Всякое упоминание о человечности отсылает нас к чему-то такому, что обособляет человека от природы, выделяет его из нее. В действительности же ни о каком обособлении не может быть и речи: «природное» неразрывно переплетено в человеке с тем, что зовется собственно «человеческим». В своих самых возвышенных и благородных способностях человек — это та же природа со всей ее откровенной двойственностью. Всё, что есть в ней пугающего и, в принятом понимании, бесчеловечного, пожалуй, как раз и представляет собой ту благодатную почву, на которой только и может произрастать вся человечность его порывов, действий и творений.

Фридрих Ницше

Недавно исполнилось сто лет со дня рождения Жиля Делёза. По этому поводу Захар Неустров перевел интервью, в котором французский философ делится своими мыслями о связи литературы и симптоматологии.

Рад видеть всех новоприбывших!

Решил завести телетайп, чтобы с некоторой периодичностью выкладывать туда материалы. Сегодня там появился перевод текста колумбийского математика Фернандо Заламеа из седьмого номера журнала Collapse. Насколько мне известно, это первый перевод автора на русский язык.

Минимальное прилегание и максимальный репост, друзья! Приятного чтения.

https://teletype.in/@bodywo/BHSIHJrXCrs

В «Матрице 4» обыгрывается Другой Нео. Когда-то он выбрал синюю таблетку и остался в компьютерной симуляции. Его преследуют непонятные флэшбеки о Морфеусе, Тринити и Зионе. Он ходит к психотерапевту, который рассматривает их просто как символику подавленных переживаний. Но все заканчивается как всегда: Нео обнаруживает свою истинную сущность Подлинного Героя и улетает, а психотерапевт оказывается компьютерной программой, которая вместо пистолета агента Смита, использует слова и интерпретации.

Психотерапия здесь обыгрывается как колыбель и если раньше ее функция была в том, чтобы пробудить, то теперь в том, чтобы успокоить. Психотерапевт в этом фильме — самая гуманистическая фигура. Он бережно пытается вернуть Нео в дискурс удовольствия и уберечь от возвращения в реальность. Он видит в этом возможность благополучия для Нео. В конце концов, именно Матрица создавала для него перспективу нового духовного роста. Ведь именно за счет быстрого обмена бессодержательными касаниями люди Матрицы создавали произведения искусства, книги, музыку и любовь. В реальном мире Зиона и Индивидуальных Героев, перегруженных личными смыслами и потому бесконечно одиноких, существует только паранойя и одержимость убийством — разумных машин, самих себя, агентов и «спящих» обитателей Матрицы.

Из статьи «Психолог постмодерна: на страже удовольствия».

Для Гегеля стоицизм как тезис есть противопоставление себя и мира, «децизионисткое прекращение диалектики раба и господина путём апелляции к общему разуму» [по Штекелеру]. Стоицизм предполагает, что мир является абсолютно детерминированным божественным Логосом, то есть рациональным принципом, который определяет объективность. Свобода остается только на уровне индивида, то есть в его разуме, который осуществляет выбор согласия или несогласия, потому стоическое сознание самотождественно.

Как пишет Гегель: «Его [стоицизма] принцип состоит в том, что сознание есть мыслящая сущность и нечто обладает для него существенностью, или истинно и хорошо для него, лишь когда сознание ведет себя в нем как мыслящая сущность». Однако это не мешает стоикам выработать идеал добродетельности и следовать ему, доходя до прекраснодушной бездеятельности.

Антитезис, негативное по отношению к стоическому сознанию — это скептическое сознание. У Гегеля читаем: «Скептицизм есть реализация того, чего стоицизм есть только понятие, и действительный опыт того, что такое свобода мысли; она есть в себе негативное и должна проявить себя таким именно образом». Скептицизм является безмыслием, его высший принцип — атараксия, свобода от вынесения суждения об истине (объективной или субъективной).

Хорошо поясняет это Хейде: «Для скептического сознания характерно одно примечательное противоречие. Это сознание постоянно открывает относительность, несубстанциональность и переходность любого устойчивого определения. Скептик подвергает весь мир распаду. Он являет собой иллюстрацию того, насколько все случайно, напрасно и бессмысленно». Если стоицизм предполагает самотождественность, то скептицизм располагает распадом. Там, где стоик выносит тавтологическое суждение, скептик просто действует. Скептическое сознание — это самоотрицание, «оно удерживает это противоречие самому себе непримиренным», следствие тому — безмыслие.

