Возникает естественное возражение: сводить лакановское творчество к тому, что пыталась сделать эстетика XX века, возможно, филологически убедительно, но непонятно, как это может иметь ценность для психоанализа — последний ведь вовсе не является эстетической деятельностью. Если искусство — это досуг (otium), пронзающий плотность нашей жизни пустотой, то психоанализ — это дело (negotium), труд. Давно я назвал аналитические исследования «мастерскими души». Психоанализ — это прежде всего практика исцеления страдающих людей: разве не медицина, а не шумные художественные авангарды, должна служить образцом как для теории, так и для практики психоанализа? Не проявляет ли Лакан безответственную, «праздную» легкомысленность в отношении терапевтической функции анализа?

Действительно, мы не можем утверждать, что великие научные революции XX века — теория относительности Эйнштейна, квантовая механика, теорема Гёделя, синтез дарвинизма с генетикой — изоморфны или даже аналогичны современным им художественным и философским революциям (или, напротив, можем?). Разве науки не обладают собственной, эволюционной временностью, почти не связанной с «духом эпохи»? Игнорируя науки нашего времени, как может этот эстетский призыв к власти Символического и перспективе Реального гарантировать «потребителю» — тому, кто оплачивает сеансы у психоаналитиков — действительное исцеление?

Ведь Фрейд не рассматривал анализ как искусство, четко обозначив его место, когда писал, что существует три невозможные профессии: управление, воспитание и психоанализ (к чему я добавил бы также правосудие). По сути, он видел психоанализ как этическую практику, подобно политике, педагогике (и юриспруденции). Мы могли бы назвать это психопруденцией. Иными словами, психоанализ — не технология, эксплуатирующая научные теории; он не подобен современной медицине, целиком технонаучной. Это практика руководства и исцеления людей. Думаю, в глубине души Лакан разделял эту позицию, и не случайно один из его ключевых семинаров так и называется — «Этика психоанализа».

С другой стороны, проект искусства XX века как раз и заключался в том, чтобы не ограничиваться удовольствием и развлечением (otium), но стать самой метанойей в смысле Святого Павла — ментальной трансформацией публики.

Таким образом, можно сказать, что Лакан пытался привнести в этическую практику — психоанализ — парадигмальный сдвиг, произошедший и в эстетике. Для него анализ тоже представляет собой преодоление иллюзорных очарований через распознавание слепой игры Символического, чтобы открыть субъекту доступ к Реальному.

Сержио #Бенвенуто

К Фрейду: как "почему" превратилось в "нахера"

"Почему война?" Пришло время читать текст второй раз, объясню почему.
Первый раз мы обратились к нему сразу, как только война началась: мы нуждались в лекарстве, в ответе перед лицом собственной беспомощности, способном хотя бы отчасти исцелить страдание душевное. В тот момент наш вопрос соответствовал заглавию статьи: Почему война? И штука в том, что мы, пацифисты момента начала войны, на самом деле тогда довольствовались последней страницей статьи: "Мы являемся пацифистами потому, что должны быть таковыми по органическим причинам". Это констатация, которая создавала новую общность, совместную идентификацию, отсюда её терапевтическое значение.
"...Мы должны возмущаться войной, мы ее попросту не переносим. Это уже не просто интеллектуальный или аффективный отказ — для нас, пацифистов, это конституционная нетерпимость, высшая степень идиосинкразии".
Итак, теперь настал момент читать статью второй раз, но уже целиком, и уже в связи с другим вопросом: Почему (или нахера) мир?
Но, спросите вы, с чего вдруг это желание перечитывания возникло? А состоялся известный телефонный разговор, и вот, впервые за все эти годы, стали возникать связи, именуемые на нашем птичьем языке дискурсивными, дающие перспективы прекращения войны. И вот тут-то развязался клинический феномен, который меня поразил и заставил крепко задуматься: те самые пацифисты, условные чтецы последней страницы фрейдовского текста, которые прежде были объединены безусловной общей идиосинкразией по отношению к войне, вдруг часть из них, и притом значительная, начала говорить о неготовности "такой" мир принять (см. комментарии целого ряда "либеральных" медиа)... И если вкус войны, вроде совсем недавно, не вызывал особых вопросов, и о ней говорилось исключительно в терминах несварения желудка, то вдруг оказалось, что и мир представляет собой блюдо, по поводу вкуса которого можно и покапризничать.
Итак, когда читаешь текст с самого начала, то очевидно, что для Фрейда гораздо большей проблемой является не объяснение возникновения войны, а поддержания мира. Если совсем просто: война - это когда ты движим вполне естественным стремлением восполнить, устранить свои лишения и нехватки. И тогда мир выглядит как совсем не бесплатная штука: хоть он и не сопряжён с убийствами, но зиждется на согласии с потерей, с нехваткой, с неполнотой. И моя версия такова: война создавала и поддерживала общность пацифистов, но как только забрезжил мир - грядущая потеря оказалась некоторым из них не по вкусу. О какой потере идёт речь?
Читаемый текст - это эпоха, когда Фрейд вводит в психоаналитическую теорию влечение к смерти. У этой теории своя история: вначале Фрейд говорил о влечении Я, оно направлено на сохранение, на поддержание статуса кво, и именно оно в дальнейшем превратится во влечение к смерти.
Дихотомия война-мир является, согласно Фрейду, почти отражением свойственной душевной жизни человека дихотомии между Эросом и влечением к смерти. Если понимать Эрос как стремление к возникновению связей и поддержания их, то не стоит влечение к смерти мыслить исключительно в терминах убийства и разрушений, совсем нет!
Вспомните историческую связь влечения к смерти и влечения Я чтобы понять это: влечение Я направлено на сохранение Я. И вот если моему Я что-то угрожает - агрессия даёт себя знать.
Соответственно, как принять мир, если его наступление противоречит твоим идеалам (а это основа Я)? Если вот для его наступления нужно поступиться с некоторыми столпами своей веры, в итоге потерей Я? "При чтении о жестокостях в истории у нас иногда возникает впечатление, что идеальные мотивы служили лишь прикрытием для деструктивных влечений; иногда, как, например, в случае жестокостей святой инквизиции, кажется, что идеальные мотивы стеснялись в сознании, получая бессознательное подкрепление от деструктивных. Возможны оба случая."
Другими словами: я готов согласиться на мир, но только если не придётся целовать ради этого лягушку. Забавно, но известны случаи смельчаков, которые на это отваживались, и достигали определённого любовно-эротичесаого процветания

