Перед тем, что причиняло тебе больше всего боли, ты начинала громко смеяться. Тебя уже нет здесь, но я усвоил твой урок, сегодня я напишу его так: «В том, что грозит нам погибелью, растет наше сокровище»*.

(Christian Bobin. Autoportrait au radiateur)

* фр. «Dans ce qui prétend nous ruiner, grandit notre trésor» — судя по всему, здесь отсылка к строкам Гёльдерлина из гимна «Патмос»: «Wo aber Gefahr ist, wächst / Das Rettende auch» («Но там, где опасность (или: угроза), растёт / и спасительное»

Мы, старожилы в этих горах,
в этой лесной глуши,
здесь, на кручах,
мы плачем, и мы поем,
мы пашем, мы сеем
и бедствуем.
Но мы не уходим,
мы остаемся,
нас что-то держит
на этих камнях,
мы с ними схожи:
они – наши тропы,
они же – опора,
без них заплутаем,
без них сорвемся,
сорвемся и скатимся
прямо в море.

В этих горах,
в этой лесной глуши
мы живем, мы поем, мы плачем,
лишь здесь мы – воистину люди.

(Arvid Torgeir Lie)

Пер. Владимир Тихомиров

Иллюстрация: Johan Christian Claussen Dahl. Høyonn mellom bautasteiner på Nornes, 1839

Как-то непроизвольно вспомнил эпизод из войны, атаку в октябре 1915 года, а затем память, словно обрадовавшись, что направили ее на знакомую, утоптанную тропу, настойчиво и злорадно стала подсовывать обрезки воспоминаний: лица, безобразные позы убитых русских и немецких солдат, разноголосую речь, бескрасочные, стертые временем куски виденных когда-то пейзажей, невысказанные, почему-то сохранившиеся мысли, внутренне еле ощутимые отзвуки канонады, знакомый стук пулемета и шорох ленты, бравурную мелодию, красивый до боли, чуть блеклый рисунок рта любимой когда-то женщины и опять клочки войны: убитые, осевшие холмики братских могил...

(Михаил Шолохов. Тихий Дон)

Насколько счастье
Призрачно
Для нас:

Миг – слеп,
Забывчив век,
Неровен час…

(Вячеслав Куприянов)

Жизнь бывает тем тягостнее, чем в большей мере человек является «внутренним человеком». Внутренняя жизнь человека, как правило, слишком слабо выражена, чтобы он мог «переносить» собственный мир, но все-таки выражена достаточно сильно, чтобы он ощущал необходимое овеществление и институционализацию общественного «жизненного мира» как предъявляемое к нему несправедливое требование и как «неправду». В конце концов человек, страдающий от «зияния» своей внутренней жизни, склоняется перед неизбежностью и позволяет цивилизации снять с себя тяготы бытия — даже если при этом он испытывает чувство утраты самого себя. Человек уходит в себя — и теряет мир; или он уходит в мир — и теряет себя. Для Гелена отсюда следует такой вывод: «Человек может поддерживать длительные отношения с самим собой и себе подобными только косвенным образом; он должен вновь находить себя на окольном пути, отчуждая самого себя, и здесь-то ему встречаются институты. Правда, все это... суть формы, произведенные людьми, в которых душевное... овеществляется, вплетается в ход вещей и именно поэтому упрочивается на длительный срок. Но, по крайней мере, людей сжигают и потребляют их собственные творения, а не, как это происходит с животными, дикая природа».