По выражению Штекелера, «стоик переоценивает господство мысли и недооценивает конкретное стремление к действию, которое включает в себя и стимулы в институтах. Скептик переоценивает практическую деятельность и недооценивает концептуальное мышление и общие знания».

Из статьи «Несчастное сознание».

Чем занимаются философы права? Существует ли отдельная юридическая реальность? Как моральные принципы становятся правовыми? И является ли право только интерпретацией? Об этом и многом другом говорим с Софьей Коваль в выпуске нашего подкаста, который посвящен Рональду Дворкину и его вкладу в философию права.

https://youtu.be/cCFAxhYa3N4?si=etwDw64II4K0Ke1c

Георг Зиммель в небольшой работе «Приключение» описывает состояние разрыва рутины повседневности через приключение как спонтанный выход в иное качество проживания времени. Но теперь этот опыт фактически невозможен, так как потребление туристических мест и заслуженная тяжким трудом прокрастинация не предполагают своего досуга, но интегрируются в сценарий customer development. События – это ивенты и запланированные встречи, тусовки и тренинги. Всё, что может быть отмечено в гугл-календаре и списке задач. Они не имеют отношения к событию ни в смысле приключения, ни в смысле разрыва, некоего выхода в то состояние, когда путешествие, по меткому выражению Пруста, становится способом обрести иной взгляд на вещи. Диктатура того же самого и уже заранее известного, прирученного и понятного не позволяет событиям случаться. В опыте психотерапии человек все чаще не ищет встречи со своей тенью или какого-то глубинного диалога с собой, где не слышны иные голоса. Ему достаточно обрести нормальность и жить спроектированную жизнь без риска и бремени существования наугад. Предсказуемое и успокоенное самопонятливое бытие-в-мире – условие счастливой бездумности, радикально исключающей экзистенциальные кризисы, драматургию индивидуального столкновения с тем, что не было запланировано. Рациональная измеримость и подчинение разворачивания производства субъективности проектируемым сценариям того, что должно происходить представляется бегством от потрясений, осознаний и настоящих встреч с чем-то или кем-то иным.

Из статьи «Капиталистический идеализм и рынок утопических микронарративов».

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья – это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» – одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку – это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм – это просвещенное ложное сознание», – говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след – она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник – это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» – вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Из статьи «Благородство пса. Возможны ли киники сегодня?».

Аристотель не нуждается в представлении, а сильнейшее влияние его идей на всю историю философии очевидно, достаточно вспомнить хотя бы Фому Аквинского. Однако именно в ХХ в. аристотелевская философия расцвела сильнее прежнего, породив если и не школу, то точно важное и плодовитое философское направление – неоаристотелизм, к которому часто (с разной степенью справедливости) примешивают и современных томистов. Однако неоаристотелики и «неосхоласты» не просто появились и исчезли. Даже сейчас есть большое количество авторов, продолжающих из раза в раз возвращать нас к Стагириту и Аквинату, развивая и дополняя их учения, порождая живые (во всех смыслах) метафизические, этические и религиозно-философские дискуссии.

Для обсуждения этой многогранной и глубокой темы мы пригласили Васила, фронтмена проекта YALDABOGOV. Вместе мы обсудили истоки поворота к Аристотелю, разницу между неоаристотеликами и современными томистами, эссенциализм и другие прочие неоаристотелиснкой метафизики; поговорили про Питера Гича, Элизабет Энском и многих других философов, затронули этику добродетели, философию религии и множество прочих интересных тем!

https://youtu.be/1BJBYyUMz0c
https://band.link/pathwaysofaletheiatg

#Выпуски

Что почитать для введения в философию?

