У Бердяева есть мысль об «оправдании творчеством», согласно которой творчество является формой аскезы, возвышающей человека перед Богом. Мысль привлекательная, особенно в контексте идеи творчества как реализации Образа Божиего в себе. Однако есть и узкие места.

В христианской традиции вопрос аскезы для мирян очень тонок – если она начинает искушать и соблазнять ближних, то ценность её стремится к нулю. По крайней мере, если речь идет не о простом соблюдении поста, а о серьезных духовных практиках. Если вы из-за личного подвижничества развалили семью, забросили родителей, не занимаетесь детьми – то что-то с вашим подвижничеством не так. Любой опытный священнослужитель осадит такого аскета.

А кто осадит творца? Разумеется, именно творца с маленькой буквы. Допустим, если личные страдания, претерпеваемые им в творческом процессе, и правда могут оправдать его перед Богом, то как быть с ближними творческих людей?

Даже в нашем бытовом восприятии человек искусства имеет некую индульгенцию на свинство. Не то что бы мы совсем не обращали на это внимания, но всегда готовы простить – «ему можно». И я не призываю не прощать, я не имею такого права, да и не хочу. Просто любопытно, существует ли какая-то зависимость, между масштабом творческого плода и масштабом скорби, которую творческий человек в праве причинить окружающим. Вернее даже, именно ближним, окружающие в широком смысле от подобного творца или выиграют, или ничего не потеряют.
Наверное, это вопрос, схожий с вопросом Раскольникова.

Как бы то ни было, Бердяев прав в том, что к творчеству нельзя подходить менее осознанно, чем к аскезе. И опасно оно тоже не менее.

В русском былинном эпосе есть история о богатыре Сухмане Одихмантьевиче (возможно, помните из детства). Если коротко, он встречает на днепровском берегу несметные татарские силы, идущие на Киев, вступает с ними в неравный бой и побеждает, получив тяжёлые ранения.

Заткнув раны маковыми листочками, он едет в город к князю. Тот ведь посылал его добыть на реке живую лебедь-белую. Увидев, что богатырь вернулся с пустыми руками, Владимир не верит истории о битве и сажает Сухмана в погреб.

Потом выясняется правда, богатыря выпускают, князь просит прощения и предлагает богатые дары. Сухман же отвечает:

– Не умел меня Солнышко, Владимир-князь, чествовать, миловать за мою великую услугу, не видать же ему никогда моих ясных очей.

Выдернул он листочки из горючих ран и промолвил:

– Потеки, моя горючая, неповинная кровь, пролейся Сухман-рекою по чистому полю!

Умер богатырь, и стала кровь его Сухман-рекою, и течёт эта река и поныне в чистом поле.

Воистину – вечный русский сюжет.

Написал текст для Минутной Истории. Можно считать его исторической справкой к «Пряди»👇

🇦🇲 Арабский джихад в Закавказье и багратидская «реконкиста»

VII век стал веком арабских завоеваний. Новая религия - ислам, превратила разрозненные племена аравийских кочевников в грозную силу. На огромных пространствах от Индии до Гибралтара армии под зелеными знаменами несут свою веру и создают новую сверхдержаву — Халифат.

На рубеже 630-х годов арабская экспансия достигла Армении. Первые столкновения представляли собой лишь набеги, но уже в 642 году мусульмане ворвались в Двин, древнюю армянскую столицу, предав ее огню и грабежу. Спустя десятилетие, армянская знать, осознавая неизбежность, признала над собой верховную власть халифа. Условия были относительно мягкими: армянам сохранили самоуправление, предоставили льготы в выплате дани и обещали защиту от Византии.

Годы мирной жизни перемежались восстаниями, и свободы становилось все меньше, армянские нахарары (аристократы) старательно лавировали между халифатом и оправившейся от поражений Византией. Фоном, Закавказье кошмарили хазары. Разоренные деревни, руины церквей, священники, убитые прямо у алтарей — вот картина того времени.

В бесконечной круговерти крови и огня истощились силы наиболее влиятельных княжеских родов – Мамиконянов и Камсараканов. Тогда вперед и выдвинулись гибкие и амбициозные нахарары Багратуни. Благосклонность Дамаска сыграла им на руку: там их посчитали наименее опасными среди претендентов на лидерство в Армении, что стало роковой ошибкой для арабов.