Гелен и Плеснер, как и Хайдеггер, исходят из представления о тягостном характере бытия и описывают порожденные культурой методы избавления от тягот как обусловленные элементарной необходимостью выживания. Правда, Хайдеггер также говорит о ближайшей и преобладающей «тенденции к упрощению и послаблению» (Бытие и время). Однако, по его мнению, именно эта тенденция лишает человека способности к «собственному бытию». От того, как человек обращается с тягостным характером бытия — ищет ли освобождения от тягот или, наоборот, принимает тяготы на себя, — как раз и зависит, будет ли его бытие собственным (подлинным) или несобственным (неподлинным). В любом случае всякое стремление избавиться от тягот немедленно вызывает у Хайдеггера подозрение в том, что это есть маневр для бегства, уклонения, падения — то есть не что иное, как проявление «несобственности» (неподлинности). Собственно герой, подобно Атланту, несет на своих плечах тяжесть всего мира и при этом еще должен исхитриться идти прямо, не выпуская из виду своего дерзкого жизненного проекта.

(Rüdiger Safranski. Ein Meister aus Deutschland: Heidegger und seine Zeit)

МОЙ ДОМ ОТКРЫТ

Кричат секреты вслух,
К чему язык теперь?
И сердце настежь, друг,
И всем открыта дверь,
Мой эпос — ясность глаз,
Любовь, но без прикрас.

Предсказан смех и стон,
И боль не заперта,
И пусть я обнажен,
И щит мой — нагота,
Я сам — все, что на мне,
Но дух мой — в тишине.

Пускай мой гнев не стих,
Свершенье не соврет,
Правдивость слов моих
Закроет лгущий рот,
Закончится крик мой
Агонией немой.

(Theodore Roethke)

Пер. Роман Сеф

Иллюстрация: Mary Randlett. Theodore Roethke, 1963

Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них меж «я» и «мы» — ямы. В ямы и свалились одно за другим поколения социальных оторвышей. Остается зарыть. И забыть.

(Сигизмунд Кржижановский. Автобиография трупа)

ветер в лицо
нелепые мышечные сокращения
сухожилия, тянущие смиренные кости
приводят тебя к реке

река протекает справа налево,
а следовательно, ты находишься
на левом берегу реки

снег сыплет слева направо
ветер крепчает, брызги воды
прожигают красную кожу

солнце погибло в снегу
за которым лязгают локомотивы
и угадываются силуэты домов

ветер в лицо
лодка
радостно выплывает из снега
и ловко переворачивая весла
уходит в белое никуда

солнце скатилось влево
прежде чем умереть, а следовательно
река двигается на восток
а ветер с северо-запада

если двигаться вдоль воды
есть шансы что ты сможешь уйти от человеческого жилья

если найдешь звериную тропу в центре пятимилионного города
иди по ней не задумываясь

если увидишь мох на одной из сторон муравейника
бережно оторви его зеленое волокно

положи на язык, обожженный долгой молитвой и холодом
стараясь не думать
о том, что в лодке не было никого

(Миша Жигулевский)

29 ноября в 19:30 в книжном магазине «Циолковский» состоится презентация-анонс книги Армина Молера «Против либералов» издательства Silene Noctiflora.

В преддверии выхода первой книги нашего издательства мы проводим встречу с подготовившими её редакторами.

Армин Молер (1920-2003) известен русскоязычному читателю в первую очередь в качестве секретаря Эрнста Юнгера и историка-историографа «консервативной революции». Однако его в высшей степени насыщенная жизнь была отмечена куда большим количеством событий и ролей: подающий большие надежды участник швейцарской лево-либеральной культурной среды межвоенного периода, несостоявшийся доброволец Второй мировой, талантливый организатор консервативного пространства, публицист с неповторимым и запоминающимся слогом, серый кардинал несбывшегося канцлера ФРГ, крупнейший представитель правоконсервативной сцены второй половины ХХ века и духовный отец современных немецких консерваторов.

Фигура Армина Молера крайне сложна даже для простого биографического описания. Его жизнь была столь насыщенна, а деятельность столь разновекторна, что порой более подходящим вариантом представляется написание биографий нескольких «Молеров», которых объединяет хорошо узнаваемый стиль, швейцарский акцент и дымящаяся сигара.

Встречу откроют основатели издательства:
Даниил Житенёв и Алиса Цыганкова.