За два столетия мы перешли от религиозного обоснования семьи к её полной юридификации. В христианстве «семейные» отношения внутри Божества и Святого Семейства позволили разработать функцию Имени-Отца. Семья была обоснована Гегелем как важнейший институт, место институциональной любви. «Как непосредственная субстанциальность духа, семья определяется своим единством, ощущаемым через любовь».

Непосредственная субстанциальность, как говорит Жак-Ален Миллер в «К предстоящим Дням Школы, заключается в том, что семья, на заре установления либерализма, предстаёт как мечта о социальной связи, которая была бы естественной. Два века спустя, именно право структурирует семью, выделив её функции, перенеся некоторые из них вовне и раздробив другие. Специфические права: налоговое право, трудовое право, социальное право, право иммиграции, теперь отсылают «непосредственную субстанциальность духа» и «единство, ощущаемое через любовь» к разряду утопий.

Поэтому люди чаще женятся после рождения второго ребёнка. Более того, после развода в первом браке, свободный союз становится предпочтительным для тех, кто уже был женат. Так, в 2004 году почти половина детей родились у пар, живущих в свободном союзе, по сравнению с менее чем 6% в 1965 году; что касается старших детей в семьях, почти 60% из них рождаются вне брака. Этот показатель ставит Францию на первое место среди европейских стран, отказавшихся от института брака. Новая социальная норма — это поздний брак и, в случае развода, редкий повторный брак, независимо от того, сохраняется ли связь с ребёнком или нет. Это было зафиксировано законом в 2005 году с отменой различия между «природными» и «законными» детьми. Уступила ли «естественная» концепция семьи в смысле «естественного» права?

Вопрос остаётся открытым, поскольку для миссии Национального собрания по вопросам семьи ситуация остаётся простой: «Отныне, независимо от юридического статуса пары, именно рождение ребёнка создаёт семью социально». Конечно, это уже не семья создаёт ребёнка. Семья — это мало используемый социальный инструмент, но точка соединения природы и культуры, шишковидная железа социальной мечты, сохраняется. Теперь она локализована на самом ребёнке. Мы больше не можем мечтать о «естественной» семейной связи, но мы и не просыпаемся; точка мечты просто смещается. Лакан исследовал эту точку мечты, исходя из того, что он называл «эдиповой идеологией», которую он осуждал как одну из форм «бредового фамилиализма», особенно известного во Франции в сороковых годах, чтобы избежать вопроса о функции семейного подобия. «Наблюдаем место, которое занимает эдипова идеология, чтобы избавить социологию от необходимости принимать сторону, как она должна была делать раньше, относительно ценности семьи, существующей семьи, мелкобуржуазной семьи в цивилизации, — то есть в обществе, движимом наукой. Пользуемся ли мы или нет тем, что здесь мы покрываем, не осознавая этого?».

Со стороны психоанализа, эдипова идеология заключалась в операции, аналогичной тому, что пыталась сделать философия в XIX веке: натурализация мелкобуржуазной семьи. Со стороны социологии, заметим, что она перестала не принимать сторону. Некоторые секторы социологии, вдохновлённые коммунитаризмом гендерных исследований, акцентируют внимание на изучении ещё маргинальных семейных практик, которые они представляют как авангард форм будущего. Другие, вдохновлённые католической перспективой, предлагают уже упомянутую формулу: «Рождение ребёнка создаёт семью». Этот тезис сводится к тому, что для ребёнка важно юридическое положение родителей, установленное самим фактом рождения. Независимо от способа любовной связи родителей, их союза, только статус родительства, определённый с момента рождения, будет иметь значение. Чтобы продолжать мечтать, что семейная связь естественна, достаточно считать, что отсутствие семейной связи — это такая же семья, и увидеть «естественную» связь под вариациями артефакта….

Гипотеза «естественного» не является гипотезой психоанализа. Мы видим, что «эдипова идеология» больше не достаточна.

Эрик #Лоран

Взгляд психоанализа не в том, чтобы её восстановить, а в том, чтобы констатировать факт, что современный ребёнок раскрывает то, что является структурным для всех. Это субъект, который несёт ответственность за создание своей семьи, в смысле установления распределения имён отца и матери. Следовательно, эта ответственность не облегчается ни юридической фикцией, ни вкладом социологии…

Фрейдовский ребёнок знает, что он должен сосуществовать с монстрами, порождёнными фантазиями, которые не перестают возвращаться в романы и клинику, и идеализациями родительства. Возможно, он знает это лучше, чем философия, как её понимал Деррида, который помещал нередуцируемое родства в артикуляцию «естественного» и «культурного» через «признание». «Рождение и семейная связь вокруг ребёнка будут. Этот инвариант останется, но организация соответствующих мест становится более мобильной. Она никогда не была «естественной» для любого «живого» («человека» или «животного»), но она будет казаться таковой всё меньше… Нужно будет определить нередуцируемое отношение между тем, что называют, с одной стороны, генетическим, биологическим, «естественным», и, с другой стороны, символическим или «культурным» […] Вся тьма концентрируется в этом «опыте», который так быстро называют «признанием»».

