У меня не бывает писательского блока. И вот мой секрет на миллион долларов: я просто не называю «писательским блоком» состояние, когда я не хочу или не могу писать. Але-оп! Кроме шуток, это реально работает, дайте объясню.
Всё в природе циклично: у каждой птицы есть своё время петь, и у каждого растения есть своё время замирать в ожидании снега. Постоянно работают и производят только машины, пока не сломаются, — а я не машина и не хочу ею быть. В нашем мире перепроизводства контента продуктивность, на мой взгляд, переоценена. Видите ли, вы не можете написать ничего, кроме того, что знаете и чувствуете. Так что если у вас нет времени узнавать, чувствовать, наблюдать, переживать, углубляться итд — вы напишете только буквы.
Писательство — это не буквы. Не тексты. И даже не книги. Это всё — всего лишь носители, через которые писатель может показать своё виденье, дать услышать свой внутренний голос (или голоса), впустить вас в своё сознание. Настоящее творчество происходит в вашей собственной психике.
И так — у всех артистов. Мы страглимся с формой, но не потому, что форма самоценна, а потому что чем выше мастерство формотворчества, тем точнее мы можем передать то, что видим/слышим/чувствуем/думаем. Когда мы забываем об этом внутреннем содержании, остается только форма. Текст или книга, которые не ведут в глубины авторского виденья, — как манекены на витрине модного магазина: могут быть очень красивыми, но не станут тебе близким другом или учителем, в них нельзя погрузиться, как во вселенную.
Ложная идея о том, что писатель является писателем только во время процесса письма (или хуже того — только как приложение к своей изданной книге) приводит к переоценке формы текста и недооценке содержания человека. Мы начинаем думать, что объект исследования писателя — это и есть текст. На самом же деле писатель работает со своей психикой: вот — истинный объект его исследования и экспериментов. Мы не видим этой работы, и потому принимаем оформление результатов за само исследование. Это как если бы мы считали, что главное дело ученых — напечатать и переплести диссертацию, в то время как главное происходит в лаборатории (а на самом деле, в первую очередь — в голове).
Если посмотреть на писательство не как на производство текстов, а как на работу с психикой, понятие писательского блока теряет всякий смысл. Вместо него я бы предложила термин «писательская глухота/слепота»: это неумение или нежелание взаимодействовать (видеть, слышать) со своим объектом — психикой — в любом её состоянии. Ведь психика никуда не пропадает во время «не-писания»: она проживает что-то, в ней происходит некий процесс. Это может быть осмысление и переваривание, страх и замирание, гнев и ненависть, скорбь и стыд — но из-за своих предубеждений мы не слышим такой ее голос (или не хотим слушать).
Мы от ума принимаем решение, какое состояние и самоощущение — писательское, каким писателем мы хотим быть, о чем писать… но на мой взгляд, ты становишься писателем, когда сдаёшься и принимаешь свою психику такой, какая она есть сейчас. С таким звучанием и содержанием, которое есть — и даешь ей проявляться в твоей работе. Иногда легче назвать её «внутренним писателем», чтобы снять конфликт между её проявлениями и своим представлением о себе — но со временем проблема между «казаться» и «быть» исчезнет под действием внутренней честности.
Когда мы концентрируемся на том, чтобы победить «писательский блок», то фокусируем силы своей психики на создании стены, о которую собираемся биться. Вместо этого я предлагаю раскрыть свои писательские глаза, развесить свои писательские уши и внимательно погрузиться в это некомфортное, неопределенное, полное мутных ощущений состояние невозможности что-то сказать. Это не стена, не пустота, — это дышащее пространство. И оно шепчет что-то, чего вы не ожидаете или даже не хотите слышать. Слушайте.
И если захотите — запишете.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Всё в природе циклично: у каждой птицы есть своё время петь, и у каждого растения есть своё время замирать в ожидании снега. Постоянно работают и производят только машины, пока не сломаются, — а я не машина и не хочу ею быть. В нашем мире перепроизводства контента продуктивность, на мой взгляд, переоценена. Видите ли, вы не можете написать ничего, кроме того, что знаете и чувствуете. Так что если у вас нет времени узнавать, чувствовать, наблюдать, переживать, углубляться итд — вы напишете только буквы.
Писательство — это не буквы. Не тексты. И даже не книги. Это всё — всего лишь носители, через которые писатель может показать своё виденье, дать услышать свой внутренний голос (или голоса), впустить вас в своё сознание. Настоящее творчество происходит в вашей собственной психике.
И так — у всех артистов. Мы страглимся с формой, но не потому, что форма самоценна, а потому что чем выше мастерство формотворчества, тем точнее мы можем передать то, что видим/слышим/чувствуем/думаем. Когда мы забываем об этом внутреннем содержании, остается только форма. Текст или книга, которые не ведут в глубины авторского виденья, — как манекены на витрине модного магазина: могут быть очень красивыми, но не станут тебе близким другом или учителем, в них нельзя погрузиться, как во вселенную.
Ложная идея о том, что писатель является писателем только во время процесса письма (или хуже того — только как приложение к своей изданной книге) приводит к переоценке формы текста и недооценке содержания человека. Мы начинаем думать, что объект исследования писателя — это и есть текст. На самом же деле писатель работает со своей психикой: вот — истинный объект его исследования и экспериментов. Мы не видим этой работы, и потому принимаем оформление результатов за само исследование. Это как если бы мы считали, что главное дело ученых — напечатать и переплести диссертацию, в то время как главное происходит в лаборатории (а на самом деле, в первую очередь — в голове).
Если посмотреть на писательство не как на производство текстов, а как на работу с психикой, понятие писательского блока теряет всякий смысл. Вместо него я бы предложила термин «писательская глухота/слепота»: это неумение или нежелание взаимодействовать (видеть, слышать) со своим объектом — психикой — в любом её состоянии. Ведь психика никуда не пропадает во время «не-писания»: она проживает что-то, в ней происходит некий процесс. Это может быть осмысление и переваривание, страх и замирание, гнев и ненависть, скорбь и стыд — но из-за своих предубеждений мы не слышим такой ее голос (или не хотим слушать).
Мы от ума принимаем решение, какое состояние и самоощущение — писательское, каким писателем мы хотим быть, о чем писать… но на мой взгляд, ты становишься писателем, когда сдаёшься и принимаешь свою психику такой, какая она есть сейчас. С таким звучанием и содержанием, которое есть — и даешь ей проявляться в твоей работе. Иногда легче назвать её «внутренним писателем», чтобы снять конфликт между её проявлениями и своим представлением о себе — но со временем проблема между «казаться» и «быть» исчезнет под действием внутренней честности.
Когда мы концентрируемся на том, чтобы победить «писательский блок», то фокусируем силы своей психики на создании стены, о которую собираемся биться. Вместо этого я предлагаю раскрыть свои писательские глаза, развесить свои писательские уши и внимательно погрузиться в это некомфортное, неопределенное, полное мутных ощущений состояние невозможности что-то сказать. Это не стена, не пустота, — это дышащее пространство. И оно шепчет что-то, чего вы не ожидаете или даже не хотите слышать. Слушайте.