В конце концов, когда уже при Аббасидах в арабской державе усилились центробежные тенденции, и именно Багратиды возглавили борьбу армян за суверенитет. Вначале все протекало относительно мирно: армянские князья получили привилегию самостоятельно собирать налоги, а затем за ними было признано и право носить царскую корону (при сохранении верховной власти халифа, конечно же). В 886 году Ашот из дома Багратуни, прозванный Великим, стал первым армянским царем, признанным как Византией, так и халифатом, после многовекового перерыва.

Его сын, Смбат, умело сочетая дипломатию и военную силу, расширил свои владения, создав мини-империю в регионе. Главным его достижением стал триумфальный возврат Двина, древней столицы, что вернуло сил и надежду армянам.

Но тогда начались и сложности. Основным противником Смбата оказался теперь не халиф, а наместник оного в Закавказье, действовавший в своих интересах и фактически независимый от Багдада.

Конфликт между Смбатом и наместником Юсуфом с переменным успехом длился годы, и полнился феодальными разборками в духе «Игры престолов», эпичными побоищами христианских и мусульманских армий и подлинно средневековыми страстями. Но закончилось противостояние все же поражением армянского царя.

Покинутый вассалами, он долго оборонялся в удаленной горной крепости, но в итоге был вынужден сдаться. Юсуф обезглавил Смбата, а тело распял и выставил над городской стеной в Двине.

Армяне снова остались без царя, и, казалось бы, багратидская мечта о сильном и независимом государстве похоронена навсегда. Однако сын Смбата, названный в честь деда Ашотом, избежал смерти и плена и вовсе не собирался сдаваться. Собрав горстку верных бойцов, он метался по стране, заставая врасплох арабские гарнизоны и освобождая крепость за крепостью, благо горный ландшафт способствовал этой партизанщине. Он бился за свой престол по праву и мстил за отца, которого теперь почитали мучеником за веру.

Мало по малу, к Ашоту, прозванному Еркатом, что означает «Железный», возвращаются вассалы. Визит в Константинополь дает ему поддержку ромейского императора. Победа близка. Но внутренние дрязги вновь раздирают Армению на части, и Ашот, как некогда его отец, вскоре также оказывается осажден с небольшим отрядом в отсровном монастыре Севанаванк на озере Севан.

И все-таки, это история с хорошим концом. Внезапным ударом с воды, Ашот разбивает превосходящие силы арабов, а после изгоняет их из Армении и венчается на царство. Багратидское государство со столицей в городе Ани просуществует еще более столетия, а лев – символ дома Багратуни увековечен и на гербе современной Армении.

#горатекста

Минутная История

Недавние истории с многоженством для мусульман и языческим жертвоприношением в Москве вновь напоминают, что надо бы решать, как нам всем вместе поютнее скоротать неизбежную постсекулярность.

Защищать секулярное общество – значит хвататься за пустоту, пока другие эту пустоту заполняют. Ведь главная проблема постсекулярности состоит в том, что она не будет, скажем, христианской. Да и вообще хоть сколько-то традиционной. Она будет полниться всевозможным нью-эйджем, радикальным исламом, религиозным инфоцыганством и прочей хтонью. Люди будут вопрошать ко Вселенной маткой, приносить в жертву тёмным богам кошечек-собачек, а может и людей – потому что кошечек-собачек жалко, вспомнят ацтекские кровавые развлечения, почему нет? Поиски новой религиозности частенько именно в такие дебри людей и заводят.

Поэтому, взглянув на разбросанные по Матвеевскому лесу тушки зверюшек, следует задать себе вопрос: а в пространстве какой религиозной системы я бы хотел жить? И ответ «никакой» будет ошибочным, очень ошибочным.

Каждый год делюсь этим постом

В эти декабрьские дни часто приходят на память события Рождественского перемирия 1914 года.

Один из самых вдохновляющих эпизодов не только Великий войны, но и военной истории ХХ века в целом. Первая мировая похоронила старую Европу, и в этой общей драме гибели цивилизации, Рождественское перемирие как будто стало символом того, что у христианского Запада есть шанс. Но шансом этим, в конце концов, не воспользовались.