Но не является ли это скорее признанием того, что ребёнок отвечает на желание Другого вообще, платя «фунт плоти», и что, исследуя желание Другого, речь идёт не о признании, а о тревоге? Чтобы скрыть это, социологическая забота хочет артикулировать ребёнка с юридической фикцией, играющей роль идеала, даже слабого, по-итальянски это называется il pensiero debole. Психоаналитическая позиция заключается в том, чтобы держать субъекта на расстоянии от идеала и исследовать реальное, задействованное в рождении ребёнка, то есть желание или наслаждение, продуктом которого он является.

Эрик #Лоран

Установление целей развития заранее приводит к риску внешней оценки опыта субъекта. Если мы думаем в терминах целей развития, мы вынуждены сравнивать наших пациентов с этими целями.

М. Спаньоло #Лобб

50-е - 70-е годы XX века. Это были годы, когда большинство психотерапевтических методов были распространены в наибольшей степени. В этот период, определяемый социологами как «нарциссическое общество» (Lasch, 1978), вновь создаваемые психотерапевтические подходы были нацелены на решение проблем отношений и социальных вопросов: как придать больше достоинства возможностям реальной жизни, остающимся в тени последних формулировок Фрейда, который приписывал большую власть силе бессознательного.

Потомок и в некоторой степени диссидент Фрейда, Отто Ранк с его концепцией воли (Rank, 1941), Адлер (1924) с понятием воли к власти и Райх (1945) с его абсолютным доверием к сексуальности (см. Spagnuolo Lobb, 1996, стр. 72 и далее) - все они в начале века стали выразителями изменений социо-психологической точки зрения на человеческие отношения: «нет» ребенка (как и «нет» пациента) является здоровым проявлением, эмоции являются «нормальными», телесная энергия и сексуальность могут переживаться полно и без оргастических расстройств.

Философские аналоги этих изменений можно найти в идеях Ницше, в то время как на художественном уровне новые формы, варьирующиеся от джаза до сюрреализма (в качестве примера можно привести разрушенные фигуры Миро), отражали стремление утвердить новые субъективные точки зрения.

На политическом уровне на определенном этапе развития диктаторских режимов появились права меньшинств, свидетельствующие о желании придать достоинство любой человеческой форме существования. Все психотерапевтические течения, возникшие в течение двадцати лет с 1950 по 1970 год (а также некоторая «ревизия» в парадигме психоанализа), руководствовались стремлением придать больше достоинства и доверия индивидуальному опыту, который считался фундаментальной ценностью для общества.
«Я» подверглось переоценке; ему было приписано творчество и энергия независимости: ребенок должен быть освобожден от гнета отца, так же как пациент освобожден от гнета социальных норм…

На что был похож типичный язык пациентов в 1950-е годы? Сердцевиной запросов в психотерапии в те годы могли бы быть слова: «Я хочу быть свободным»; «Связи душат меня: они останавливают меня в реализации моих возможностей»; «Я прошу помощи в освобождении от связей, которые меня угнетают»; «Я хотел бы уйти из дома, но не могу это сделать»; «Я не могу выносить, когда мой отец указывает мне, что делать». Клинические свидетельства 50-х — 70-х годов говорят нам о значительном фокусировании пациентов на этих переживаниях. Возникла потребность в расширении собственного Я, возникло стремление придать ему большее достоинство, удовлетворить потребность в независимости. Фон, из которого возникла эта потребность, был более прочным, чем в наши дни: близкие отношения были более длительными (хотя часто они нивелировались нормативными факторами), и семейные отношения были, конечно же, более стабильными.

Маргерита Спаньоло-#Лобб

70-е — 90-е годы XX века. Эти годы Galimberti (1999) называет «технологическим обществом», потому что в это время машина была поставлена на пьедестал, и вместе с ней была возведена на пьедестал иллюзия контроля над человеческими эмоциями, особенно иллюзия контроля над душевной болью.

В этот период отношения в oikòs рассматривались как ошибочные и как препятствие для производительности, которая, в свою очередь, считалась единственно надежной ценностью. Любовь и боль, две эмоции, которые в действительности являются неотделимыми, в этот период считались непримиримыми.

Как продукт «нарциссического общества», «технологическое общество» может быть определено как «пограничное». Это поколение, с одной стороны, находилось под сильным давлением успешных родителей, которые хотели, чтобы их дети были «богами», такими же сильными, как они; с другой стороны, это поколение не имело достаточной поддержки своих собственных желаний в попытках быть кем-то в этом мире. Ребенок бога не может совершить ошибку! Это поколение, с одной стороны, выросло с иллюзией своей исключительности, а с другой стороны, ощущало, что тайно блефует. Это в совокупности развивало модальность пограничных отношений: амбивалентность, неудовлетворенность и неспособность сепарироваться для того, чтобы утверждать собственные ценности. Полет молодости в «искусственный рай», их гнев на родителей как на носителей ценностей, которые были далеки от их человечности, способствовал распространению наркотиков, но также являлся важным групповым опытом.

И не случайно в течение этих двадцати лет психотерапия начала проявлять интерес к групповой работе: группа воспринималась как один (иногда единственно возможный) из источников исцеления. Фразы пациентов в 70-80-х годах могли, например, быть следующими: «Я влюбился в коллегу, у меня с ней роман, моя жена не знает, и я не знаю, стоит ли признаться ей или нет», «Мои родители всегда придирались ко мне, а когда я нахожусь в компании, я чувствую себя свободнее, и курение косячка — это освобождение от ежедневного угнетения», «Наркотики (или моя работа, или мой любовник) — это моя основная связь, а отношения с моим партнером являются для меня чем-то дополнительным». Это был поиск себя вне интимных связей, попытка решить трудности бытия с помощью запрещенных веществ или с помощью работы.
Через десять лет, в 90-х годах, этот поиск себя трансформировался в появление потребности в одиночестве: «Я хотел бы чувствовать себя, найти себя. Порой я вынужден поститься, чтобы почувствовать себя через ощущения голода. Каждый что-то хочет от меня, и я не знаю, как определить, кто я такой», или «У меня есть отношения с человеком, который живет в 600 милях от меня. И я многого о нем не знаю. Когда мы только встретились, нам было приятно быть вместе. Но потом это стало скучным. Мы просто не знаем, что делать. Как вы думаете, это нормально?».
Ответы терапевта были приблизительно следующими: «Доверяйте себе и вернитесь к истокам вашего существования (в феноменологических понятиях) — с помощью концентрации почувствуйте, кем вы являетесь». Или: «Давайте посмотрим, что происходит между нами».