И если захотите — запишете.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Мышление на кончиках пальцев
То, что я пишу тут, мало вероятно услышать от меня в личном общении. В живом контакте я больше внимания уделяю вопросам собеседнику, уточнению причинно-следственных связей, иногда делюсь релевантным опытом, а еще шучу, конечно. Но уже третий десяток лет, когда я сажусь за клавиатуру, в моём мозгу начинается совершенно другой процесс.
«Мышление на кончиках пальцев» — так я называю этот процесс. У меня может быть какое-то ощущение, впечатление или идея, которые толкают меня сесть за комп и писать, но что именно я напишу прямо сейчас и что получится в итоге, я не знаю — как будто нужные слова рождаются именно где-то в пальцах. Так, будто бы я осьминог, у которого есть мозг в каждом из его щупальцев. Ну, на самом деле, в каком-то смысле так и есть: за 25 лет написания текстов нейроны, отвечающие за работу пальцев, крепко ввязались в другие нейросети, которые я использую для письма — так что идея о том, что я «думаю пальцами», не такая уж и метафорическая.
Я много думаю словами, особенно когда общаюсь с другими людьми. Говорят, что я непропорционально много внимания уделяю словам и их точности (мне даже пришлось специально во взрослом возрасте учиться анализировать другие источники: язык тела, мимику, интонации итд — чтобы овладеть так называемой «интуицией»). Но когда я сажусь за компьютер — казалось бы, работать со словами — слова будто оставляют меня!
Вдруг оказывается, что в моей голове полно чего-то внесловесного. Из недр памяти возникают тончайшие впечатления, звуки, запахи, цвета, поверхности, скорости и ритмы, глубокие и едва уловимые ощущения тела — будто где-то внутри слышно, как капает дождь, или летит сладкое облако с тягучим горьким акцентом — запах жасмина… Мне кажется, когда я сама с собой, моё внимание собирает эти срезы релаьности абсолютно без моего контроля: стоит только расслабиться, как что-то заставляет себя заметить — чей-то голос и слова, танец травинок, поведение воробьев, фактура стены, жучок, облака. То, на что я смотрю, полностью поглощает меня: как будто под давлением вакуума вся моя жизнь всасывается в то, за чем я наблюдаю. Я превращаюсь в то, что я созерцаю, и как бы дышу им изнутри. Так оно затягивается в память тела — и потом выскакивает из кончиков пальцев, как только я начинаю писать.
Вдруг оказывается, что я думаю не только словами, но и пространствами, движением, ощущениями и огромным количеством визуального материала — настолько, что иногда я не вижу клавиатуру, когда печатаю, потому что перед глазами какая-то галлюцинация, которую я пытаюсь записать. Да, кстати: когда я пишу, я смотрю на клавиатуру, потому что я всё ещё печатаю двумя указательными пальцами и никак не смогла научиться слепой печати.
Когда я начинала этот текст, я думала, что расскажу о том, что мой «писательский голос» как-то отличается от меня в целом, меня обычной. Но сейчас, когда я это описала, мне кажется, что все наоборот. В таком режиме открытой впечатлительности я существую почти все время, большую часть моего существования. Кроме ситуаций, когда я взаимодействую с другими людьми: тогда весь этот мир как будто отступает назад вглубь меня, а вперед выходит вербальный, слишком вербальный интеллект. Настолько вербальный, что это помогает ему понимать меньше, а не больше. Звучит, как изощренная психологическая защита!
Может быть, как раз тот голос, которым я пишу — это «я в целом», я обычная. А та зануда, которой я являюсь в обыденной коммуникации — это такой социальный костюм. Костюм для слишком чувствительного человека ай гесс. Сейчас, когда я стараюсь осмыслить свой писательский опыт, я всё больше отождествялюсь со своим внутренним голосом и внутренним миром, и мне становится тесно в той персоне, которую я создала, видимо, в активный период социализации с 1 класса школы и до окончания последнего курса университета.
Прикольно. Я не знала, что это напишу.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
То, что я пишу тут, мало вероятно услышать от меня в личном общении. В живом контакте я больше внимания уделяю вопросам собеседнику, уточнению причинно-следственных связей, иногда делюсь релевантным опытом, а еще шучу, конечно. Но уже третий десяток лет, когда я сажусь за клавиатуру, в моём мозгу начинается совершенно другой процесс.
«Мышление на кончиках пальцев» — так я называю этот процесс. У меня может быть какое-то ощущение, впечатление или идея, которые толкают меня сесть за комп и писать, но что именно я напишу прямо сейчас и что получится в итоге, я не знаю — как будто нужные слова рождаются именно где-то в пальцах. Так, будто бы я осьминог, у которого есть мозг в каждом из его щупальцев. Ну, на самом деле, в каком-то смысле так и есть: за 25 лет написания текстов нейроны, отвечающие за работу пальцев, крепко ввязались в другие нейросети, которые я использую для письма — так что идея о том, что я «думаю пальцами», не такая уж и метафорическая.
Я много думаю словами, особенно когда общаюсь с другими людьми. Говорят, что я непропорционально много внимания уделяю словам и их точности (мне даже пришлось специально во взрослом возрасте учиться анализировать другие источники: язык тела, мимику, интонации итд — чтобы овладеть так называемой «интуицией»). Но когда я сажусь за компьютер — казалось бы, работать со словами — слова будто оставляют меня!
Вдруг оказывается, что в моей голове полно чего-то внесловесного. Из недр памяти возникают тончайшие впечатления, звуки, запахи, цвета, поверхности, скорости и ритмы, глубокие и едва уловимые ощущения тела — будто где-то внутри слышно, как капает дождь, или летит сладкое облако с тягучим горьким акцентом — запах жасмина… Мне кажется, когда я сама с собой, моё внимание собирает эти срезы релаьности абсолютно без моего контроля: стоит только расслабиться, как что-то заставляет себя заметить — чей-то голос и слова, танец травинок, поведение воробьев, фактура стены, жучок, облака. То, на что я смотрю, полностью поглощает меня: как будто под давлением вакуума вся моя жизнь всасывается в то, за чем я наблюдаю. Я превращаюсь в то, что я созерцаю, и как бы дышу им изнутри. Так оно затягивается в память тела — и потом выскакивает из кончиков пальцев, как только я начинаю писать.
Вдруг оказывается, что я думаю не только словами, но и пространствами, движением, ощущениями и огромным количеством визуального материала — настолько, что иногда я не вижу клавиатуру, когда печатаю, потому что перед глазами какая-то галлюцинация, которую я пытаюсь записать. Да, кстати: когда я пишу, я смотрю на клавиатуру, потому что я всё ещё печатаю двумя указательными пальцами и никак не смогла научиться слепой печати.