Пару лет назад я читал книгу Пола Фассела «Великая война и современная память», в которой автор раскрывает влияние тех событий на нашу общую современность через творчество писателей-фронтовиков. Именно оттуда я узнал о существовании сборника рассказов «The Challenge of the Dead» ("Вызов, брошенный мёртвыми") англичанина Стива Грэма. Книга не издавалась в России, поэтому я смог ознакомиться с ней лишь фрагментарно.

Но меня чрезвычайно впечатлил один рассказ, на него ссылался и Фассел. Он посвящён событию, случившемуся через год после Перемирия. В 1915 году командование обеих сторон, во избежание повторения рождественских братаний, запретило под страхом смерти пересекать полосу между траншеями. Но один из британских солдат все-таки пошёл. И на изрытом воронками поле он получил очередь в спину.

Грустная, казалось, история, но она заканчивается прекрасными словами:
«Этот сержант похоронен на маленьком старом придорожном кладбище, примерно в миле от Лавенти. И на его могиле растет высокий розовый куст, на котором каждую осень распускаются алые цветы. Рядом с ним лежит рыцарь и предводитель, и в изножье его могилы растет лишь щавель; все могилы там поросли сорняками, кроме могилы человека, который отдал жизнь за то, чтобы пожать противнику руку в день Рождества».

Это история об истинном Рождестве, которое возвышает над смертью, над безумием войны, над земными дрязгами. Три года назад я и представить не мог, какую актуальность эта история вскоре обретёт и для нас. Только на нынешних фронтах Рождественских перемирий не будет.

Иногда спрашиваю сам себя: почему мне кажется таким важным «оправдание Средневековья»? Почему так раздражает негативный средневековый миф. Ведь я не из тех, кто хотел бы жить в ту эпоху (каждому следует жить в своей), я не склонен идеализировать её (все эпохи имеют достоинства и недостатки), мне есть чем заняться в современности. И дело даже не в какой-то особенной нелюбви к историческим заблуждениям – они есть в обывательских представлениях о любом времени.

Наверное, дело в том, что весь антисредневековый дискурс строится вокруг негласного утверждения, что ради максимизации удобства можно пожертвовать всем. На фоне роста комфорта всё прочее должно поблекнуть. И тогда, вся человеческая история – это просто выстраивание «второй природы» – удобного мира вокруг себя. Каждый кирпичик в нём ценен сам по себе и за него можно заплатить любую цену.

И проблема не в желании комфорта – это само по себе нормально, проблема в возведении этого желания в абсолют. Превращение комфорта в мерило человечности. Из этого формируется обывательское представление, что человек, пренебрегающий комфортом, менее ценен как человек, и в меньшей степени способен к человеческому бытию.

Не даром сегодня любое самоограничение требует масштабных обоснований в духе «дофаминовых голоданий». Тот, кто ограничивает себя по иным причинам, мгновенно обретает репутацию «странненького».

Ситуация вынужденного дискомфорта становится состоянием ада из которого необходимо сбежать любой ценой. Представить, что в такой ситуации может быть что-то хорошее, что в ней возможна даже счастливая жизнь для нынешнего обывателя невероятно трудно.

Оттого и обидно за средневекового человека, который жил, творил и бывал счастлив не реже наших современников. И для того чтобы это понимать, вовсе не обязательно «возвращать 1007-й».

У прозорливого Льюиса есть фраза, которая не прошла проверку временем. Причем даже удивительно, ведь он не самый большой оптимист по части человеческой природы.

Культ похоти куда хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже становится культом.

Прекрасная, тонко сформулированная мысль. Что угодно, возведённое в культ, кроме Бога, начнет действовать на вас разрушительно. Вторая заповедь.

Эти строки написаны лет за 15-20 до триумфа сексуальной революции на западе. И как изменился мир меньше чем за столетие, ведь сегодня можно утверждать буквально противоположное сказанному. Культ похоти канонизирован и и стал общим местом в развлекательных программах и трендах социальных сетей, а материнской любови очень легко попасть под обвинения в «яжематеринстве», и в целом токсичности всех мастей.

