
С комсомольских позиций вполне законные рассуждения. Стоит ли говорить о гипотетических возможностях возврата мира в состояние до 1950 года?
В целом, да, если считать эксперимент 2020-2022 гг. успешным. Впрочем сам Урри до него не дожил, что упрощает задачу.
Британский социолог Джон Урри всю жизнь занимался темой «мобильности» и вынужденными производными, типа туризма и перемещающихся по всему миру денег. Отсюда и интерес к офшорам и книга «Offshoring».
Оказывается, намекает нам Урри, начиная с 1960–1970-х годов капитализм вступил в новую фазу – из «организованного» стал «дезорганизованным». Теперь не государство контролирует капитал, а строго наоборот.
Неолибералы победили кейнсианство (где и когда не говорит) за счет массированных медиа-атак.
Офшоры по Урри – места, где нет государственного контроля. В широком смысле слова. Это не демократично или антидемократично, потому что демократия применима только к национальному государству (еще одна сентенция автора).
Суверенность и эффективность «британской демократии» подрывается наличием офшоров.
Для Урри офшорами служат не только маленькие океанские острова, но и гигантское количество внутренних территорий, на которых всё расползается по швам.
Много интересных примеров. Британская сеть кофеен «Starbucks» участвует в т. н. «голландском сэндвиче», а британцы лишаются налогов из-за хитроумия американских финансовых директоров.
Само наличие многочисленных офшоров, куда в любой момент могут уйти налогоплательщики, заставляет государство договариваться с корпорациями, ослаблять защиту труда, снижать налоги.
Идеальный офшор для Урри – Дубай. Удивительно, но главный недостаток Дубая … это экология и права человека!
Любопытно, что в конечном счете всё сводится к тому, что углеводороды по всему миру перемещаются благодаря контейнерам, зарегистрированным в офшорах.
Можно сказать своего рода образец свободной торговли, не так ли?
Не так – они все обязаны иметь национальную привязку!
Tone of voice: строгий немолодой инженер из XIX века наблюдает за пагубным влиянием сотовой связи на зрение подростков.
С комсомольских позиций вполне законные рассуждения. Стоит ли говорить о гипотетических возможностях возврата мира в состояние до 1950 года?
В целом, да, если считать эксперимент 2020-2022 гг. успешным. Впрочем сам Урри до него не дожил, что упрощает задачу.
«Непонятно»
В рифму к практическим темам мобильности и капитализма Джон Урри замечен в оценке футуристических теорий.
«What is Future?» обещает нам слишком многое за слишком низкую цену. Не удовлетворяет соблазнам социолога-обывателя.
Во-первых, говорит нам Урри, оно – наступило! Т.е. не о чем говорить.
А вот ЧТО ИМЕННО наступило – загадка. Будущее трудно, если в принципе, предсказуемо.
Ценная мысль, понятная психологам, но редко озвучиваемая в научном обиходе социологов – представление о будущем, сформированные в прошлом влияет на отношение (проекции) будущего в настоящем. Я сильно урезал цветистую фразу британского коллеги, а по существу ключевую мысль книги.
Футурология превратилась в отдельную дисциплину, и большая часть ее идей была связана с мощными программами военного развития. Например, RAND придумывал будущее для всех, в том числе и тех, кто сомневается в способности этой институции.
Другими словами, мы переиначиваем Наполеона – будущее у тех, кто занимается его созданием, а не обдумыванием. Тот, кто прогнозирует, уже проиграл.
Урри по мере скромных сил хвалит модную некоторое время назад «теорию сложных систем». На русском обычно ее сокращенно называют теорией сложности. Именно она помогает нам создавать будущее. Тот, кто не пользуется ей и упрощает (думаю, я тут правильно понимаю автора), тот отказывает себе в будущем и уходит в историю.
Добро пожаловать в сложное метамоделирование!
В общем, это всё содержание достаточно объемной рукописи. У нее вряд ли светлое будущее.
В рифму к практическим темам мобильности и капитализма Джон Урри замечен в оценке футуристических теорий.
«What is Future?» обещает нам слишком многое за слишком низкую цену. Не удовлетворяет соблазнам социолога-обывателя.
Во-первых, говорит нам Урри, оно – наступило! Т.е. не о чем говорить.
А вот ЧТО ИМЕННО наступило – загадка. Будущее трудно, если в принципе, предсказуемо.
Ценная мысль, понятная психологам, но редко озвучиваемая в научном обиходе социологов – представление о будущем, сформированные в прошлом влияет на отношение (проекции) будущего в настоящем. Я сильно урезал цветистую фразу британского коллеги, а по существу ключевую мысль книги.
Футурология превратилась в отдельную дисциплину, и большая часть ее идей была связана с мощными программами военного развития. Например, RAND придумывал будущее для всех, в том числе и тех, кто сомневается в способности этой институции.
Другими словами, мы переиначиваем Наполеона – будущее у тех, кто занимается его созданием, а не обдумыванием. Тот, кто прогнозирует, уже проиграл.
Урри по мере скромных сил хвалит модную некоторое время назад «теорию сложных систем». На русском обычно ее сокращенно называют теорией сложности. Именно она помогает нам создавать будущее. Тот, кто не пользуется ей и упрощает (думаю, я тут правильно понимаю автора), тот отказывает себе в будущем и уходит в историю.
Добро пожаловать в сложное метамоделирование!
В общем, это всё содержание достаточно объемной рукописи. У нее вряд ли светлое будущее.