Когда я начинала этот текст, я думала, что расскажу о том, что мой «писательский голос» как-то отличается от меня в целом, меня обычной. Но сейчас, когда я это описала, мне кажется, что все наоборот. В таком режиме открытой впечатлительности я существую почти все время, большую часть моего существования. Кроме ситуаций, когда я взаимодействую с другими людьми: тогда весь этот мир как будто отступает назад вглубь меня, а вперед выходит вербальный, слишком вербальный интеллект. Настолько вербальный, что это помогает ему понимать меньше, а не больше. Звучит, как изощренная психологическая защита!
Может быть, как раз тот голос, которым я пишу — это «я в целом», я обычная. А та зануда, которой я являюсь в обыденной коммуникации — это такой социальный костюм. Костюм для слишком чувствительного человека ай гесс. Сейчас, когда я стараюсь осмыслить свой писательский опыт, я всё больше отождествялюсь со своим внутренним голосом и внутренним миром, и мне становится тесно в той персоне, которую я создала, видимо, в активный период социализации с 1 класса школы и до окончания последнего курса университета.
Прикольно. Я не знала, что это напишу.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Когда отходишь от посттравматического военного стресса и пытаешься посмотреть в будущее, чувствуешь себя так, будто тебе воткнули по отвертке в оба глаза: смотреть вперед больно — там нет ничего, а из ничего выпрыгивают вероятности одна другой хуже. И каждое гипотетическое изменение в этих вариантах приводит к таким тектоническим сдвигам в развитии событий, что внутренний компас начинает бешено накручивать обороты, не зная, как остановиться.
Я никогда не была человеком, который идет по простому прямому пути, но даже для меня неопределенность войны перешла рубеж выносимости. Обрушение картины мира неизбежно происходит всегда, когда то, что ты считаешь опорными константами, утекает через щели в бытии. У меня были деньги, профессия, статус и узнаваемость, планы на книги и учебу — всё испарилось за один день, а затем застыло в состоянии хронической нерешаемости.
Моим спасательным кругом в хаосе этого океана парадоксально оказалась слабая связь с ощущением идентичности.
Когда мне было 18 лет, я заинтересовалась буддизмом и медитацией. Одна из техник, которую я полюбила, — практика разотождествления. Для себя я называла её «это не я»: в этой аналитической медитации ты обращаешь внимание на то, что считаешь собой, а затем разотождествляешься с ним, чтобы познать пределы бесконечного малого.
Моя рука — это я. Но если я потеряю руку, я останусь собой — очень актуальное размышление в условиях, где люди каждый день теряют конечности, профессию, близких, свободу выбора итд. В этой медитации разбираешь ощущение своего «я», будто снимаешь слой за слоем полупрозрачную луковичную плоть в поисках косточки, которой нет. В какой-то момент ты утыкаешься в ограниченность своего ума, который трудно идет дальше такого абстрактного пейзажа: бесконечная тихая пустота и мерцающая бесконечно малая точка, из которой ты и произносишь своё «это не я».
Когда все обрушилась, я осталась иллюзией точки в пустоте — точки, которую никто не может отнять, не убив меня. Бесконечно малой точке нечего терять и ее невозможно сломать, она всегда потенциал к чему-то большему, ведь меньшего помыслить уже невозможно. Благодаря разрушениям войны я поняла о себе то, что только знала раньше.
И от этой точки стала отстраиваться заново — так, будто мне повезло родиться вновь, но уже с пожилой душой. Эта точка — минимальная единица не только живого, но и всего существующего. Ощущение точки роднит меня со всем, что существует. В конце-концов, «всё» — это просто огромное множество таких точек, которые по причудливым законам собираются в поразительно разнообразные объекты…
Это пульсирующее атомарное чувство жизни для меня — не просто быть живой и дышать. Это чувство особенного контакта с танцем материи и энергии, которые никогда никуда не исчезают, а только меняют формы. Пантеисты сказали бы, наверное, что это познание Бога. Буддисты — что виденье пустоты потока дхармы. Какие-нибудь непонятные философы современности назвали бы контактом с потоком общего сознания. Я никак не называю, потому что это всё не то, и любая концепция уводит от сути.
Когда война содрала с меня всю кожу и разрушила мой образ мира и мой способ мыслить, на пепелище моей личности остался бесконечно малый алый уголек. И я вдруг ощутила, что у меня есть всё. Чтобы по-настоящему понять, о чем я медитировала столько лет, следовало оказаться в эпицентре разрушений.
Это изменило мой взгляд на будущее. Теперь передо мной веер альтернативных реальностей, и я совсем не тревожусь, потому что моя внутренняя бесконечность достаточно пустая, чтобы вместить их все. И я даже научилась планировать в этих квантовых условиях — но это уже, наверное, не так интересно.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Я никогда не была человеком, который идет по простому прямому пути, но даже для меня неопределенность войны перешла рубеж выносимости. Обрушение картины мира неизбежно происходит всегда, когда то, что ты считаешь опорными константами, утекает через щели в бытии. У меня были деньги, профессия, статус и узнаваемость, планы на книги и учебу — всё испарилось за один день, а затем застыло в состоянии хронической нерешаемости.
Моим спасательным кругом в хаосе этого океана парадоксально оказалась слабая связь с ощущением идентичности.
Когда мне было 18 лет, я заинтересовалась буддизмом и медитацией. Одна из техник, которую я полюбила, — практика разотождествления. Для себя я называла её «это не я»: в этой аналитической медитации ты обращаешь внимание на то, что считаешь собой, а затем разотождествляешься с ним, чтобы познать пределы бесконечного малого.
Моя рука — это я. Но если я потеряю руку, я останусь собой — очень актуальное размышление в условиях, где люди каждый день теряют конечности, профессию, близких, свободу выбора итд. В этой медитации разбираешь ощущение своего «я», будто снимаешь слой за слоем полупрозрачную луковичную плоть в поисках косточки, которой нет. В какой-то момент ты утыкаешься в ограниченность своего ума, который трудно идет дальше такого абстрактного пейзажа: бесконечная тихая пустота и мерцающая бесконечно малая точка, из которой ты и произносишь своё «это не я».
Когда все обрушилась, я осталась иллюзией точки в пустоте — точки, которую никто не может отнять, не убив меня. Бесконечно малой точке нечего терять и ее невозможно сломать, она всегда потенциал к чему-то большему, ведь меньшего помыслить уже невозможно. Благодаря разрушениям войны я поняла о себе то, что только знала раньше.
И от этой точки стала отстраиваться заново — так, будто мне повезло родиться вновь, но уже с пожилой душой. Эта точка — минимальная единица не только живого, но и всего существующего. Ощущение точки роднит меня со всем, что существует. В конце-концов, «всё» — это просто огромное множество таких точек, которые по причудливым законам собираются в поразительно разнообразные объекты…
Это пульсирующее атомарное чувство жизни для меня — не просто быть живой и дышать. Это чувство особенного контакта с танцем материи и энергии, которые никогда никуда не исчезают, а только меняют формы. Пантеисты сказали бы, наверное, что это познание Бога. Буддисты — что виденье пустоты потока дхармы. Какие-нибудь непонятные философы современности назвали бы контактом с потоком общего сознания. Я никак не называю, потому что это всё не то, и любая концепция уводит от сути.