Часть 4. Первоисточники: средние века

От античности сразу к средним векам? Пропускать этот период было бы странным.
Философия средних веков является особым периодом, который простирается с пятого по пятнадцатый век нашей эры. Многие полагают, что философии, науки и другой исследовательской деятельности в это время практически не было, ведь это «Темные Века». Однако это совершенно не так, средневековый период включает множество сложных и интересных текстов, которые исследуют теизм с различных его сторон. В этот период мы можем найти множество интересных и актуальных вплоть до сегодняшнего дня дебатов, например спор между сторонниками реализма по вопросам универсалий и их противниками, спор между Божественными рационалистами и волюнтаристами, а также множественные споры об успешности или провальности аргументов в пользу бытия Бога.

1. Боэций - Утешение философией
2. Августин - Исповедь
3. Ансельм Кентерберийский - Прослогион
4. Фома Аквинский – Сумма теологии, трактат о законе, Вопрос 90 - 95
5. Уильям Оккам - Избранное
6. Дунс Скот - Избранное
__________________________
- Первая книга содержит очень интересный сюжет. Мыслитель Боэций, который сидит в тюряге за обвинение в госизмене неожиданно встречает перед собой женщину, которая представляется Философией. После этого у них начинается интересный разговор о проблеме Божественного детерминизма и свободы воли и о других проблемах теизма.
- Исповедь это первое произведение в истории западной философии, где для нас открывается личность (в значении индивидуальных переживаний и личного опыта агента). Философ и теолог Августин исповедуется перед Богом о том, что когда-то крал яблоки и очень любил красивых чикс, однако за этими интересными личностными сюжетами кроется философская мысль, которая сказывается об отношениях между Богом и человеком, о природе времени, о природе вины и исповедания и множестве других вопросов.
- Прослогион это возможно самая базовая База средних веков, ведь в этой работе содержится знаменитый онтологический аргумент в пользу бытия Бога, который вызвал множество суровых споров, которые длятся по сей день. Работа проста, ясна и аргументативна, и конечно же провокативна.
- Томас из Аквино создал прекрасный синтез аристотелизма и христианского теизма, однако так как читать всю «Сумму теологии» дело тяжкое, то я здесь выделил ту ее часть, которая посвящена теории естественного права, которая оказалась значимой для современной этики и философии права, однако если вам покажется интересной данная работа, то вы можете прочитать и другие ее главы.
- Работы У. Оккама и И. Д. Скота для особо рисковых исследователей, они сложны и непроходимы, однако в них содержатся интересные размышления о метафизике, философии языка и эпистемологии того времени. Вы можете прочитать в них наиболее интересные вам главы, а если понравится, то попробуйте дочитать до конца.

В комментариях вы можете писать свои рекомендации и делиться мнением по поводу прочитанного. Из представленного списка, лично мне больше всего нравится «Прослогион», так как это доступная и аргументативная работа, а также «Сумма» Фомы, в основном по тем же причинам.

#что_почитать #LS_book

Как любит напоминать пресса, работа Квентина Мейясу, «После конечности», опубликованная в 2006 году, — выдающийся представитель спекулятивного реализма. Работу чествуют как «грозовую тучу на метафизических небесах, остававшихся безоблачными со времён “Бытия и События” Алена Бадью» (последний не стал опровергать это заявление). Текст действительно содержит чистую метафизическую спекуляцию и ставит перед собой задачу сформулировать теорию «абсолюта», которая претендует на: а) реализм, выступая против концепций, которые автор называет «корреляционистскими»; б) защиту положения о контингентности, выступая против всяких концепций, включающих принцип достаточного основания и идею о необходимости всех вещей. Согласно Мейясу, необходима только контингентность. Она выступает абсолютом и единственной дорожкой, ведущей к «Великому Внешнему» — миру, который не зависит от нашего мышления. Копируя своего наставника, Мейясу говорит тоном — здесь вспоминается выражение Канта — «большого господина». Автор пишет с претензией, что осуществляет взгляд сверху, как если бы находился в точке, откуда видно всё Вердонское ущелье: Мейсу бросает взгляд на крупные метафизические доктрины и выносит суждение на их счет, чтобы предложить концепцию, которая преодолеет последние и избавится от них. Стиль автора — Шалтай-болтай («Это я определяю смысл слов»), и напоминает манеру, в которой пишут свои эссе лицеисты или соискатели на звание агреже: пишущий сам определяет позиции, с которыми планирует спорить, определяет смысл понятий, выдвигает аргументы, которые считает неопровержимыми, и блестяще убеждает себя в истинности своих выводов, чью «смелость» не перестают чествовать различные рецензии.