Маргерита Спаньоло-#Лобб

90-е годы ХХ века — 10-е годы ХХI века. Интерес к технологиям (ресурсу, который сейчас считается само собой разумеющимся) и амбивалентность по отношению к собственной ценности уступили место ощущению текучести, как его прекрасно охарактеризовал Бауман (Bauman, 2000). Дети «пограничного общества» переживают отсутствие близости, которая создает отношения. Родители отсутствуют, потому что они заняты на работе (в обществе распространена ценность технологий), и тревожатся о неизбежном социальном кризисе. Отсутствие родителей также является следствием их некомпетентности на уровне отношений (пограничная неоднозначность привела потомков к эмоциональной отстраненности). Надо отметить, что поколение этих двадцати лет выросло в период великих миграционных потоков, когда многие люди были не в состоянии опираться на традиции поколений для создания чувства укорененности (Spagnuolo Lobb, 2011b). Традиции часто теряются, и старинные деревенские площади сейчас заменены виртуальными «площадями» в социальных сетях. В «текучем обществе» молодые люди не в состоянии контейнировать возбуждение при встрече с другим и одновременно чрезмерно открыты для возможностей обмена, предлагаемых глобализацией коммуникативных потоков. Например, ребенок делает домашнее задание, и в какой-то момент он нуждается в ободрении и в самообладании, он испытывает недостаток энергии, которая могла бы его оживить. Но никого нет дома, чтобы рассказать об этом, нет поддерживающего взрослого, который мог бы помочь ему понять, что он чувствует и чего он хочет. И тогда он выходит в интернет, где поисковая система обеспечивает ответ; его волнение рассеивается и разбрасывается по всему миру, он находит все возможные ответы, но не может найти «контейнер» человеческих отношений, объятий человеческого тела, потому что холодный компьютер не в состоянии его обнять. Необузданное волнение становится тревогой. И для того чтобы избежать переживания тревоги, тело должно стать нечувствительным, десенситизированным. Это ведет к появлению большого числа тревожных расстройств в современном обществе (таких как панические атаки, ПТСР и т.д.), к появлению трудностей в построении человеческих отношений, интернет-зависимостей, снижению телесной чувствительности. Как хорошо известно специалистам, работающим с подростками или молодыми парами, молодые пациенты могут, например, сказать: «Я впервые занималась любовью с мальчиком, но я ничего не чувствовала», «В онлайн-чате я чувствую себя как рыба в воде, но с моей подругой я не знаю, о чем говорить», «Никто в действительности меня не интересует», «Во время медового месяца мой муж сказал мне, что у него давно уже есть другая женщина». Возникающие виды расстройств связаны с телесной бесчувственностью, которая появляется в отношениях. И поскольку поле полно тревоги и беспокойства, другого человека становится трудно воспринимать.

Маргерита Спаньоло-#Лобб

Признавая свой фундаментальный долг перед фрейдистской метапсихологией (без которой, как я по-прежнему считаю, невозможно «психоаналитическое мышление»), я довольно робко подвергала сомнению его теорию сексуальных отклонений, его нормативный подход к любовным отношениям взрослых,
его довольно шаткую концепцию сублимации и его ограничительные взгляды на женскую сексуальность. Аналогичным образом я не решалась критиковать солипсистский подход Кляйн к
ранним объектным отношениям и то, что я непочтительно называла ее «пищеварительной» моделью психической структуры. В то же время я была недовольна «развоплощенным» видением Лаканом человечества, проявившимся в его лингвистической модели бессознательного. Хотя я высоко ценю то, что Лакан настаивает на структурирующей роли отца, как в фантазиях, так и в том, что он определяет символическую структуру, я чувствовала беспокойство из-за его очевидного пренебрежения к ранней диаде мать-ребенок, а также его упущение связи тело-разум и игнорирование аффекта. Кляйн, с другой стороны, казалось, что она уделяет слишком мало внимания роли отца и его значению в материнском бессознательном с точки зрения его влияния на раннюю психическую структуру. Хотя я восхищалась тем, что Винникотт перевернул
кляйнианскую позицию , принимая во внимание ранние трансакции между матерью и ребенком, и его признание того, что некоторые матери были недостаточно «хороши» в удовлетворении потребностей своих детей, я была озадачена отсутствием внимания к фундаментально важной роли отношений между отцом и матерью в психической организации крошечного младенца.
Исследования Биона, хотя и были чрезвычайно стимулирующими, тем не менее вызывали беспокойство своей интеллектуальностью, которая временами заслоняла для меня природу аналитических отношений. Интересное внимание Кохута к «Я», как он его понимал, и важности нарциссической патологии, также раздражало меня своей кажущейся сентиментальностью и ниспровержением основных концепций, таких как теория либидо или роль инфантильной сексуальности, которым он, по крайней мере с моей точки зрения, не предлагал уникаких удовлетворительных замен. Несмотря на то, что я получила большое представление о новой почве, проложенной Кернбергом в его
исследовании пограничной и нарциссической патологии и понимая необходимость наведения порядка в хаосе
психического функционирования, я чувствовала себя ограниченной его интенсивной категоризацией клинических состояний и, как и многие другие творческие исследователи, я чувствовала, что иногда теряю из виду пациента - такое же существо, как и мы сами, пытающееся найти решения трудностей человеческого бытия. Однако мне никогда бы не пришло в голову открыто возражать этим мыслителям, поскольку я слишком остро осознавала собственную ограниченность. Вместо этого, как я теперь понимаю, я пыталась использовать свои идеи и клинические иллюстрации, чтобы сделать это за меня.
Действительно, мое самое сильное чувство по отношению к вышеупомянутым аналитическим мыслителям (список далеко не полный) - это чувство захватывающего открытия, потому что все они вдохновили меня на дальнейшие размышления. Моя неудовлетворенность их неизбежными ограничениями ни в коем случае не отменяет моего долга перед каждым из них. Обратной стороной восхищения, как и любви, является не критика или неприятие, а равнодушие. Я была и остаюсь далеко не безразличным к этим конструктивным мыслителям, а также очень благодарна им за то, что они заставили меня задуматься, даже если, после долгих поисков я отвергла некоторые из их выводов, а другие включила в свою собственную частную метапсихологию.