Когда война содрала с меня всю кожу и разрушила мой образ мира и мой способ мыслить, на пепелище моей личности остался бесконечно малый алый уголек. И я вдруг ощутила, что у меня есть всё. Чтобы по-настоящему понять, о чем я медитировала столько лет, следовало оказаться в эпицентре разрушений.
Это изменило мой взгляд на будущее. Теперь передо мной веер альтернативных реальностей, и я совсем не тревожусь, потому что моя внутренняя бесконечность достаточно пустая, чтобы вместить их все. И я даже научилась планировать в этих квантовых условиях — но это уже, наверное, не так интересно.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Утёнок, павлин и новости
Ваш достопочтенный коуч летом так косожопо составил свое расписание, что в некоторых днях у него есть всего два перерыва в день на еду минут по 15. Полтора месяца у меня не было времени не то что писать в соцсети, но даже просто полистать их. Это вообще не достижение, это показывает, что для возвращения в адекватное рабочее состояние после военного штопора понадобится многому учиться заново. У меня есть время подумать над своим поведением: всратое расписание продолжится еще месяц. За это время я отлично запомню, что гуглкалендарь — не игра в тетрис, где нужно максимально компактно и без дыр разместить все юниты! Про тайм-менеджмент уровня утёнка у меня всё, дальше — приглашаю небольшого, но симпатичного павлина.
Я закончила первый уровень обучения коучингу, сдала на 100% финальный тест и теперь жду последнюю часть экзамена — проверку записанной учебной сессии на соответствие стандартам ICF. После этого, уже в ноябре, я смогу податься на свою первую аккредитацию уровня ACC — для вас эта абракадабра будет значить, что стандарты моей работы и регулярного повышения квалификации соответствуют требованиям крупнейшей международной федерации коучинга. И что я имею подходящий статус для работы с корпоративными клиентами. А пока я наинаю учиться на втором уровне, который позволит аккредитоваться для более глубокой работы с психологией клиента.
Учебы мне, конечно же, мало. Поэтому я организовала книжный клуб, где мы с коллегами начали глубже изучать психологические теории, лежащие в основе коучинга, и каждую неделю делать доклады по книгам и статьям академических исследователей и практиков психотерапии и коучинга. Это огромное удовольствие — найти приложение для опыта 20 лет изучения психологии не только для создания журналистских текстов, но и для практики и теоретических дискуссий вокруг практики. Учеба и изучение текстов занимает у меня от 10 часов в неделю и больше, и вызывает огромный энтузиазм!
Кроме теоретических занятий, учеба требует практики: я трачу около 13 часов в месяц (и около 1300$) на работу с супервизором, психологом и коучем, чтобы все время быть на уровень выше, как практик. И всё, что я узнаю, я применяю в своих сессиях: с начала обучения в мае я наработала 180 часов практики с почти 40 клиентами — и зуб даю насчёт того, что благодаря всем этим вложениям я каждую неделю делаю свою работу всё лучше. Хорошо, что это глубина, в которую можно плыть бесконечно и никогда не будет скучно!
Самое ужасающе-восхитительное в том, что при всех этих занятиях я, кажется, всерьёз собралась работать над новой книгой — впервые с того момента, когда я верила, что пишу книгу о войне (а потом поняла, что она не может быть закончена, пока не завершилась война или моя жизнь на войне). О чем будет книга, уже знают подписчики моего Patreon, но со временем расскажу об этой идее и в открытом доступе.
Страшно, конечно, что жизнь и планы могут накрыться медным тазом. С другой стороны, под каждым павлиньим хвостом в конечном итоге скрывается обычная куриная жопа, — и это максимум сенсации, которая может обнаружиться моими читателями в случае моего кризиса. Эт самое, ура
Ваш достопочтенный коуч летом так косожопо составил свое расписание, что в некоторых днях у него есть всего два перерыва в день на еду минут по 15. Полтора месяца у меня не было времени не то что писать в соцсети, но даже просто полистать их. Это вообще не достижение, это показывает, что для возвращения в адекватное рабочее состояние после военного штопора понадобится многому учиться заново. У меня есть время подумать над своим поведением: всратое расписание продолжится еще месяц. За это время я отлично запомню, что гуглкалендарь — не игра в тетрис, где нужно максимально компактно и без дыр разместить все юниты! Про тайм-менеджмент уровня утёнка у меня всё, дальше — приглашаю небольшого, но симпатичного павлина.
Я закончила первый уровень обучения коучингу, сдала на 100% финальный тест и теперь жду последнюю часть экзамена — проверку записанной учебной сессии на соответствие стандартам ICF. После этого, уже в ноябре, я смогу податься на свою первую аккредитацию уровня ACC — для вас эта абракадабра будет значить, что стандарты моей работы и регулярного повышения квалификации соответствуют требованиям крупнейшей международной федерации коучинга. И что я имею подходящий статус для работы с корпоративными клиентами. А пока я наинаю учиться на втором уровне, который позволит аккредитоваться для более глубокой работы с психологией клиента.
Учебы мне, конечно же, мало. Поэтому я организовала книжный клуб, где мы с коллегами начали глубже изучать психологические теории, лежащие в основе коучинга, и каждую неделю делать доклады по книгам и статьям академических исследователей и практиков психотерапии и коучинга. Это огромное удовольствие — найти приложение для опыта 20 лет изучения психологии не только для создания журналистских текстов, но и для практики и теоретических дискуссий вокруг практики. Учеба и изучение текстов занимает у меня от 10 часов в неделю и больше, и вызывает огромный энтузиазм!
Кроме теоретических занятий, учеба требует практики: я трачу около 13 часов в месяц (и около 1300$) на работу с супервизором, психологом и коучем, чтобы все время быть на уровень выше, как практик. И всё, что я узнаю, я применяю в своих сессиях: с начала обучения в мае я наработала 180 часов практики с почти 40 клиентами — и зуб даю насчёт того, что благодаря всем этим вложениям я каждую неделю делаю свою работу всё лучше. Хорошо, что это глубина, в которую можно плыть бесконечно и никогда не будет скучно!
Самое ужасающе-восхитительное в том, что при всех этих занятиях я, кажется, всерьёз собралась работать над новой книгой — впервые с того момента, когда я верила, что пишу книгу о войне (а потом поняла, что она не может быть закончена, пока не завершилась война или моя жизнь на войне). О чем будет книга, уже знают подписчики моего Patreon, но со временем расскажу об этой идее и в открытом доступе.
