На английском вышла книга Making sense of myth: conversations with Luc Brisson — сборник диалогов Луи-Андре Дорьона, виднейшего специалиста по сократическим сочинениям Ксенофонта, с платоноведом Люком Бриссоном. Три беседы состоялись в 1999 году, четвертая в 2017. Бриссон о своем обучении в семинарии св. Тарцизия, куда его отправили в 1957 году в возрасте 11 лет:

— За шесть лет вашего затворничества вы соприкасались как-либо с внешним миром?

— Едва ли! Газеты были запрещены. Застуканных с радиоприемником отчисляли. Телевидение тоже было запрещено до тех пор, пока я не оказался в последних классах. По воскресеньям, если только не показывали хоккейный плей-офф, мы полчаса смотрели передачу Father Knows Best, в которой говорилось про важность авторитетов. Я терпеть ее не мог. Нам показали несколько ковбойских фильмов без женщин и фильмы с Лорелом и Харди, их я обожал. Также мы ставили пьесы. В остальном мы были полностью отрезаны от общества и мира. Нас готовили исключительно для служения церкви.

<...>Древнегреческий мы начали изучать на занятиях по синтаксису на втором году обучения. <...> Это не было похоже на обычную школу, где учителя оказывают определяющее влияние на будущее учеников. Мы получали образование не для того, чтобы овладеть знаниями по предметам, удостоверенным дипломом. Мы должны были стать священниками, церковными служителями. Латынь же и греческий служили основными инструментами священничества.

— У вас не было учителей, которые любили греческий и латынь ради них самих?

— Были, но только в последних классах на уроках литературы и риторики. Преподаватель греческого и латыни был превосходным. Он получил степень магистра Парижского католического института. Кроме того, он был очень культурным человеком, настоящим эстетом. Однако у него было много личных проблем, всегда одного и того же рода.

— Вы читали великих греческих и латинских авторов?

— Из латинских — Цезаря и Овидия, потому что их латынь в целом проста. Но мне нравились Гораций, Саллюстий и Тацит. Цицерона я не любил, хотя стиль его, конечно, восхитителен. Но я ненавидел его судебную риторику, основанную на лжи и достижении победы любой ценой. По греческому мы начали с Лукиана. Его греческий не такой уж сложный, потому что это не его родной язык. Кроме того, у него не слишком много неоднозначных мест и сексуальных подтекстов. Вскоре мы перешли к Ксенофонту и Гомеру, а затем трагедиям, которые обязаны были выучивать наизусть. Я до сих пор помню несколько страниц из «Царя Эдипа». Но настоящим откровением для меня стал Платон. Концовка «Пира» (из которого, само собой, исключили все гомосексуальные намеки) и панегирик Сократу пьяного Алкивиада, которые мы читали на уроках литературы, остаются для меня вершиной мировой литературы. Я никогда не читал ничего прекраснее. Даже тридцать лет спустя этот диалог, когда я его перевожу, глубоко трогает меня.

Мы продолжаем читать #теэтет Платона, и сегодня Сократ с Феодором обсуждают, откуда берутся последователи Гераклита с их верой во всеобщую и постоянную изменчивость вещей.

Школ у них нет, и учеников они не воспитывают: да и как это было бы возможно, если они не допускают «ничего надежного ни в рассуждениях, ни в душах»?

Остается допустить, что они αὐτόματοι ἀναφύονται, «произрастают сами собой». Формулировка подчеркивает некоторую стихийность и неразумность подобного воспроизводства: культурное растение нуждается в уходе, а сорняк распространяется без посторонней помощи.

Впрочем, дополнительно «рассеивают» натурфилософские идеи Гераклита «современные мудрецы» — видимо, софисты, которые выступают с публичными лекциями, доступными «даже сапожнику». Никаких пререквизитов. Полное погружение в природу вселенной. Ответы на все вопросы. Платон как будто что-то знал про вирусные видео и инфлюэнсеров.

Где только не подстерегают нас греческие #этимологии. Вот, например, английское слово hyphen («знак переноса», «дефис») происходит от греческого ἡ ὑφέν < ὑφ' ἕν < ὑπὸ ἕν, буквально "воедино", так называлась соединительная скоба или черта. Этот знак упоминает Дионисий Фракиец в своей «Грамматике». Изначально черта писалась под словами, обозначая, что они должны читаться вместе: у греков не было словораздела на письме, и это позволяло избежать двусмысленности. С появлением пробелов назначение знака изменилось, а сам он переехал на поля.