Plea for a Measure
of Abnormality

JOYCE McDOUGALL

Взгляды, основанные на способности человеческой природы к саморегуляции, отличаются от взглядов Фрейда на рубеже XIX-XX века, которые были основаны на механистической концепции сил. Способность ребенка кусать поддерживает и сопровождает его умение деконструировать реальность. Эта спонтанная, положительная, агрессивная сила предназначена не только для выживания, но и для социальной взаимосвязи. Она позволяет человеку активно добиваться того, что в окружающей среде может удовлетворить его потребности, разрушая ее в соответствии с его любопытством.

Маргерита Спаньоло-#Лобб

Валлерштайн (Wallerstein, 1986) изучал терапевтический эффект психоанализа и психотерапии при работе с пограничными пациентами и высказал предположение, что обе техники одинаково эффективны. Из своего опыта психиатрической практики (в тот период психоанализ очень редко рекомендовали пациентам-психотикам) и из опыта обучения психоанализу, я помню следующий совет: если пациент признан неподходящим для анализа, ему следует порекомендовать психотерапию; а затем, когда его Эго окрепнет, он может пройти психоанализ. Я размышлял, что же такое может сделать психотерапия, чтобы подготовить пациента к анализу, и почему психоанализ этого сделать не может? Получалось, что психотерапия делает пациента сильнее, а психоанализ ломает его, но при этом парадоксальным образом помогает решить бессознательные проблемы. Благодаря исследованию привязанностей (Fonagy, 2001), я понял, что этот парадокс возникает из-за того, что психоанализ отдает предпочтение «отлучению от груди», а не связям и привязанностям, о которых я упоминал ранее.

Психотерапия поддерживает пациента в большей степени, чем психоанализ, в особенности кляйнианский анализ, хотя Кляйн, как ни парадоксально, может быть очень эмпатичной, когда обращается к интерпретации бессознательной тревоги пациента, а также к интрепретации защиты против нее. Но не все кляйнианцы поступают так. Спиллиус (Spillius, 2007) отмечала, что у лондонских кляйнианцев нет такого правила. Иногда они сначала интерпретируют тревогу, а потом защиту, а иногда – сначала защиту, а затем – связанную с ней тревогу. Альберт Мейсон (в личном общении) упоминал, что иногда стоит сначала обратиться к защитам и сопротивлениям, чтобы обнажить разрушительные тенденции пациента и таким образом ускорить его вхождение в депрессивную позицию. Однако Мейсон считал, что при интерпретации тревоги очень важно сначала незаметно предложить пациенту алиби. Я считаю, что тут следует прислушаться к Мейсону.

//из книги Джеймса С. ГРОТШТЕЙНА
«...НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ НА ДРУГОМ УРОВНЕ...» Психоаналитическая теория и техника в кляйнианском/бионианском подходе

Прямые рекомендации к работе аналитика

Учитывать, что у означающей цепочки две стороны.

Первая, это единство ее смысла, фразовое единство, монолитность фразы, голография фразы как нечто представляющее собой одно-единственное совершенно самостоятельное означающее.

Другая сторона означающего — это свободная ассоциация. Она предполагает, что на уровне любого элемента фразы - сколь угодно малого, вплоть до фонемы - может произойти нечто такое, что, извлекши из нее одно означающее, заменит его другим.

Таково свойство означающего.

Неведомо для субъекта, в бессознательной, ненамеренной форме, в линию его дискурса вклинивается некая случайность - выбор элементов означающей цепочки.

Результаты этого вмешательства выходят на поверхность в форме фонематической оговорки.

Простая замена одного слога в слове говорит о присутствии другой означающей цепочки, которая вмешивается - цепочки, которая, пересекаясь с первой, прививает, присваивает ей новый смысл.

Комментарий: Учитывая таковую конструкцию, есть возможность снизить паталогическую схваченность субъекта балластной монолитной голографической означающей цепью. Возможность расколдовать субъекта.

Жак Лакан "Желание и его интерпретация "

Разнообразие, в форме не-гетеронормативных ценностей, было предметом обсуждения для реляционных мыслителей еще до того, как началось собственно Реляционное движение.

Своей первой опубликованной статьей (1981) Стивен Митчелл стал одним из первых психоаналитиков, кто бросил вызов идее патологизации выбора однополого объекта. Это произошло всего через семь лет после того, как гомосексуальность была исключена из Диагностического и статистического руководства (DSM). Как будет обсуждаться ниже, реляционные коллеги, последовавшие по его стопам, также отвергли старые определения перверсии в пользу гораздо более широкого, если не безграничного, спектра «допустимых» сексуальных вариантов (Dimen, 2001; Stein, 2005a; Saketopoulou, 2014a).