Я будто бы занимаюсь морализаторством, хотя и в мыслях не было. Неоднократно писал прежде, что эротическое чувство это хорошо, и даже юмор на тему вполне может быть уместен, при должной дозировке и компании. Однако подобная перемена смысла, казалось бы, очевидных слов – плохой симптом для всех нас.

Пару месяцев назад язычник Илья Янсен в интервью Святу Павлову сказал, что русский политеист может брать за основу любой индоевропейский пантеон. И на его базе конструировать себе божеств для поклонения.

Не могу отделаться от мысли, что всем русским неоязычникам надо бы тогда стать индуистами. Потому что вот вам непрерывная индоевропейская традиция, сохранившая преемственность от блаженных ведических времен. А для традиции непрерывность – один из важнейших критериев.

Однако наши политеисты предпочитают довольствоваться крохами, что заботливо сохранили для них христианские писатели вроде Снорри. При помощи фантазии из этих крох можно вырастить солидные системы (так Нечкасов делает). Вероятно, потому что иначе пришлось бы отложить басни про «веру праотцов», викингский пафос, одноглазого Одина – а всё это 99.9% маркетингового успеха неоязычества.

И, в целом, всех рожденных чтобы «фэнтези сделать былью» можно понять. Я тоже люблю германскую героику, дремучую финно-угорскую хтонь, купаловские костры, но я понимаю, что теперь это здорово смотрится лишь на страницах книг, где автор – творец и вседержитель. Когда это вырывается в реальную жизнь – выходит либо комично, либо жутко. Хотя, как отмечал недавно, вырываться оно будет всё больше.

В секулярном мире красота – последний отблеск Божественного. Его силятся затенить утверждениями об отсутствии объективно прекрасного, о «красоте в глазах смотрящего», но все подобные заявления в итоге просто приходят к эстетизации уродства.

А в мире есть прекрасное и безобразное, также как есть и добро со злом. И между этими полюсами есть строгая черта. Ее очень трудно провести и указать с точностью «вот она», но только начни отрицать эту черту и мигом станешь прославлять мерзость. Потому что отрицание объективного блага и объективной красоты неминуемо требует прославления мерзости, иначе не сработает.

К счастью, люди обречены на красоту. Чувство прекрасного (пусть оно и разнится в нюансах) – это то, что связывает род людской через эпохи, этносы и языки.

Роман Донны Тартт «Щегол» заканчивается важным абзацем. Я приведу его и оставлю без пояснения, сами поймёте, но именно это я и имел в виду выше:

И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна. Не только катастрофы и забвение следовали за этой картиной сквозь века — но и любовь. И пока она бессмертна (а она бессмертна), есть и во мне крохотная, яркая частица этого бессмертия. Она есть, она будет. И я прибавляю свою любовь к истории людей, которые тоже любили красивые вещи, выглядывали их везде, вытаскивали из огня, искали их, когда они пропадали, пытались сохранить их и спасти, передавая буквально из рук в руки, звучно выкликая промеж осколков времени следующее поколение тех, кто будет любить их, и тех, кто придет за ними.

Я отношусь к свободе как к духовному понятию, и политический смысл его от меня ускользает. Нет, Исайя Берлин с его позитивной и негативной свободами мне знаком, однако обе этих свободы представляются мне муляжами.

Борьба за свободу – это всегда бег к какой-то новой форме угнетения. Меняются угнетаемые и их самощущение, меняются средства угнетения. А угнетение и несвобода всегда на месте.

Если же всё-таки признать право называться свободой за тем редким состоянием снижения внешнего контроля и ростом возможностей для инициативы – то оно в истории случается лишь фрагментарно, редкими вспышками. Мир первобытного охотника, или крестьянина до «феодальной революции», или пользователя интернета нулевых – результат краткого стечения обстоятельств.

Поэтому мне всегда представляется совершенно нелепым описание истории, как процесса возрастания свободы. Честно говоря, я даже не знаю как в эпоху социальных сетей, прогрессирующих систем распознавания лиц, смартфонов и госуслуг можно вообще верить, что ты стал свободнее, чем твой, скажем, прадедушка.

Чем раньше понимаешь, что свобода не обретается в политической борьбе, а Истина не побеждает на выборах – тем больше у тебя в жизни останется времени для по-настоящему важных вещей.