Страшно, конечно, что жизнь и планы могут накрыться медным тазом. С другой стороны, под каждым павлиньим хвостом в конечном итоге скрывается обычная куриная жопа, — и это максимум сенсации, которая может обнаружиться моими читателями в случае моего кризиса. Эт самое, ура
Четвертый час смотрю на потолок. На потолке — разобранный плафон, из которого торчат лампочки. Я не люблю плафон, но и лампочки не люблю. Я вообще не люблю верхний свет. Я лежу в полумраке. Свет от настольной лампы создает моему уродливому плафону тень, похожую на молодой месяц. Я смотрю на него четвертый час, потому что у меня уже 37.8, я сутки не ела и моё тело больше мне не принадлежит. Моё тело принадлежит вечной битве иммунитета с вирусом, а я умиротворённо смотрю на поля сражений, где проливается кровь и стонет от боли сама земля.
Утром я проснулась и сразу поняла, что заболела. Тут я чувствую себя старым ветераном, который пережил не одну войну: у него приготовлен рюкзак, панама, консервы, заряженная винтовка и место, где залечь. Я, как профессионально болеющий гриппом по три раза в год ребенок, превратилась во взрослого пирата температурной ломоты. Я знаю, что делать: не снимать пижаму, не вылезать из кровати, со странным удовольствием помирать от температурных галлюцинаций, питаться горячим напитком с лимоном и медом — и изнеможенно шуршать страницами книг день и ночь на пролет с перерывами на сон — роскошь, которую не может позволить себе здоровый взрослый человек. За борт жизнь, я обожаю болеть!
Я смотрю на плафон четвертый час и смутно вспоминаю дни, недели, месяцы своих болезней в детстве. Плюшевое заточение, где моими развлечениями было часами вглядываться в разводы на серых обоях, в узоры сучков на торце соснового шкафа, в паттерн желтых и красных треугольников и черных линий на моём раскладном диване с матрасом из поролона, лежащем на голом полу. Рано или поздно все эти кляксы, разводы и древесные узоры превращались в бегущих собак, плачущих большеглазых лошадей и кричащие лица Медузы Горгоны с шевелящимися волосами. Удивительная способность мозга «читать» истории в случайных паттернах!
Температура повышается до 38, я проваливаюсь все глубже в нору из одеял и пледов, будто меня украл огромный крот, чтобы мы вместе уснули на зиму к черту от этой реальности. Буквы интересных книг начинают мешаться в голове, и я перестаю понимать: читаю ли я, думаю или просто вижу сон? Плафон на потолке пятый час остается мне интересным, а все мои планы и достижения — нет.
Я всё ищу, что же является блупринтом для писательства, и с удивлением обнаруживаю, что это полубредовое состояние болеющего ребенка в бессобытийной комнате — очень похоже на писательство. Глядя на чистый кремовый лист заметок, не жду ли я, что из них наконец выскочит плачущая лошадь — и мне уже ничего не придется выдумывать?
Температура идет вверх, я не могу держать глаза открытыми, но и не сплю. Мне больно везде и одновременно уютно в этой горячей, пульсирующей черно-красной темноте. Здесь нет никого и ничего, кроме чувства жизни и чувства боли от жизни — как будто я попадаю в мир-до. Мир до слов, мир до дел, мир до реальности. Может быть, я вспоминаю впечатления от материнской утробы. Кто знает, может быть, начинающее жить существо сначала чувствует только боль и поэтому орет? А потом мы привыкаем к ней с течением времени, называя затем ее чувством жизни в себе.
Иногда мне кажется, что во время письма я ищу этот кротовий тоннель в галлюциногенную детскую горячку, а оттуда — в столкновение с темным и живым небытием до начала всех вещей. Как будто если я найду как можно более точные слова, то они закончатся и настанет тишина, из которой я никогда не хотела появляться. Если мне повезет дожить до старческой смерти, будет ли это похоже на это возвращение в утробу, которая захватывает и несет все глубже и глубже на встречу к небытию, как старому другу, по которому долго скучаешь?
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Утром я проснулась и сразу поняла, что заболела. Тут я чувствую себя старым ветераном, который пережил не одну войну: у него приготовлен рюкзак, панама, консервы, заряженная винтовка и место, где залечь. Я, как профессионально болеющий гриппом по три раза в год ребенок, превратилась во взрослого пирата температурной ломоты. Я знаю, что делать: не снимать пижаму, не вылезать из кровати, со странным удовольствием помирать от температурных галлюцинаций, питаться горячим напитком с лимоном и медом — и изнеможенно шуршать страницами книг день и ночь на пролет с перерывами на сон — роскошь, которую не может позволить себе здоровый взрослый человек. За борт жизнь, я обожаю болеть!
Я смотрю на плафон четвертый час и смутно вспоминаю дни, недели, месяцы своих болезней в детстве. Плюшевое заточение, где моими развлечениями было часами вглядываться в разводы на серых обоях, в узоры сучков на торце соснового шкафа, в паттерн желтых и красных треугольников и черных линий на моём раскладном диване с матрасом из поролона, лежащем на голом полу. Рано или поздно все эти кляксы, разводы и древесные узоры превращались в бегущих собак, плачущих большеглазых лошадей и кричащие лица Медузы Горгоны с шевелящимися волосами. Удивительная способность мозга «читать» истории в случайных паттернах!
Температура повышается до 38, я проваливаюсь все глубже в нору из одеял и пледов, будто меня украл огромный крот, чтобы мы вместе уснули на зиму к черту от этой реальности. Буквы интересных книг начинают мешаться в голове, и я перестаю понимать: читаю ли я, думаю или просто вижу сон? Плафон на потолке пятый час остается мне интересным, а все мои планы и достижения — нет.
Я всё ищу, что же является блупринтом для писательства, и с удивлением обнаруживаю, что это полубредовое состояние болеющего ребенка в бессобытийной комнате — очень похоже на писательство. Глядя на чистый кремовый лист заметок, не жду ли я, что из них наконец выскочит плачущая лошадь — и мне уже ничего не придется выдумывать?
Температура идет вверх, я не могу держать глаза открытыми, но и не сплю. Мне больно везде и одновременно уютно в этой горячей, пульсирующей черно-красной темноте. Здесь нет никого и ничего, кроме чувства жизни и чувства боли от жизни — как будто я попадаю в мир-до. Мир до слов, мир до дел, мир до реальности. Может быть, я вспоминаю впечатления от материнской утробы. Кто знает, может быть, начинающее жить существо сначала чувствует только боль и поэтому орет? А потом мы привыкаем к ней с течением времени, называя затем ее чувством жизни в себе.
Иногда мне кажется, что во время письма я ищу этот кротовий тоннель в галлюциногенную детскую горячку, а оттуда — в столкновение с темным и живым небытием до начала всех вещей. Как будто если я найду как можно более точные слова, то они закончатся и настанет тишина, из которой я никогда не хотела появляться. Если мне повезет дожить до старческой смерти, будет ли это похоже на это возвращение в утробу, которая захватывает и несет все глубже и глубже на встречу к небытию, как старому другу, по которому долго скучаешь?