В 1905 году Фрейд (1949) определил нормальную сексуальность как гетеросексуальный половой акт. Практически все остальное, как он уточняет, попадает в сферу перверсии, хотя он и признает, что большинство, если не все люди, регулярно совершают перверсные действия. Это стандарт, которому психоанализ – до Реляционного поворота – придерживался, и, в большей или меньшей степени, то же самое можно сказать и о обществе в целом, конечно. В работе «Перверсия – это мы?» реляционный аналитик Мюриэл Даймен (2001) с самого начала дает понять читателям о своем намерении бросить вызов этим более ранним, классическим представлениям о «нормальности». Она отмечает, что мы демонизируем перверта – само слово унизительно и отчуждает – чтобы чувствовать себя лучше: «перверсия отмечает границу, за которой вы становитесь изгоем. Нормальность очерчивает территорию, внутри которой вы остаетесь в безопасности от стыда, отвращения и тревоги» (Dimen, 2001, p. 838).

В работе Рут Штейн о перверсии (2005a) она также отмечает, что перверсия существует в каждом из нас и представляет собой континуум, подчеркивая, что отклонение от «нормы», определяющее перверсию, также является неотъемлемой частью того, что делает нас людьми. В своих теоретических и клинических материалах Штейн исследует вопросы власти, контроля, соблазнения, удовольствия, боли и многого другого, что существует в сексуальных и несексуальных перверсных пактах и отношениях. Оба автора утвердились как ведущие реляционные мыслители в области сексуальности до их безвременной кончины (Dimen, 1991, 1996, 1997, 1999, 2001, 2005, среди прочих) и (Stein, 1995, 1998a, 1998b, 2000, 2005a, 2005b, а также другие). Вклад Даймен в исследования гендера и культурных факторов в психоанализе также значителен (Dimen, 1991, 1995, 1997; Bergner, Dimen, Eichenbaum, Lieberman & Secrest, 2012; Corbett, Dimen, Goldner & Harris, 2014).


Steven #Kuchuck

В последние годы сексуальная ориентация и гендерная идентичность, хотя и отдельные, но связанные явления, стали рассматриваться большинством реляционных мыслителей как небинарные, текучие состояния бытия, которые пересекаются друг с другом, а также с расой, классом и другими социальными факторами (Saketopoulou, 2011a). Многие из этих современных работ о гендере и сексуальности основываются на исследованиях Джессики Бенджамин. Ее ранние книги и статьи внесли значительный вклад в эти области, помогая обеспечить, чтобы с самого начала реляционный психоанализ включал феминистскую теорию и гендерные исследования в свою теоретическую базу и метатеорию (Benjamin, 1988, 1995, 1996, 1998, 2004; Benjamin & Atlas, 2015).

Совсем недавно Бенджамин развила свои идеи о гендере, сексуальности, взаимном признании и интерсубъективности в важной новой работе (2018). Среди многих других она ссылается на Галит Атлас, чей влиятельный труд (2016a) рассматривает сексуальное (преимущественно женское) желание в контексте того, что она называет загадочным и прагматическим знанием. Вклад Атлас в психоаналитическую литературу о женской сексуальности делает ее одной из самых важных и плодовитых современных реляционных авторов на эту тему (2011a, 2011b, 2012a, 2012b, 2013, 2015, 2016a, 2016b). Андреа Челенза (1991, 2014, среди прочих) также внесла значительный вклад в области женской сексуальности, мужской и женской эротики, а также нарушений сексуальных границ аналитиками. Салли Бьорклунд (2012, 2019), Стивен Хартман (2013, 2017), Джонатан Славин, как упоминалось ранее (2002, 2016, 2019), и Эяль Розмарин (2020) внесли основополагающий вклад в литературу о гендере и сексуальности.

Вклад Адриенн Харрис в реляционный психоанализ многообразен. Ее книга 2005 года и многочисленные другие публикации (Harris, 1991, 1999, 2000) затрагивают постмодернистские концепции гендера, бросая вызов традиционным представлениям о линейном развитии, как и большинство реляционных авторов. Харрис утверждает, что дети становятся гендерными в множественно сконфигурированных контекстах, и рассматривает гендер как менее эссенциалистскую, а скорее сконструированную концепцию. Социальные, культурные и семейные нормы вносят свой вклад в формирование гендерной идентичности.

Аналогично, Вирджиния Голднер (1991, 2011), Кен Корбетт (1993, 1996, 2011), Джонатан Славин (2002, 2016), Кэти Джентиле (2009, 2011, 2015), Джилл Джентиле (2016a, 2016b; Harrington, 2019; Grill, 2019) и я (Kuchuck, 2012, 2013) рассматриваем отдельные аспекты гендера, сексуальной ориентации, самовыражения и желания.

Фокусируясь на понятиях эссенциализма, воплощения, культурных норм и табу, некоторые реляционные авторы также начали заниматься еще новым изучением трансгендерных идентичностей и психоаналитического лечения. Авги Саетопулу (2011b, 2014a, 2014b), Сандра Сильверман (2015), Вирджиния Голднер (2011), Мелани Суше (2011), Гриффин Хансбери (2005a, 2005b, 2011) и Адриенн Харрис (2005, 2011), среди прочих, внесли свой вклад в эту развивающуюся литературу.

Голднер (2011) отмечает, что трансгендерные люди бросают вызов классическим психоаналитическим предположениям, одновременно подрывая и укрепляя гендерные бинарности. Не только как область, но и как культура, мы ценим тех, кто поощряет и улучшает статус своего гендера. Маскулинность и феминность проблематизируются, рассматриваясь как конструкции, существующие в конкуренции друг с другом. Этот раскол неизбежно приводит к страху смешения бинарности путем введения жестов, которые «пересекают» границы одного или другого (Goldner, 2011, p. 159). Голднер также проблематизирует (успешные) попытки патологизировать трансгендерность в современном обществе. Если трансгендерность – это что-то ненормальное, не можем ли мы тогда также считать гендерную «нормативность» собственной обсессивной защитой? Другими словами, фантазия о стабильной гендерной идентичности также примечательна; Голднер считает иллюзорным думать, что сексуальность и гендер естественным образом не меняются на протяжении жизни.

