Энн Лаутербах
ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ ШЕЛ ДОЖДЬ
Ворот не было, хотя казалось, что можно
пройти туда, где мерещилась ферма.
Цветы на подносе уже внесли,
и я продолжила спать,
заключенная в дождь, оградивший пространство.
Все животные были вписаны в пейзаж,
и мы устали от выдумок, устали даже от того,
что уставилось прямо в лицо,
отупев от голода.
На полпути через поле мы встали.
Нас бы ни за что не впустили, хотя и узнали бы сразу.
Какую бы ложь я выдумала? Иногда возбуждение
кружило мне голову, и я шаталась, флиртуя на границах,
чуть за пределами рамки, где воздух приникает к краям
сгребая забвение. Я проснулась с пониманием, что провела ночь
в привычной, но пугающей близости: кто-то сказал
вытри нос, кто-то еще ненавидел тарелки.
Месяц переменился за ночь: теперь
сезон не отпускает, воздух непреклонный и чистый,
холодный, как требование определенности.
Некоторые вещи стали невозможны. Невозможно
было вальсировать или пришивать пуговицы. Мы могли, тем не менее,
покинуть дом ради палатки
с потрепанной куклой, и никто бы не смотрел вслед, не махал пока!
(перевел Сергей Хан)
ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ ШЕЛ ДОЖДЬ
Ворот не было, хотя казалось, что можно
пройти туда, где мерещилась ферма.
Цветы на подносе уже внесли,
и я продолжила спать,
заключенная в дождь, оградивший пространство.
Все животные были вписаны в пейзаж,
и мы устали от выдумок, устали даже от того,
что уставилось прямо в лицо,
отупев от голода.
На полпути через поле мы встали.
Нас бы ни за что не впустили, хотя и узнали бы сразу.
Какую бы ложь я выдумала? Иногда возбуждение
кружило мне голову, и я шаталась, флиртуя на границах,
чуть за пределами рамки, где воздух приникает к краям
сгребая забвение. Я проснулась с пониманием, что провела ночь
в привычной, но пугающей близости: кто-то сказал
вытри нос, кто-то еще ненавидел тарелки.
Месяц переменился за ночь: теперь
сезон не отпускает, воздух непреклонный и чистый,
холодный, как требование определенности.
Некоторые вещи стали невозможны. Невозможно
было вальсировать или пришивать пуговицы. Мы могли, тем не менее,
покинуть дом ради палатки
с потрепанной куклой, и никто бы не смотрел вслед, не махал пока!
(перевел Сергей Хан)
Марк Стрэнд. Черные карты.
Ни присутствие камней,
ни хлещущий ветер,
ни море,
что замечает лишь удаление,
ни горы,
ни умирающие города
не скажут,
что ты пришел.
Ничто не скажет тебе,
где ты
Каждое мгновение - место,
в котором ты никогда не был
Ты можешь идти,
веря, что бросаешь свет
вокруг себя
Но откуда тебе это знать?
Настоящее всегда темно
Его карты всегда черны,
возникающие из ничего,
описывающие
в своем медленном восхождении
в себя самих
свой собственный путь,
его пустоту,
эту блеклую, медленную
необходимость его завершения.
Когда они начинают быть,
они как дыхание.
И если их вообще
изучают,
то лишь для того,
чтобы слишком поздно
понять --
предметы твоих бывших когда-то,
как ты думал, забот,
не существуют.
Ни твой дом,
ни твои друзья,
ждущие твоего появления,
ни твои враги,
считающие провалы, -
не отмечены
ни на одной из них.
Только ты здесь,
говорящий привет тому,
кем ты когда-нибудь станешь,
и чёрная трава подпирает
черные звезды.
Перевод Воронова Даниила
Ни присутствие камней,
ни хлещущий ветер,
ни море,
что замечает лишь удаление,
ни горы,
ни умирающие города
не скажут,
что ты пришел.
Ничто не скажет тебе,
где ты
Каждое мгновение - место,
в котором ты никогда не был
Ты можешь идти,
веря, что бросаешь свет
вокруг себя
Но откуда тебе это знать?