Лекцию «Армин Молер: от пионера швейцарского авангарда до патриарха немецких "новых правых"» прочтёт:
Филипп Фомичёв — научный редактор издания и автор послесловия, аспирант Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ, сотрудник Центра фундаментальной социологии, исследователь политической и интеллектуальной истории Германии ХХ века, специалист по современному немецкому консерватизму и «новым правым».

Адрес книжного магазина «Циолковский»: г. Москва, Пятницкий переулок, дом 8 строение 1, мансардный этаж.

ВНИМАНИЕ! Количество мест в зале ограничено. Просим пройти регистрацию на мероприятие:
https://silene-noctiflora.timepad.ru/event/3132722/

Время причиняет насилие; это и есть единственное насилие. «Иной опояшет тебя и отведет туда, куда не хочешь идти»; время ведет нас, куда мы не хотим идти. Допустим, меня при­говорили к смерти; но меня не казнят, если время остановится. Какой бы ужас ни грозил нам, — возможно ли желать чтобы остановилось время, чтобы остановились звезды? Насилие времени разрывает душу; через этот разрыв <в неё> входит вечность.

Уклоняться от времени — грех.

(Simone Weil. Cahiers 1933-1942)

ВУЛКАН

Вулкан — дерево, ветвями вниз.
Вверху — его огненный корень.
Листву он творит в недрах —
За листком листок, и серу —
За крупицей крупицу, и руду —
Искрошенную, пока не стала цветком,
Чьи лепестки — из огня глубин,
И каждая ветка роет окаменелую толщу,
Чтобы расцвести пламенем.
Растёт и растёт вниз дерево живого огня,
Плавит, растит, раскаляет карающий меч.

(Pablo Neruda)

Пер. Павел Грушко

Иллюстрация: Pierre-Henri de Valenciennes. Eruption du Vésuve arrivée le 24 août de l'an 79, 1813

В «Вишневом саде» Гаев (а еще раньше и Любовь Андреевна: «Шкафик мой родной...») обращается с монологом к книжному шкафу. Гаев, по сути, прощается с дорогими вещами, своим прошлым, со своей прошедшей жизнью.

Его монолог («Дорогой, многоуважаемый шкаф!») принято рассматривать в ироничном ключе. Но в некотором роде Гаев договаривает то, что (пусть и не в такой риторической манере) мог бы сказать умирающий Пушкин, обращаясь, как известно, к книжным полкам своей библиотеки «Прощайте, друзья!» (см. воспоминания И.Т. Спасского: «…потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: “Прощайте, прощайте”…»).

(Павел Глушаков. Из записной книжки)

Осень. Деревья в аллее – как воины.
Каждое дерево пахнет по-своему.
Войско Господне.

(Марина Цветаева)

«НОЧЬ ДОЛЖНА СГУСТИТЬСЯ ЕЩЁ НЕМНОГО, ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ СМОЖЕМ УВИДЕТЬ НЕСКОЛЬКО ЗВЁЗД»

Я думаю, что мир сегодня стал более хищным. Крестовые походы и религиозные войны были суровыми, даже жестокими, но их насилие всё ещё оставалось, если можно так выразиться, человеческим. Временами я вижу исчезновение человеческого в лицах, вижу что-то в плоти, в чертах, что-то ускользающее, в чем меньше света. Мне кажется, мы причинили вред жизни. Она может выдержать много ударов, но наступает момент, когда она рискует покинуть ринг.

В жизни есть что-то такое, что не исчезает, а уходит. Оно просто удаляется на время, как ребенок, который претерпел слишком многого, избегает присутствия жестоких родителей. Природа, истина, красота, мягкость, медлительность, которые были притеснены, просто отступили и стали немного сложнее для восприятия, для переживания. Было причинено слишком много вреда, но он не является необратимым. Я не верю в необратимость. Я по-прежнему уверен и всегда буду уверен в том, что человек непобедим, неистребим. Мы вернемся к тому, что живо и истинно. Но чтобы это произошло, мы должны дойти до крайней степени усталости. Другого пути не будет. Человек сегодня не хуже, чем вчера, он только более потерян.