Steven #Kuchuck

Проснувшись, Джордж, герой фильма «Одинокий мужчина», размышляет: «Я всегда говорил, что радуются новому дню лишь дураки, которые не понимают одну простую вещь: сейчас — это не просто мгновение, это напоминание. Вчерашний день отдалился на день, прошлый год — на год, и рано или поздно придёт она...»

Смерть — это то, чего не избежать никому из рождённых. Каждый изобретает свой способ ответить на вопрос, который она ставит. Кто-то верит в бессмертие, кто-то обесценивает сам факт её существования, кто-то придаёт особое значение тому, что лежит за её пределами, а кто-то просто остаётся с этой тревогой. Каждый из этих способов — стратегия, играющая определённую роль, и её полезно изучить, особенно если она вызывает страдания.

Итальянский психоаналитик Эльвио Фачинелли, размышляя о поздних взглядах Рильке на скоротечность жизни, говорит об «идентификации с эфемерным». Среди способов совладания со смертью этот, как мне кажется, вызывает наименьшее количество страданий, которые обильно сопровождают другие подходы. Человек, принявший свою бренность, не обманывает себя загробными мирами или метемпсихозом, не обесценивает факт смерти и не усиливает тревожность, гиперболизируя ценность жизни. Принятие своей бренности дарит особую ценность настоящему, будущему и прошлому. Это хорошая почва для смирения с утратами.

Думаю, скорбь Джорджа имела бы совсем другие ноты, если бы он принял свою быстротечность. Страдание разбитого сердца неизбежно, но оно может быть совершенно разным.

Что лечит в психоанализе? Часть 1.

Размышляет канадский психоаналитик Дональд Карвет. Немодная, но, на мой взгляд, взвешенная и убедительная точка зрения. Ссылку на видео на английском положу в комменты.

«Одна школа мысли считает, что это инсайт, другая - что терапевтические отношения. Очевидно, что и то, и другое вовлечено в процесс. С ростом популярности реляционного психоанализа, похоже, становится широко распространенным мнение, что инсайт и понимание себя не так уж и важны, важна доброта терапевта, эмпатия. И что скорее, между терапевтом и пациентом устанавливаются корректирующие эмоциональные отношения, и неважно, какой школы мысли придерживается терапевт сознательно, интеллектуально. Он может чувствовать, что это очень важно, но в действительности не имеет значения, на каком языке, в каких теоретических рамках работает терапевт, потому что то, что действительно является лечебным, - это терапевтические отношения, доверие, надежность, привязанность, которая формируется между пациентом и терапевтом. Это лечебный фактор, а вся интеллектуализация и концептуализация - это скорее фоновая музыка. Что действительно имеет значение, так это эмоциональная привязанность, которая формируется между пациентом и терапевтом.

Я думаю, что для многих терапевтов это очень выгодное представление, потому что это означает, что не нужно быть знатоками различных школ психоаналитической мысли, не нужно изучать Фрейда, Кляйн, Кохута, Фейерберна, Винникотта, Лакана, потому что эти языки, эти концептуальные системы на самом деле не так уж важны. Все, что им нужно, это быть теплыми, эмпатичными и настроенными на аффекты пациента. Только это действительно имеет значение. Это похоже на то, что достаточно быть хорошим человеком, благонамеренным человеком, чтобы быть хорошим терапевтом. Что ж, для многих людей это сильно все упрощает. Не то чтобы так уж легко быть хорошим человеком, но с этой точки зрения иметь доброе сердце и быть теплым и эмпатичным - этого достаточно. Так что можно не беспокоиться, достаточно ли ты умен и компетентен. Не важно быть особенно умным или интеллектуальным, чтобы быть хорошим терапевтом, потому что главное - это тепло и доброта.

Довольно удобное мнение для многих людей, которые не очень любят работать, для тех, кто не любит сидеть часами, держа в руках книгу, внимательно изучая ее и делая пометки на полях. Нет, не нужно быть ученым, нужно быть просто хорошим человеком, и этого достаточно. Это очень успокаивает многих людей, но это в корне неверно.
Нужно быть хорошим человеком, нужно быть добрым, нужно быть эмпатичным, нужно уметь настроиться на аффект пациента, нужно быть надежным. Я
бы добавил, что терапевту необходимо иметь совесть, а не суперэго.
Необходимо иметь доброе сердце, чтобы быть хорошим терапевтом, необходимо, но далеко не достаточно.

Терапевт должен быть умным, должен иметь научные навыки, чтобы прочитать и понять основные школы психоаналитической мысли достаточно глубоко, должен быть в состоянии услышать материал пациента с этих многочисленных точек зрения. Недостаточно знать только Фрейда, или только Кохута, или только
Кляйн. Нужно знать всех, потому что все они видели что-то важное. Это сложная задача - стать психоаналитиком. Нужно понять, что видел Фейерберн, чего не видел Фрейд, нужно понять, что видел, чего не видели другие. Нужно понять, что видел Кохут, что думал Бион, даже что видел Лакан, потому что он действительно видел некоторые ценные вещи, которые он отказывался выразить понятным языком, чтобы донести до других. Но он видел некоторые важные вещи. Нужно знать обо всем этом».

ФИЛИПП ЖЕЖЕР. КАК ВОЗБУЖДЕНИЕ ПРЕВРАЩАЕТСЯ ВО ВЛЕЧЕНИЕ?

«Влечение - это то, что происходит с возбуждением, когда оно [возбуждение]становится объектом психической работы.»