Настоящее всегда темно
Его карты всегда черны,
возникающие из ничего,
описывающие
в своем медленном восхождении
в себя самих
свой собственный путь,
его пустоту,
эту блеклую, медленную
необходимость его завершения.
Когда они начинают быть,
они как дыхание.
И если их вообще
изучают,
то лишь для того,
чтобы слишком поздно
понять --
предметы твоих бывших когда-то,
как ты думал, забот,
не существуют.
Ни твой дом,
ни твои друзья,
ждущие твоего появления,
ни твои враги,
считающие провалы, -
не отмечены
ни на одной из них.
Только ты здесь,
говорящий привет тому,
кем ты когда-нибудь станешь,
и чёрная трава подпирает
черные звезды.
Перевод Воронова Даниила
райнер мария рильке. мир цур фаяр
пусть ангел-хранитель не держит меня
он может опять через небо летать
и звёзд тишину на куски рассекать
не нужно уже согревать мне кровать
и руку дрожащую в ночь мне сжимать
пусть ангел-хранитель не держит меня
вольный перевод с немецкого дани соболевой 🎂
пусть ангел-хранитель не держит меня
он может опять через небо летать
и звёзд тишину на куски рассекать
не нужно уже согревать мне кровать
и руку дрожащую в ночь мне сжимать
пусть ангел-хранитель не держит меня
вольный перевод с немецкого дани соболевой 🎂
Дениза Левертов
Например
Зачастую нигде нет ничего особенного: может,
поезд, дребезжащий ни быстро, ни медленно,
от Мельбурна до Сиднея, свет угасает,
мы перешли ту широкую реку, которую помним
по сказке об отрочестве и роковой любви, написанную
водочной прозой, горящей и чистой —
свет угасает, затем
рядом с путями именно этот
куст эвкалипта, маловажная
деревяшка, роща, в твою сторону
смотрит, но не на тебя, а сквозь, сквозь поезд,
поверх него — глядит ветками и корой
на что-то за пределами твоей жизни. Он, этот
клочок зрения, не красивее
миллиона других, даже менее многих;
нет у тебя здесь прошлого, воспоминаний,
ты никогда не ступишь под тень
этих условных присутствий. Возможно, оставив этот континент,
ты никогда не вернёшься; но он будет с тобой:
годы спустя, когда бы
ни промелькнул в твоей голове мутный образ его,
из тебя вырывает он старый плач:
О Земля, любимая моя Земля!
— как и многие другие тусклые
созвездия пейзажей, или обломок
камня в лишайнике, или вовсе старый сарай,
где однажды ты укрывался от ливня
в Эссексе, опираясь на колесо или оглоблю
пыльной телеги, и вышел, когда услыхал,
как вернулся петь чёрный дрозд, хотя дождь
ещё не утих; как ты и думал,
там был, в тёмном углу, где хмурые облака
сбились в кучу, неясный след
радуги; напротив неё ожидаемый
отблеск полуденного света Восточной Англии, листья,
что сияют и опадают. Лужи, сорняки у обочины,
очистившиеся от пыли. Земля,
вновь тот внутренний плач —
Земля, любимая...
(пер. с английского Дмитрий Сабиров)
Например
Зачастую нигде нет ничего особенного: может,
поезд, дребезжащий ни быстро, ни медленно,
от Мельбурна до Сиднея, свет угасает,
мы перешли ту широкую реку, которую помним
по сказке об отрочестве и роковой любви, написанную
водочной прозой, горящей и чистой —
свет угасает, затем
рядом с путями именно этот
куст эвкалипта, маловажная
деревяшка, роща, в твою сторону
смотрит, но не на тебя, а сквозь, сквозь поезд,
поверх него — глядит ветками и корой
на что-то за пределами твоей жизни. Он, этот
клочок зрения, не красивее
миллиона других, даже менее многих;
нет у тебя здесь прошлого, воспоминаний,
ты никогда не ступишь под тень
этих условных присутствий. Возможно, оставив этот континент,
ты никогда не вернёшься; но он будет с тобой:
годы спустя, когда бы
ни промелькнул в твоей голове мутный образ его,
из тебя вырывает он старый плач:
О Земля, любимая моя Земля!