Из статьи «Китч-реализм».

Асимметрия Бенатара опирается на четыре предпосылки: 1) наличие страданий — зло; 2) наличие удовольствий — благо; 3) отсутствие страданий — благо, даже если никем не переживается; 4) отсутствие удовольствий — не зло, если нет того, кем оно переживается. В таком случае, утверждает Бенатар, рождение ребёнка ведёт к некоторой комбинации блага и зла, тогда как воздержание от рождения ведёт к чистому благу и никакому вреду. Поэтому для него отказ от деторождения всегда этически предпочтителен, потому что производит больше блага.

Проблема аргумента Бенатара в том, что он допускает путаницу между агентно-нейтральной и агентно-относительной ценностью. Бенатар рассматривает отсутствие страданий как агентно-нейтральное благо, поскольку оно имеет положительную ценность даже в том случае, если нет никакого агента, к благополучию которого отсылало бы это благо. Но когда речь заходит об отсутствии удовольствий, то Бенатар рассматривает его как агентно-относительное зло, поскольку отрицательную ценность такое отсутствие имеет лишь по отношению к конкретным агентам, переживающим соответствующее состояние. Чтобы избавиться от внутреннего противоречия, Бенатару необходимо принять либо чисто агентно-нейтральный взгляд на ценности, либо чисто агентно-относительный. Но оба варианта ведут к устранению асимметрии и, таким образом, исключают антинаталистический вывод. Ведь если ценность всегда агентно-нейтральна, то лишение удовольствий нерождённых детей также имеет отрицательную ценность. А если ценность всегда агентно-относительна, то отсутствие страданий само по себе в отрыве от уже рождённых людей не будет иметь положительной ценности.

Из статьи «Дал Бог зайку, кто заплатит за лужайку?».

Одной из первых позитивных тематизаций «тьмы» в истории философии являются мистические сочинения Псевдо-Дионисия Ареопагита, в которых представления о Боге связываются не с образом Солнца и света, а с «божественным мраком» или «божественной тьмой». Этот образ используется, чтобы подчеркнуть человеческое неведение и беспомощность перед лицом бога. По следам Псевдо-Дионисия возникла традиция апофатического богословия, согласно которой бог может быть дан человеку только как некоторое отсутствие положительных характеристик, как ощущение собственного незнания, как тайна. Метафора «божественной тьмы» позволяет удерживать вместе трансцендентность бога, его принципиальную недоступность и не-человечность, и возможность соприкоснуться с этой недоступностью в мистическом опыте, или, как минимум, говорить о ней.

Схожим образом использует этот гносеологический потенциал темного и современная континентальная философия. Апофатическая стратегия определения своего предмета характерна для пост-гуссерлевской (пост-хайдеггеровской) феноменологии (Левинас, Мерло-Понти, Лиотар, Марион), лакановского психоанализа и некоторых подходов в социальной философии середины прошлого века (Нанси, Бодрийяр, Сартр). Однако заметной это темная традиция стала только в последние 30 лет в связи с популярностью спекулятивного реализма и постколониальных исследований. В русскоязычной традиции всплеск философского интереса к темному приходится на вторую половину 10-ых, начавшийся с первых переводов Hyle Press в 2015 году и достигший апогея в 2019 с выходом темных выпусков журнала «Логос».

Ключевым онтологическим положением, связывающую все эти разнородные течения и позиции вместе, является положение об автономности и субстантивности темного и негативного. В то время как классика склонна трактовать темное и негативное как нечто производное от света (его момент и ино-бытие), философия темного настаивает на некоторой «позитивной тьме» или «позитивной негативности», не нуждающейся для своего существования в свете. Она предлагает мыслить ничто как нечто. Классика же, начиная с Парменида и продолжая Хайдеггером, утверждает невозможность такого хода мысли. Темная философия предлагает различать 1) ничто как отсутствие и пустоту; 2) ничто как темное и тайное.

Из статьи «Темнота и тьма».

Что значит действительно знать что-то? В повседневной жизни мы можем даже не задумываться об этом — большинство из нас определяет знание, опираясь на здравый смысл. Тем не менее задача точного определения истинного знания куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд; над этой проблемой философы ломают голову со времен Сократа.