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Хочу поддержать антиавторитарное сопротивление в рф тем, чем могу: проведу под флагом Феминистского Антивоенного Сопротивления писательский кружок для тех, кто борется с режимом и военной агрессией рф внутри диктатуры.
Важно, что все мероприятия ФАС проходят с многослойными протоколами безопасности и анонимности — только про их соблюдении возможны такие созвоны для людей из рф.
Пожалуйста, подавайте заявки по инструкции ФАС.
Важно, что все мероприятия ФАС проходят с многослойными протоколами безопасности и анонимности — только про их соблюдении возможны такие созвоны для людей из рф.
Пожалуйста, подавайте заявки по инструкции ФАС.
Forwarded from Феминистское Антивоенное Сопротивление
Вместе с писательницей и коучем Настей Травкиной мы запускаем онлайн-кружок писательской рефлексии. Кружок задуман как пространство, созданное специально для углубления контакта со своим внутренним голосом и другими феноменами внутреннего мира писательницы. Мы сможем познакомиться со своей писательской субличностью и лучше услышать ее голос; исследовать, в каком измерении она существует и что ей движет; найдём, где прячется и чего боится «внутренний критик»; попробуем определить особенности своего виденья и предположим, как оно может превратиться в метод; изучим природу «писательского блока» и подумаем вместе, что значит быть писательницей и называться ею».
Занятия будут проходить 3.12, 10.12, 17.12, 24.12, 14.01, 21.01, 28.01, 04.02 с 18.00 до 20.00 по Киеву (с 19.00 до 21.00 по Москве). Группа проходит бесплатно, с соблюдениями правил безопасности и анонимности для всех участниц из РФ.
Напишите в наш анонимный бот 1) свой псевдоним/местоимение, 2) город проживания в РФ и 3) развёрнутую реплику о том, почему вы хотите участвовать в нашем кружке и какой у вас запрос к нему. В сообщении обязательно ставьте тэг #кружок.
Каникулы
#кружок
Анонимный бот ФАС | Самые важные ссылки | Поддержать на Патреоне | Присоединиться к ФАС
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
1000 день вторжения
Тысяча черных птиц клубится в серых облаках. Киевское небо в ноябре после заката нежно-сиреневое — «бузкове». Я смотрю вверх, запрокинув голову: по небу нескончаемой вереницей тянется поток грачей. Они пересекают город черной лентой с северо-востока на юго-запад, к побережью Черного моря, в долину Нила, Афганистан, Индию или южную Африку. Их карканье обещает им новые приключения, а нам — скорую зимнюю тишину. Тысяча черных дней прошло с тех пор, когда небо и тишина стали таить опасность: если есть небо — значит, с него на тебя будут падать ракеты; если есть тишина — значит, она прервется взрывом. Свет заставляет предметы отбрасывать тень. Мы живем в мире философских универсалий.
С утра вместо птиц тишину нарушают ракеты. Ночью над нами тарахтят российско-иранские дроны. Ночью, утром, днем, днем, ночью, утром — смертоносные снаряды летают над нашими домами и иногда кажется, что они вот-вот залетят в окно. Что я чувствую по этому поводу? Уже ничего. Как ничего не чувствуешь по отношению к грому и молнии или урагану: прячешься от них, пережидаешь и, если пережил, живешь дальше. Прерывание сна давно беспокоит меня больше, чем фантазии о смерти: кажется, уже нет сценариев, которых мы не видели, о которых не услышали и которые для себя не обсудили. Смерть придет в любом случае в том или ином виде, раньше или позже. А пока я живая, хорошо бы иметь свежий вид и нормально соображать.
Мне хотелось бы написать, что эти 1000 дней сделали со мной, — но так с налету не могу. Мне давно не с чем сравнивать: я не помню, как жить по-другому, в безопасности. Вернее, я давно чувствую себя в безопасности тут — просто вот такой мир с осадками в виде смерти.
Трудно вообразить, как ощущается жизнь, когда каждый день не случается у кого-то ужасное горе. Как живут люди, не рассматривающие каждый божий день то, что осталось от жилых домов, от городов и сёл, от семей? Что думают о жизни не знающие, что между человеческим телом и фаршем всего секунда разницы? Как можно смотреть на свои конечности и не знать, как они выглядят, вывернутые наизнанку в карете несущейся по бездорожью скорой помощи? Какие планы строят те, кому не рассказывают каждую неделю трагические истории знакомые и коллеги? Трудно представить себе жизнь в каких-то других контекстах.
Только впечатления людей, которые периодически заезжают в Киев из-за границы, заставляют подозревать, что со мной — со всеми нами здесь — что-то неуловимо не так. Они говорят, здесь тяжело. Что люди тут несчастные и напряженные. Что даже молодые лица постаревшие и усталые. Может быть, так. А может быть, мы просто здесь закаленные. Наши организмы живут в более естественной для него среде периодических регулярных опасностей — как наши предки (и персонажи мультифильма «Croods» про пещерных людей, которые сконцентрированы на выживании). Может быть, мы просто умудренные и видим мир более разнообразным. Может быть, у нас более подходящий бекграунд для развития философии.
Точно могу сказать, что столько о мире, сколько за эти тысячу дней, я не узнавала за предыдущие 11 500 дней своей жизни. Я по-прежнему считаю, что война — самое ужасное, что может затеять человек, и что этот опыт не нужен никому. При этом свой опыт каждого из этих 1000 дней я очень ценю: справившись с 1000 этих дней, я справилась с собой, своими страхами и заблуждениями 1000 раз. Кто перестал бояться смерти — больше не боится жить.
В конце-концов, у меня нет другого выхода, кроме как ценить опыт этих 1000 дней и находить в них смысл.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Тысяча черных птиц клубится в серых облаках. Киевское небо в ноябре после заката нежно-сиреневое — «бузкове». Я смотрю вверх, запрокинув голову: по небу нескончаемой вереницей тянется поток грачей. Они пересекают город черной лентой с северо-востока на юго-запад, к побережью Черного моря, в долину Нила, Афганистан, Индию или южную Африку. Их карканье обещает им новые приключения, а нам — скорую зимнюю тишину. Тысяча черных дней прошло с тех пор, когда небо и тишина стали таить опасность: если есть небо — значит, с него на тебя будут падать ракеты; если есть тишина — значит, она прервется взрывом. Свет заставляет предметы отбрасывать тень. Мы живем в мире философских универсалий.
С утра вместо птиц тишину нарушают ракеты. Ночью над нами тарахтят российско-иранские дроны. Ночью, утром, днем, днем, ночью, утром — смертоносные снаряды летают над нашими домами и иногда кажется, что они вот-вот залетят в окно. Что я чувствую по этому поводу? Уже ничего. Как ничего не чувствуешь по отношению к грому и молнии или урагану: прячешься от них, пережидаешь и, если пережил, живешь дальше. Прерывание сна давно беспокоит меня больше, чем фантазии о смерти: кажется, уже нет сценариев, которых мы не видели, о которых не услышали и которые для себя не обсудили. Смерть придет в любом случае в том или ином виде, раньше или позже. А пока я живая, хорошо бы иметь свежий вид и нормально соображать.