— как и многие другие тусклые
созвездия пейзажей, или обломок
камня в лишайнике, или вовсе старый сарай,
где однажды ты укрывался от ливня
в Эссексе, опираясь на колесо или оглоблю
пыльной телеги, и вышел, когда услыхал,
как вернулся петь чёрный дрозд, хотя дождь
ещё не утих; как ты и думал,
там был, в тёмном углу, где хмурые облака
сбились в кучу, неясный след
радуги; напротив неё ожидаемый
отблеск полуденного света Восточной Англии, листья,
что сияют и опадают. Лужи, сорняки у обочины,
очистившиеся от пыли. Земля,
вновь тот внутренний плач —
Земля, любимая...
(пер. с английского Дмитрий Сабиров)
Роза Лебенсбойм (1887-1952)
Мы шли через дни, как сквозь сад, раскуроченный ветром
Цветущий, созревший, и к играм привыкший со смертью.
Тучи, простор и мечты – обо всём слова наши были.
И среди шелеста сада, деревьев-упрямцев
Мы разрослись одним деревцем.
Вечера синевою тянулись, глубокой и тёмной
С болью желаний ветров и падения звёзд,
С блуждающей лаской сияния, над дрожью травы и листвы.
И вились по ветру, в себя синеву мы вбирали,
И веселы были, как звери, умны и игривы, как Боги.
перевод с идиш Лизы Хереш
Мы шли через дни, как сквозь сад, раскуроченный ветром
Цветущий, созревший, и к играм привыкший со смертью.
Тучи, простор и мечты – обо всём слова наши были.
И среди шелеста сада, деревьев-упрямцев
Мы разрослись одним деревцем.
Вечера синевою тянулись, глубокой и тёмной
С болью желаний ветров и падения звёзд,
С блуждающей лаской сияния, над дрожью травы и листвы.
И вились по ветру, в себя синеву мы вбирали,
И веселы были, как звери, умны и игривы, как Боги.
перевод с идиш Лизы Хереш
ВИЛЬНО И МИНСК
Как-то раз один еврей из Ковно приехал в Вильно. У него с собой была сторублёвка, и он её хотел разменять. Ходил он из лавки в лавку, и ни у кого не было мелких денег. Вышел он из последней лавки и говорит прохожему: "Ну и чудной город Вильно - как надо разменять сторублёвку, то негде!". А тот в ответ: "Всё-таки лучше, чем Минск! В Минске, когда надо разменять сторублёвку, то нет сторублёвки!"
перевод с идиш 🐜 и 🦌
Как-то раз один еврей из Ковно приехал в Вильно. У него с собой была сторублёвка, и он её хотел разменять. Ходил он из лавки в лавку, и ни у кого не было мелких денег. Вышел он из последней лавки и говорит прохожему: "Ну и чудной город Вильно - как надо разменять сторублёвку, то негде!". А тот в ответ: "Всё-таки лучше, чем Минск! В Минске, когда надо разменять сторублёвку, то нет сторублёвки!"
перевод с идиш 🐜 и 🦌
Альгерд Бахарэвіч
***
Когда как юбка занавес поднимется
Когда расплющатся монокли и лорнеты
Блудливо сало зала залоснится
Шоу ожидая
УКРАДИ КАРЕТУ
Как сладко, с подоконника слетевши,
И убивая безо рта возницу
Молчать на уши лошадям мятежным
На дно метро нырнуть и
РАСПУСТИТЬСЯ
(пер. с беларуского Жени Овчинниковой)
***
Когда как юбка занавес поднимется
Когда расплющатся монокли и лорнеты
Блудливо сало зала залоснится
Шоу ожидая
УКРАДИ КАРЕТУ
Как сладко, с подоконника слетевши,
И убивая безо рта возницу
Молчать на уши лошадям мятежным
На дно метро нырнуть и
РАСПУСТИТЬСЯ
(пер. с беларуского Жени Овчинниковой)
Майкл Палмер
Я не
Я не знаю английский.
Я не знаю английский, поэтому мне нечего
сказать о последней войне, расцветающей через ночной
бинокль в вечернем небе.