В эпоху счастливых 1950-х было принято считать, что мы можем говорить о знании некоей пропозиции тогда и только тогда, когда она истинна, мы убеждены в её истинности и и эта убежденность обоснована. Этот консенсус был подорван в 1963 году короткой заметкой Эдмунда Геттиера в журнале Analysis.

Вот пример, который Геттиер использовал для опровержения этой теории. Предположим, у вас есть все основания полагать, что вы владеете автомобилем Bentley, поскольку он был в вашем владении в течение многих лет, и сегодня вы припарковали его утром на обычном месте. Однако его только что взорвали, так что никакого Bentley у вас нет, несмотря на вашу вполне обоснованную уверенность в том, что он у вас есть. Сидя в кафе за утренним латте, вы размышляете о том, что у кого-то в этом кафе есть Bentley (ведь, в конце концов, он есть у вас). И оказывается, что вы правы, но лишь потому, что другой человек в кафе, бариста, владеет Bentley, о чем вы, конечно, даже не подозревали. На выходе у вас есть хорошо обоснованное истинное убеждение, которое не является знанием.

После множества неудачных попыток реабилитировать «обоснованное истинное убеждение» с помощью мелких модификаций философы попытались пойти радикальным путем. Один многообещающий подход гласит, что знание — форма действия, сравнимая с успехом лучника, когда тот сознательно стремится попасть в мишень.

Выстрел лучника можно оценить несколькими способами. Он может быть точным [accurate] (успешное попадание в цель). Он может быть и ловким [adroit] (умелым и компетентным). Стрельба из лука может быть ловкой лишь в том случае, если лучник задал правильное направление и приложил достаточно усилий. И тем не менее, точный и ловкий выстрел может оказаться неудачным. Возьмем ловко пущенную стрелу, вылетающую из лука с ориентацией и скоростью, которые обычно приводят ее прямо в яблочко. Порыв ветра отклоняет ее от цели, но второй порыв возвращает ее на прежний курс. Этот выстрел точен и ловок, но ему не достает меткости [apt]. Для меткости выстрела необходимо, чтобы его успех был достигнут не случайно (например, в силу второго порыва ветра). Успех должен быть результатом компетентности.

Из статьи «Зная наверняка».

Почему современность мешает ставить вопросы в духе этики Аристотеля? Как люди могут участвовать в рациональном обсуждении общего блага? Какие экономические и социальные структуры препятствуют практике добродетелей? Василий Устиненко перевел текст Аласдера Макинтайра, в котором философ защищает утопизм настоящего и объясняет, как разобщенность мешает нашим повседневным практикам.

Захар Неустроев перевел доклад Жака Лакана, в котором известный психоаналитик рассказывает о том, как Аристотель выживает в наших снах.

Сократ в ходе разоблачения непоследовательности афинян в отношении таких добродетелей как храбрость и благочестие, сформулировал четыре ключевых вопроса древнегреческой этики добродетелей: что делает то или иное человеческое качество добродетелью? Как знание того, что из себя представляют добродетели, связано с обладанием добродетелями? Являются ли разные добродетели аспектами единой добродетели или они связаны друг с другом иным образом? Как добродетели проявляются в достижении специфически человеческих благ или блага? Платон и Аристотель продолжили исследования Сократа и определили необходимые психологические, политические и метафизические измерения любой адекватной теории добродетелей. Так, в диалоге «Государство» Платон, отыскивая ответы на вопросы Сократа, определил умеренность как специфичное совершенство вожделеющей части psyche, храбрость и мудрость как совершенства её яростной [thumos] и разумной частей, справедливость как совершенство правильного порядка между частями psyche, которой руководит разум. Каждая добродетель также является совершенством функции, выполняемой соответствующей группой граждан в хорошо организованном polis’е. Знание одновременно того, чем является каждая добродетель, и того, каким образом каждая из добродетелей выражает единую идею добродетели; то знание, которое определяет наличие добродетелей у человека, в котором правит разум – это знание вневременных идей в свете, проливаемом на них идеей Блага, высшего блага, по направлению к которому каждая человеческая жизнь, которой присущи добродетели, движется в рациональном прогрессе.

Из статьи «Этика добродетелей».