Пора заводить отдельную рубрику о прочитанном с сыном, но пока просто так. В общем, читал ему недавно «Руслана и Людмилу» и понял, что Пушкин играючи разрешил одну из сложнейших проблем, на которой спотыкаются современные авторы «славянского фэнтези».

Речь о проблеме выбора имён для героев, разумеется.

Потому что какой современный текст ни открой – там сплошь всевозможные долбославы и мудомиры (простите). И я даже не осуждаю авторов, ибо очень трудно подобрать герою славянское имя и не вызвать в памяти определённые смысловые ряды. То есть авторская ошибка в выборе имени либо оставит читателя на фольклорном мелководье, либо отошлет к самым обыденным и замусоленным массовой культурой фольклорным образам. В худшем же случае вызовет ассоциации со стремными книжками про «удар славянских богов» и бородатыми волхвами на обложке.

Даже у таких мэтров жанра как пан Сапковский (хотя Ведьмак и не вполне славянское фэнтези) есть имена вроде эмм… Мышовура…

А Пушкин для главного героя переделывает имя всем известного тогда Еруслана Лазаревича, из русской адаптации Шахнаме. Получается коротко и звучно «Руслан». И сразу отсылает в эпической литературной традиции. И даже слово «Русь» слышится, происхождение которого также затенено.

Другие имена тоже хороши. Ратмир, хотя и назван хазарским ханом, отлично вписывается в русский по сеттингу эпос. Имя встречается и русской и в западнославянской истории, но не заезжено. Сохраняет и понятную этимологию и нужную для поэтического произведения хлесткость.

То же с Рогдаем. Который, судя по всему, – летописный «Рагдай Удалой». О нем мало сказано в источниках, но именно в этом и талант – ухватить редкое и единственно тебе нужное.

С Фарлафом проще, тут явное скандинавское «Фрелав», которое фигурирует и в договоре Олега с Византией приведенном в ПВЛ.

Короче говоря, тот момент, когда лучшее славянское фэнтези было написано более 200 лет назад. Благо, Пушкин – фигура с почти мифологическая, так что и конкурировать с ним современным авторам не нужно (или не благо).

Справедливый комментарий. Мне и самому название «восточноевропейское фэнтези» нравится больше. Однако «славянское» – это привычный ярлык, которым именуется все имеющее отношение к региону. Та же Семенова тоже не о славянах «в вакууме», как и примерно каждый текст по теме.

Я каждый год пишу что-то о Рождестве. Получается обычно довольно пафосно, однако в этот раз подумалось, что Рождество – это праздник в который по бытовым меркам все пошло совершенно не по плану.

Да, участники тех великих событий – святые люди, наполненные Божественной благодатью, и всё-таки, представьте, вашей жене со дня на день рожать, а государство вдруг требует от вас, чтоб вы везли её в другой город на осле.

В такой ситуации единственное о чём бы молился я: «Господи, только бы успеть доехать», ведь роды – штука опасная даже сегодня, не говоря уже о двух тысячелетиях назад. Но нет, роды начинаются прямо в пути.

Нет систем бронирования, удобных приложений и даже телефонов – а гостиницы переполнены. Нет и социальных больниц. Рожать приходится в полной, говоря современным языком, антисанитарии, в хлеву.

Знаете, почему я не святой? Потому что будь я героем такой истории, наверняка обратился бы к Богу с ропотом: «слушай, Ты поставил нас делать благое, даже великое дело, неужели нельзя хоть чуточку помочь?». Ведь чего Богу стоит сдвинуть перепись населения на месяц другой? Или найти одно местечко в гостинице? Но святое семейство не ропщет, оттого оно и святое.

Много позже, когда апостол Пётр захочет с мечом в руках защищать Христа от ареста, Спаситель остановит его:

…или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?

Так и в ночь Рождества в нашем мире странствовала невзрачная и неприкаянная супружеская чета, в духовном же легионы ангелов прославляли тайну Боговоплощения. И эта Мощь, пройдя границу между мирами малой точкой, начала расходиться во все концы вселенной. Так, что эту Славу мы видим и явственно чувствуем даже сегодня.

День неустроенности стал днем Чуда и Славы. Христос рождается – славите!

Славите же?