Я не знаю английский, поэтому, когда голоден, не способен
на что-либо большее, чем постоянно указывать на свой рот.
Но такой жест может подразумевать
что угодно.
Я не знаю английский, поэтому не могу получить необходимые
разрешения, как указано в недавнем отчёте.
Например: Могу ли я произнести ласковое слово; могу ли я теперь положить руку или руки, чтобы обнять вас, и немного надавить; могу ли я теперь поцеловать вас прямо в губы; теперь в левое сухожилие шеи ; теперь в сосок каждой груди? И т.д.
В любом случае никак не расшифровал бы её ответ.
Я не знаю английский. Поэтому мне никак не донести, что я предпочитаю
эту картину ни о чём другой о чём-то.
Никак не поговорить о своём прошлом или надеждах на будущее, о том, что мои
очки таинственным образом треснули в Роттердаме, о статуе
Эроса и Психеи в Летнем Саду, о внезапных,
пронзительных криках на улицах Сан Пауло, о часах.
Никак не рассказать шутку про кролика и попугая,
бармена и утку, о Папе Римском и въездной арке.
Ты поймёшь, почему не получила от меня ни одного письма,
а твои так и не прочитаны.
Те, то самое , где ты пишешь так точно о
слиянии видимой вселенной с невидимым
и о линзе из тёмной материи.
Никак не отличить коридор из зеркал от поляны
коровяка, эвкалипта от квакши,
впадину золли от ветрогранника.
Не могу я и произнести слова наука, сеанс, тишина, язык
и томление.
Не могу я и рассказать о древесных тенях, вытянутых и скользящих
по стене, когда солнце приближается к пределу
зимнего отклонения.
Не могу сказать, что у этой розы 24 лепестка,
один слегка загнут.
Не могу сказать, как я разбирал это сам за столом.
Не могу спросить название этой розы.
Не могу повторить слова Ангела-Летописца или те, что про
Угол Стирания.
Не могу говорить ни о том, как много вещей, ни о том,
как они исчезают.
Игры всё ещё продолжаются. Мускулистый мужчина машет палкой
на мяч. Женщина в белом, руки вытянуты, вырезает правильный
круг в пространстве. Деревня становится пылью на меловых
холмах.
Из-за незнания английского меня по-разному называют
Мистер Больной, Тот Недотёпа, Безответный,
Взаправду Потерянный Мальчик и Смех-От-Лошадей.
Войне объявили конец почти до её начала.
Они назвали её Последней Битвой между Близким и Дальним.
Я не знаю английский.
(пер. с английского Дмитрий Сабиров)
Я не
Я не знаю английский.
Я не знаю английский, поэтому мне нечего
сказать о последней войне, расцветающей через ночной
бинокль в вечернем небе.
Я не знаю английский, поэтому, когда голоден, не способен
на что-либо большее, чем постоянно указывать на свой рот.
Но такой жест может подразумевать
что угодно.
Я не знаю английский, поэтому не могу получить необходимые
разрешения, как указано в недавнем отчёте.
Например: Могу ли я произнести ласковое слово; могу ли я теперь положить руку или руки, чтобы обнять вас, и немного надавить; могу ли я теперь поцеловать вас прямо в губы; теперь в левое сухожилие шеи ; теперь в сосок каждой груди? И т.д.
В любом случае никак не расшифровал бы её ответ.
Я не знаю английский. Поэтому мне никак не донести, что я предпочитаю
эту картину ни о чём другой о чём-то.
Никак не поговорить о своём прошлом или надеждах на будущее, о том, что мои
очки таинственным образом треснули в Роттердаме, о статуе
Эроса и Психеи в Летнем Саду, о внезапных,
пронзительных криках на улицах Сан Пауло, о часах.
Никак не рассказать шутку про кролика и попугая,
бармена и утку, о Папе Римском и въездной арке.
Ты поймёшь, почему не получила от меня ни одного письма,
а твои так и не прочитаны.
Те, то самое , где ты пишешь так точно о
слиянии видимой вселенной с невидимым
и о линзе из тёмной материи.