Мне хотелось бы написать, что эти 1000 дней сделали со мной, — но так с налету не могу. Мне давно не с чем сравнивать: я не помню, как жить по-другому, в безопасности. Вернее, я давно чувствую себя в безопасности тут — просто вот такой мир с осадками в виде смерти.
Трудно вообразить, как ощущается жизнь, когда каждый день не случается у кого-то ужасное горе. Как живут люди, не рассматривающие каждый божий день то, что осталось от жилых домов, от городов и сёл, от семей? Что думают о жизни не знающие, что между человеческим телом и фаршем всего секунда разницы? Как можно смотреть на свои конечности и не знать, как они выглядят, вывернутые наизнанку в карете несущейся по бездорожью скорой помощи? Какие планы строят те, кому не рассказывают каждую неделю трагические истории знакомые и коллеги? Трудно представить себе жизнь в каких-то других контекстах.
Только впечатления людей, которые периодически заезжают в Киев из-за границы, заставляют подозревать, что со мной — со всеми нами здесь — что-то неуловимо не так. Они говорят, здесь тяжело. Что люди тут несчастные и напряженные. Что даже молодые лица постаревшие и усталые. Может быть, так. А может быть, мы просто здесь закаленные. Наши организмы живут в более естественной для него среде периодических регулярных опасностей — как наши предки (и персонажи мультифильма «Croods» про пещерных людей, которые сконцентрированы на выживании). Может быть, мы просто умудренные и видим мир более разнообразным. Может быть, у нас более подходящий бекграунд для развития философии.
Точно могу сказать, что столько о мире, сколько за эти тысячу дней, я не узнавала за предыдущие 11 500 дней своей жизни. Я по-прежнему считаю, что война — самое ужасное, что может затеять человек, и что этот опыт не нужен никому. При этом свой опыт каждого из этих 1000 дней я очень ценю: справившись с 1000 этих дней, я справилась с собой, своими страхами и заблуждениями 1000 раз. Кто перестал бояться смерти — больше не боится жить.
В конце-концов, у меня нет другого выхода, кроме как ценить опыт этих 1000 дней и находить в них смысл.
Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон
Чтобы спровоцировать людей на помощь — нужно вызвать эмоцию. Но страдания на войне так много, что зритель всё время адаптируется к его новому уровню: чтобы вызвать эмоцию снова, нужно повысить градус страдания. Это вовсе не низкие моральные качества, а естественное свойство нервной системы адаптироваться.
Наш мозг пластичен всю жизнь как раз для того, чтобы мы могли приспосабливаться и выживать в любых условиях — то есть адаптироваться к любой среде, как к нормальной. Если бы у нас был предзаданный «0» стресса, отсчитываемый от супер спокойного периода жизни, то при изменении среды в худшую сторону мы бы просто умерли от стресса и истощения. Но мы живы. И за адаптацию платим десенсибилизацией — потерей чувствительности. Вернее, порог чувствительности к страданиям поднимается вверх вместе с повышением силы стимуляции страданием. Это тот же механизм, как при росте толерантности к привычной дозе ПАВ (если вы когда-нибудь на чем-нибудь висели).
Это парадокс гуманитарного активизма: чем больше пытаешься активизировать добрые поступки — тем больше зла тебе приходится приносить в доказательство необходимости этого добра. Страданий недостаточно, нужна трагедия. Личная трагедия слишком локальна, нужно продемонстрировать трагедию массовую. Несчастья сменяются жестокостью, жестокость — ужасами. Чтобы спровоцировать людей на помощь, ты приучаешь их воспринимать страшные вещи до того предела, когда и эти страшные вещи больше не будут их трогать. Как писала в своей книге о влиянии на общество тиражирования военного насилия в массовой прессе «Regarding the Pain of Others» Сьюзен Зонтаг: «Поиски всё более драматических образов стали нормой в культуре, где шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».
Я долгое время демонстрировала коллективные страдания, которые пропускала через себя. Сначала это было органичным самоисследованием, потом превратилось в фандрайзинговую работу. Горькая ирония заключается в том, что чем хуже ты себе сделаешь, тем больше читателей прослезятся, тем больше донатов ты соберешь. В итоге чем успешнее твой фандрайзинг, тем ближе ты к суицидальному выгоранию — и никто не виноват, потому что ты сама эксплуатировала свою способность передавать коллективные переживания красивыми словами.
Но я по крайней мере знаю, как себя спасать после таких злоупотреблений. А что происходит со зрителями, которые постепенно привыкают к новым уровням жестокости? И что происходит с нами все те разы, когда ужасы более низкого уровня стимуляции уже не задевают нас и мы проходим мимо? Как это влияет на наше представление о себе, на выборы и поступки?
Что-то не так с пониманием доброты как эмоциональности: мол, меня можно растрогать и поэтому я помогаю. Но разве можно быть добрым по расписанию? Почему не добрый тот, который ничего не чувствует к страданиям других, но много им помогает? И проиграем ли мы, если откажемся думать о доброте как о склонности к внезапным приливам чувств?
Хорошо бы, если доброта была бы принципом. Вот ты села и подумала, что считаешь принципиально верным действием для любого человека, который встречает несчастья других. Тут мне нравится, как у Канта было: «Поступай так, чтобы максима твоей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Ну то есть представляешь общество своей мечты: каким всеобщим правилом в нем бы руководствовались люди, чтобы создать такую благодать друг для друга? Вот так и поступаешь сама, вне зависимости от настроения. Неважно, решишь ли ты отдавать 10% от своей айтишной зарплаты на конкретное дело или решишь помогать всем встречным, поднимая их сумки и коляски по лестницам и что там им еще надо — не так важно. Важно рутинизировать принципиальную доброту.
Вы можете проявить принципиальную доброту, задонатив на эвакуацию и медицинскую помощь:
Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)
Наш мозг пластичен всю жизнь как раз для того, чтобы мы могли приспосабливаться и выживать в любых условиях — то есть адаптироваться к любой среде, как к нормальной. Если бы у нас был предзаданный «0» стресса, отсчитываемый от супер спокойного периода жизни, то при изменении среды в худшую сторону мы бы просто умерли от стресса и истощения. Но мы живы. И за адаптацию платим десенсибилизацией — потерей чувствительности. Вернее, порог чувствительности к страданиям поднимается вверх вместе с повышением силы стимуляции страданием. Это тот же механизм, как при росте толерантности к привычной дозе ПАВ (если вы когда-нибудь на чем-нибудь висели).