Филипп Жежер.

«Возбуждение и влечение к смерти в творчестве Мишеля Фэна. Путешествие по возбуждению, начиная с ранней младенческой бессонницы.»

Лакан (Lacan, 1975) в своей концепции «аналитика, как предположительно знающего» затрагивает явление, о котором говорил и Бион (Bion, 1959, 1962a, 1962b) (Grotstein, 2000, 2006b). Когда Бион впервые сформулировал концепцию содержащего и содержимого, многие аналитики (как кляйнианцы, так и некляйнианцы, восприняли ее как «коммуникативную интерперсональную проективную идентификацию» из кляйнианской эпистемы; вскоре его концепцию приняли и терапевты из других школ. Вследствие этого концепция оказалась ограничена интерсубъективным смыслом. Я выдвигаю другую гипотезу: содержащее↔содержимое – это идея, выходящая за пределы своей интерсубъективной природы. Можно сказать и по-другому: я считаю, что интерсубъективная природа этой концепции является каналом или дорогой между различными частями бессознательного анализанта, и в качестве канала используется аналитик. Эта идея восходит к Сократу в «Диалогах Платона». Сократ настаивал, что он всего лишь «повитуха» для мыслей, кото- рые уже есть у того, кто задает вопросы, но не осознает ответы, – то есть канал для того, что спрашивающий уже знает, но не осознает этого.
Лакан, не упоминая Сократа, отметил, что Фрейд фундаментально изменил западную эпистемологию, согласно которой ищущий знания находит мудреца и учится у него мудрости. Фрейд обнаружил, что во время анализа аналитик – это тот, кто не знает; ондолжен оставаться незнающим (ментально ненасыщенным).
Коротко говоря, Лакан предположил, что в психоанализе анализант, считающий себя незнающим, приходит к мудрецу-аналитику, который якобы знает все; анализант приходит с уже созданной бессознательной фантазией, в которой он приписывает свое бес- сознательное аналитику (проецирует на него), и аналитик становится «тем, кто знает».
Значение и последствия этой всеобщей фантазии невозможно преувеличить, можно лишь преуменьшить. Например, кляйнианская концепция зависти (в особенности у пациентов, проходящих анализ) отделяется от зависти к груди и невольно направляется на зависть пациента к его собственному бессознательному, от которого он отказался и перенес на образ аналитика. Другими словами, пациент, проходящий анализ, вынужден консультироваться с профессиналом-незнакомцем, чтобы узнать о собственных мыслях и чувствах, которые он (пациент) не осознает.
Читатель может спросить: «Какое это имеет отношение к содержащему↔содержимому?» Я считаю, что содержащее↔содержимое демонстрирует зеркальную функцию – зеркальную в том смысле, в котором этот термин употребляли Лакан (Lacan, 1949), Винникотт (Winnicott, 1971, гл. 9) и Кохут (Kohut, 1978a, с. 56): мать, в особенности ее взгляд, становится зеркалом для ощущения «я» младенца. Содержащее↔содержимое является зеркальной функцией, в которой младенец узнает себя и становится собой, вглядываясь в свои разнообразные отражения в столь же разнообразном содержащем матери. Мать проводит виртуальный «диализ» сырых эмоций младенца, очищает их и возвращает младенцу «переработанными» – так младенец получает знания о себе и понимает, кто он такой. Это «лекситимический» (несущий знания об эмоциях и об эмоциональном «я») опыт передачи информации.


Джеймс С. Гротштейн
«...НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ НА ДРУГОМ УРОВНЕ...» Психоаналитическая
теория и техника в кляйнианском/бионианском подходе. — М.:
Институт общегуманитарных исследований, 2022

Когда-то существовало понимание нейтральности как стены, но такая нейтральность — это не нейтральность, а отсутствие.

Ценность глупых вопросов.

«Нет ничего интереснее для нас, чем глупые вопросы»

«Мы задаем вопросы только тогда, когда у нас уже есть ответ»

Вот пример одного из бывших пациентов Лакана:

Он должен был принять решение. Месяцами он рассказывал Лакану о своей любви к Х, рассказывал о ней, о своих отношениях с ней, о ее жизни. Короче, он полностью проанализировал свой выбор в пользу нее....

Он приходит на сеанс, чтобы заявить наконец:
– Я женюсь на следующей неделе.

Лакан:
– на ком ?

Лакан должен был знать ответ на этот вопрос.

“Вопросы меня очень интересуют. Они меня очень интересуют в том смысле, что каждый вопрос формируется только на основе ответа. Это точно. Мы задаем вопросы только тогда, когда уже есть ответ. "

"У нас есть тенденция задавать вопросы, уже решив, какой будет ответ, и это момент, который Лакан делает снова и снова в своей последующей работе... "

"Вообще говоря, люди задают вопросы не для того, чтобы узнать информацию, а только тогда, когда верят, что знают, что собираются узнать. Что, в каком-то смысле, сделает все вопросы глупыми. "

"Как такое происходит?
Лакан считает, что большую часть времени задавать вопрос — это как щелкнуть выключателем света. Мы ожидаем воплощения наших собственных ожиданий или собственных желаний... "

"Вопрос вызывает желание, а не информацию... Это демонстрирует интерес к другим людям. "

"Но не по этой причине Лакан задавал ""глупые" вопросы..." Для него цель задать вопрос именно не узнать больше информации о человеке или понять что-то о нем. "

Задай вопрос... даже если ты знаешь ответ... для Лакана смысл задавать вопрос в том, чтобы изучить способ ответа на вопрос... форма ответа, которую вы получаете, скажет вам о многом. Это среда, через которую раскрывается бессознательное желание. Вот почему стоит внимательно прислушаться к тому, как люди отвечают на вопросы о себе.

Семинар Жака Лакана XIII, 1966.