Никак не отличить коридор из зеркал от поляны
коровяка, эвкалипта от квакши,
впадину золли от ветрогранника.
Не могу я и произнести слова наука, сеанс, тишина, язык
и томление.
Не могу я и рассказать о древесных тенях, вытянутых и скользящих
по стене, когда солнце приближается к пределу
зимнего отклонения.
Не могу сказать, что у этой розы 24 лепестка,
один слегка загнут.
Не могу сказать, как я разбирал это сам за столом.
Не могу спросить название этой розы.
Не могу повторить слова Ангела-Летописца или те, что про
Угол Стирания.
Не могу говорить ни о том, как много вещей, ни о том,
как они исчезают.
Игры всё ещё продолжаются. Мускулистый мужчина машет палкой
на мяч. Женщина в белом, руки вытянуты, вырезает правильный
круг в пространстве. Деревня становится пылью на меловых
холмах.
Из-за незнания английского меня по-разному называют
Мистер Больной, Тот Недотёпа, Безответный,
Взаправду Потерянный Мальчик и Смех-От-Лошадей.
Войне объявили конец почти до её начала.
Они назвали её Последней Битвой между Близким и Дальним.
Я не знаю английский.
(пер. с английского Дмитрий Сабиров)
В КОНЦЕ ФЕВРАЛЯ
Что-то ворсистое в углу,
что-то прилипло к полу,
на тарелке затвердели остатки еды,
на тв человек с окровавленным зверем,
и дочка соседа плевать хотела
на постановления исландского языкового комитета.
Страдать — это так по-женски,
экофрендли тампоны,
которые стоят больше семиста крон,
липкие и неудобные.
Из-за обледенения
морозильник перестал закрываться,
под зеркальным инеем
лежит мусор ещё с сочельника,
и какой-то идиот
трётся около машины.
Помял бампер и уехал.
Низкое полуденное солнце
ползёт вниз к следующему дому
точно в то время,
которое предсказали
синоптики в темноте.
Тордис Гисладоттир
пер с исл Виктя Вдовина
Что-то ворсистое в углу,
что-то прилипло к полу,
на тарелке затвердели остатки еды,
на тв человек с окровавленным зверем,
и дочка соседа плевать хотела
на постановления исландского языкового комитета.
Страдать — это так по-женски,
экофрендли тампоны,
которые стоят больше семиста крон,
липкие и неудобные.
Из-за обледенения
морозильник перестал закрываться,
под зеркальным инеем
лежит мусор ещё с сочельника,
и какой-то идиот
трётся около машины.
Помял бампер и уехал.
Низкое полуденное солнце
ползёт вниз к следующему дому
точно в то время,
которое предсказали
синоптики в темноте.
Тордис Гисладоттир
пер с исл Виктя Вдовина
ДОЎГАЯ РЫБА
Неяк пайшоў габрэй ў капоце на вiленскi кiрмаш на закупы. Падыйшоў ён да прылаўкi з рыбай, паглядзець што за рыба. Адна рыба яму спадабалася. Але лянотна было спытваць колькi гэтая рыба каштуе; так што ён яе пацiху сцягнуў i схаваў пад капоту. А рыба была, дзякуй богу, даўгая, так што хвост яе тырчаў з-пад капоты. Прадавач тое прымецiў, i кажа габрэю: "Пане габрэю, вы цi капоту даўжэйшую апранайце, цi рыбу карацейшую цягайце".
пераклад з iдыша 🐜 пры супрацоўнiтве 🦌
Неяк пайшоў габрэй ў капоце на вiленскi кiрмаш на закупы. Падыйшоў ён да прылаўкi з рыбай, паглядзець што за рыба. Адна рыба яму спадабалася. Але лянотна было спытваць колькi гэтая рыба каштуе; так што ён яе пацiху сцягнуў i схаваў пад капоту. А рыба была, дзякуй богу, даўгая, так што хвост яе тырчаў з-пад капоты. Прадавач тое прымецiў, i кажа габрэю: "Пане габрэю, вы цi капоту даўжэйшую апранайце, цi рыбу карацейшую цягайце".
пераклад з iдыша 🐜 пры супрацоўнiтве 🦌