Похоже, ночь должна сгуститься еще немного, прежде чем мы сможем увидеть несколько звезд. Лишь тогда мы увидим звезды, на контрасте. Должно стать еще темнее, чтобы первые звезды — первые, а это значит, что будут и другие, — проявились. Экономическая катастрофа может стать благословением, возможностью. Она отрезвит нас, выведет из состояния опьянения, из нереального, из жадности, из потребительства. Но мы еще не дошли до этого.

(Christian Bobin. Le plâtrier siffleur)

Иллюстрация: Carlos Bracho. Untitled, 2017

СТИХИ ДО ПАМЯТИ

Ты ждешь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени.
Их все забыло: и часы, и стены,
и вечность, и песок, и ночь, и день, и
дождь, и снег, и сосны всей земли.

Кто прав из них — не разобрать уже.
Когда разлуку множишь на разлуку,
от голосов, перечащих друг другу,
в твоей бесцельно-целостной душе —

разлад. Что остается? — зыбкий знак:
след пальца на стекле полупропащий —
так много воли, лжи, стихов и так
судьбы в наличье мало настоящей.

Два голоса оставшихся тепла
и беспокойства города коснутся.
Как и тебе, дарована была
им память. Больше не в ком ей проснуться.

Как ласточка слепая, так она,
крылатая, в тебе трепещет голо,
твой классицизм, торжественная школа, —
скажи мне, какова ему цена?

Так падает на лестницы, от нас
отторгнутый и обреченный час.
Как плат. На метры, обжитые нами.
На тот пробел, что вклинился, светясь,
меж прошлым и грядущим временами.

(Tomas Venclova)

Пер. Владимир Гандельсман

«С ростом нашей власти над природой росло наше отчаяние»

«Правящая элита умышленно ведет нас к катастрофе, мы "прогрессируем" к своему концу!» — предупреждает Роззак. «У человечества никогда не было столько силы, столько знаний и богатства, столько динамизма, и тем не менее оно катастрофически близится к своему концу, причем этот геноцидный конец, который мы готовим себе, изображается в ореоле прометеевой славы...».

Под гигантскими шагами прогресса урбанистического индустриализма сокрушается все — реки и моря, леса, воздух, а главное — человеческая душа. «Само наше физическое окружение вдруг предстает перед нами как зеркальное отражение нашего внутреннего опустошенного состояния, как первый симптом болезни — урбанизма и индустриализма».

Отчего же человечество предстало перед таким ужасающим парадоксом прогресса, когда оказывается, что чем лучше — тем хуже? — вопрошает Роззак. Почему в наше время, чем более развито общество, тем глубже в нем гнет тоталитаризма, тоталитарного насилия, который становится ярмом, хуже, чем у варваров? Отчего нравственный упадок, национализм, жажда тотальной войны продолжают преследовать потомков Возрождения, причем гораздо сильнее, чем во времена Вольтера? Отчего нигилизм и неврозы парализовали общество, которое мы называем развитым?

И сам отвечает: это происходит оттого, что с ростом нашей власти над природой росло наше отчаяние, мы растратили внутренний потенциал человеческого существа. А отчаявшееся человечество — это уже не просто несчастное человечество. В саморазочаровании Роззак видит скрытые источники, рождающие мировые войны, ненависть, эксплуатацию. Такое человечество презирает и уничтожает идеалы красоты и добра, потому что они ставят под сомнение само его существование. Отсюда и тоска по самоуничтожению и стремление к нему у современных поколений.

(Мира Султанова. Философия контркультуры Теодора Роззака)

Иллюстрация: Александр Гронский. Норильск, 2014

Подожди, как же мне пережить это,
Не ослепнуть, не съехать с ума —
Ветки черные, к небу пришитые,
И залитые солнцем дома.