Разговор о национальном и этническом часто ведется так, будто эти явления должны в любую эпоху проявляться одинаково. Ну, то есть берутся национальные категории современности и сравниваются с прошлым, если что-то не совпадает, то это повод сказать «вот видите, все в 19 веке изобрели».

На том конструктивизм с инструментализмом и держатся. Ну ладно, не целиком, но значительная часть их аргументации.

В то время как этническая самоартикуляция и не может выглядеть однообразно во все эпохи. На это влияет масса факторов: уровень грамотности, социальная структура, экономический уклад и т.д. Радикальное изменение всего перечисленного с началом Нового времени породило нации модерна. Но появления этих общностей и национальных государств не отменяет извечной человеческой склонности превращать культурные, лингвистические, фенотипические и религиозные различия в этнические границы.

Просто в каждую эпоху меняется сила и проницаемость подобных границ.

Тоси Ёсида. Восход солнца.

У Гидденса есть мысль, что современные сложности с формированием идентичности связаны в значительной степени с разрывом пространственных и временных координат места действия личности.

Скоростной транспорт, ещё более скоростной интернет – с ними очень легко потерять себя в пространстве реального и нереального. В усилиях, прикладываемых при перемещении из одной точки в другую, рождается связь с местом. Либо с тем, которое покинул – тоска по Родине. Либо с тем, куда приехал – «я столько сил приложил, чтобы сюда добраться». Если перемещение дается тебе без усилий, то и смена места становится рутиной.

Информационный мир тоже работает в этом направлении. Избитый тезис, что виртуальный мир затмевает реальный – вполне актуален. Нейросети мгновенно имаджинируют твою мысль, опережая воображение и тем самым притупляя его. И это при том, что и без нейросетей онлайн-пространство полнилось навязчивым контентом на любой вкус. Трудно определить себя в серой реальности, когда есть возможность вечной ризомой прорастать то в одну сторону, то в другую в сети.

Не говоря уже о том, что в реальности надо «принять себя» – в суровом консервативном смысле – «Вот я, и вот мой путь. Ну, с Богом». А виртуальность позволяет перебирать личины хоть до самой смерти.

Во времени индивид сегодня тоже потерян. Классические образы основных идентичностей опираются на прошлое, тогда как смотреть человеку ХХI века предлагается всегда «в завтра». Иначе ведь можно отстать в вечной конкуренции за всё на свете. Или же наоборот – «жить настоящим». И все три категории – прошлое-настоящее-будущее – оторваны друг от друга. А более других оторвано прошлое. Про Вечное – вообще молчу.

Без примирения со временем и пространством – себя не определить. Можно лишь остаться навечно скитальцем без пола, Бога, родины, дела. Катиться обреченным астероидом по бескрайней и безначальной темноте Вселенной.

Внезапные соседи на полке Буквоеда.

Там уже кончается, но для заказа доступна.

На днях не раз натыкался, на обсуждение заявления Алис Вайдель (из «Альтернативы для Германии») в интервью Илону Маску, что Ельцин был скином Гитлер был коммунистом.

Понятно, заявление Вайдель – следствие усталости от привычки левых и либеральных спикеров любое консервативное движение записывать в нацисты. Нацизм вообще любят представлять как «измену ценностям Просвещения», реванш чуть ли не традиционалистов, что конечно же бред.

Нацизм – плоть от плоти Просвещенческого проекта. Это проявляется во всем. В стремлении обязательно подвести под свои людоедские выкладки «научную базу», ну, то есть мы не просто так решили геноцид устроить, у нас тут исследования, черепомерки и всё такое. В иступленном упоении техникой и машиной. В стремлении даже массовые убийства проводить с механическим педантизмом.

Примитивный гитлеровский магизм интересным образом рифмуется со всплеском интереса к магии на заре Нового времени (когда и случилась большинство антиведовских процессов). Потому что магизм – во многом модерновое мышление, стремление повелевать посредством алгоритма действий.

Нацизм – это оккультный прогрессизм.

Модерновая идея прогресса через уродливый союз рационального и оккультного в нелепом исполнении недоучек из НСДАП. То есть вполне себе обычная идеология Нового времени. Ну а поскольку идеологии Нового времени все суть об одном, Гитлера можно называть хоть либералом, хоть анархо-феминистом.