Вон торговка носки разложила,
Вон поставлены розы в ведро,
В тучах золотоносная жила
Открывается у метро,

Зажигается капля на ветке,
И хурма покатилась с лотка…
Красота тяжела человеку —
Оттого-то и жизнь коротка.

(Татьяна Вольтская)

Ни один город не раскрывает свою красоту, когда его заполняют дневные толпы. Последним условием совершенства любой вещи является отсутствие людей.

(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)

Иллюстрация: Борис Смелов. Зимняя канавка, ночь, Ленинград, 1972

Я полагаю — дух, по сути, память,
он вместе с ней меняется, растёт;
извилистые реки быстрой жизни
бегут, как чернота под ивняком.
Густые травы пойменного луга
любовников скрывают. Дикий край.
Мы провели часы среди деревьев,
среди чередованья тьмы и света
и запаха коры и свежих листьев.
Да будет нам дано здесь потеряться.
Деревья сбросили ненужные покровы,
и те несутся прочь, гонимы ветром.
Когда же дождевые облака
повиснут над ветвями серой массой,
трепещем мы, как листья на холсте.
Я тот пейзаж, в котором я потерян,
ты тот пейзаж, где потерялись мы.

(Peter Levi)

Пер. Александр Беляев

ЧЕЛОВЕК И ЕГО СЛОВО

Необходимым для человека становится поиск такого слова, которое позволяет извлечь конкретную вещь из мира и выделить её среди других вещей. Само искание верного слова связано с извлечением вещи из мира, ведь если вещь не получает слова, то она не видна, и в этом случае, будучи при бытии, человек не знает об этом и блуждает, словно слепой и глухой. Разумеется, что такое слово не совпадает со словом доклада или отчёта, когда оно становится основанием получаемой человеком информации. Вместе с тем надо оговориться, что, создавая возможность раскрытия сокрытого и скрытия раскрытого, любое слово никогда не окончательно. При всём том, что слово обладает способностью именовать вещь, обращая на неё внимание человека путём различения такой вещи от всего остального и выделении именно такой вещи, могут возникнуть и другие слова, обращающие внимание на ту же вещь, но в другом её аспекте. Здесь проявляется другая способность слова, связанная с его возможностью обратить внимание уже не на вещь, а на другие слова. Речь идёт о возможности слов быть знаками, которые связываются между собой.

Верное слово значимо для человека в деле подтверждения его присутствия или отсутствия в мире, как и присутствия или отсутствия мира внутри человека, но оно, казалось бы, совсем не таково в отношении к физическому миру. Природный мир вроде бы не нуждается в близком человеку слове: законы физического мира могут «работать» и «работают» без такого слова. Но уже не так обстоит дело с биологическим миром и совсем не так — с миром человека, который не может не описывать и не объяснять мир, пусть только и для себя, прибегая при этом к речи и языку в целом. Человек прибегает к слову и когда «заговаривает» мир, и когда «заклинает» его, и когда пробует выявлять, описывать и объяснять законы физического мира. Он не может этого не делать и не опираться при этом на своё слово, и в этом как раз и проявляется трагизм его — человеческого — положения. Всё, осуществляющееся без человека, человек стремится «переиначить», связав всё с собой и со своим словом, и потому не может не впадать в «описания», «заговаривания» и «заклинания». И чем больше человек втягивается в это дело, тем он больше рискует: рискует тем, что всё связанное — посредством слова — теперь уже зависит от самого человека. В этом — и сила человека, и его слабость. Природный мир — через слово человека — оказывается соотнесённым с миром человека и становится его продолжением. Всё бы ничего, но даже природа и физический мир теперь понимаются в человекоразмерной форме и сугубо антропологической перспективе, и сам человек оказывается в ослеплении: он ослеплён собой и силой своего слова.

(Андрей Сергеев. Своё и другое: «есть» сущего и его тайна)