Это парадокс гуманитарного активизма: чем больше пытаешься активизировать добрые поступки — тем больше зла тебе приходится приносить в доказательство необходимости этого добра. Страданий недостаточно, нужна трагедия. Личная трагедия слишком локальна, нужно продемонстрировать трагедию массовую. Несчастья сменяются жестокостью, жестокость — ужасами. Чтобы спровоцировать людей на помощь, ты приучаешь их воспринимать страшные вещи до того предела, когда и эти страшные вещи больше не будут их трогать. Как писала в своей книге о влиянии на общество тиражирования военного насилия в массовой прессе «Regarding the Pain of Others» Сьюзен Зонтаг: «Поиски всё более драматических образов стали нормой в культуре, где шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».
Я долгое время демонстрировала коллективные страдания, которые пропускала через себя. Сначала это было органичным самоисследованием, потом превратилось в фандрайзинговую работу. Горькая ирония заключается в том, что чем хуже ты себе сделаешь, тем больше читателей прослезятся, тем больше донатов ты соберешь. В итоге чем успешнее твой фандрайзинг, тем ближе ты к суицидальному выгоранию — и никто не виноват, потому что ты сама эксплуатировала свою способность передавать коллективные переживания красивыми словами.
Но я по крайней мере знаю, как себя спасать после таких злоупотреблений. А что происходит со зрителями, которые постепенно привыкают к новым уровням жестокости? И что происходит с нами все те разы, когда ужасы более низкого уровня стимуляции уже не задевают нас и мы проходим мимо? Как это влияет на наше представление о себе, на выборы и поступки?
Что-то не так с пониманием доброты как эмоциональности: мол, меня можно растрогать и поэтому я помогаю. Но разве можно быть добрым по расписанию? Почему не добрый тот, который ничего не чувствует к страданиям других, но много им помогает? И проиграем ли мы, если откажемся думать о доброте как о склонности к внезапным приливам чувств?
Хорошо бы, если доброта была бы принципом. Вот ты села и подумала, что считаешь принципиально верным действием для любого человека, который встречает несчастья других. Тут мне нравится, как у Канта было: «Поступай так, чтобы максима твоей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Ну то есть представляешь общество своей мечты: каким всеобщим правилом в нем бы руководствовались люди, чтобы создать такую благодать друг для друга? Вот так и поступаешь сама, вне зависимости от настроения. Неважно, решишь ли ты отдавать 10% от своей айтишной зарплаты на конкретное дело или решишь помогать всем встречным, поднимая их сумки и коляски по лестницам и что там им еще надо — не так важно. Важно рутинизировать принципиальную доброту.
Вы можете проявить принципиальную доброту, задонатив на эвакуацию и медицинскую помощь:
Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)
Как рождается книга? До того, как она напечатана; до того, как на лептопе появляется рукопись; и может быть, даже до того, как вы сформулируете идею. Что за процесс стоит за тем, что потом станет страницами, которые будут листать тысячи людей? Мне хочется исследовать процесс создания книги от первых неясных ощущений до законченной формы вместе с вами. И не просто теоретически, а предоставив себя в качестве подопытной лягушки (которой мы договоримся благородно сохранить жизнь после эксперимента).
Ужасно волнительно посвящать вас в свои планы, но я начинаю работать над следующей книгой. Она станет результатом моих размышлений (а так же метаний, мучений и уныния) последних лет о природе и смысле письма — и иногда в целом о творчестве и сопутствующих психических процессах. Буду писать про писательство, короче!
Это приятная работа для меня — честное и затягивающее исследование. И, что очень непривычно, эти тексты довольно надолго останутся работой «в стол». С одной стороны, мне это нравится: это возможность побыть наедине с собой и проверить, насколько я честна в письме; дать текстам больше времени, чтобы вызреть; развернуть более долгую мысль, чем та, что должна влезть в attention span читателя. Но с другой стороны, времена тяжелые и мне нужно создавать себе внешние стимулы для того, чтобы все кошмары внешней жизни не сбили меня с пути — трудно верится, что я смогу долго и упорно работать над целой книгой на топливе силы своего духа. И так как вы всегда для меня большая поддержка, то мне бы хотелось, несмотря на таинственность, как-то всё же разделить этот опыт с вами.
В голову пришла довольно дурацкая и потому великолепная идея: наблюдать за собой и своим творческим процессом во время работы над текстом о творческих процессах. Короче говоря, буду ещё и писать о том, как я пишу книгу о том, как я пишу тексты кек. Наверняка кому-то это будет и полезно и даже вдохновляюще.
Чтобы все это безумие не смешалось в манную кашу, а я получила четкие рамки и дополнительный стимул для работы, я придумала сделать для своих платных подписчиков на Патреоне еженедельную пятничную рассылку «There will be book». Это будет сериал на основе чего-то вроде «реплик в сторону» писателя во время работы над большой формой.
Пока запланировала 12 выпусков рассылки на 3 месяца:
⁃ о писательском кризисе и военной депрессии;
⁃ о власти темы и формата над писательской свободой;
⁃ о философском подходе к вопросу «что такое быть писательницей?»;
⁃ о прорыве через затянувшуюся писательскую тишину и роль коучинга в этом процессе;
⁃ о революции в моем взгляде на тексты и книги;
⁃ о первом появлении идеи;
⁃ о том, как я борюсь со своим расписанием и что мне физически нужно, чтобы смочь писать;
⁃ о том, нужно или не нужно читать, чтобы писать (и если да, то сколько и чево);
⁃ о том, как я работаю над структурой;
⁃ о лирическом герое в нон-фикшне и как я его использую;
⁃ как я начинаю работать над текстом и с какими сложностями сталкиваюсь;
⁃ чем отличается работа над первой и над третьей книгой, между которыми — пропасть полномасштабной войны, личной трансформации и одна мерцающая не-книга.
А затем буду знакомить вас с инсайтами и сложностями в работе, источниками, на которые я наткнусь, и прогрессом по ходу работы над рукописью. Надеюсь в процессе собирать от вас вопросы, ответы на которые с удовольствием буду вплетать в рассылку.
Приглашаю вас подписаться на донат от 5$ на моем Патреоне, чтобы получать рассылку о рождении большой писательской формы (и, конечно, большого содержания). К более крупным донатам прикрепила плюшки вроде знакомства с черновиками, первенства в прочтении готовой книги и чатика с обязательством отвечать на ваши вопросы по письму. Первое письмо рассылки придет вам уже в эту пятницу! Буду очень рада не только подпискам, но и обратной связи патронов, чтобы наматывать себе на вибриссы ваши идеи и пожелания.
Если не можете или не хотите поддержать подпиской — поддержите лайком и репостом, это всегда нужно!
Ужасно волнительно посвящать вас в свои планы, но я начинаю работать над следующей книгой. Она станет результатом моих размышлений (а так же метаний, мучений и уныния) последних лет о природе и смысле письма — и иногда в целом о творчестве и сопутствующих психических процессах. Буду писать про писательство, короче!
Это приятная работа для меня — честное и затягивающее исследование. И, что очень непривычно, эти тексты довольно надолго останутся работой «в стол». С одной стороны, мне это нравится: это возможность побыть наедине с собой и проверить, насколько я честна в письме; дать текстам больше времени, чтобы вызреть; развернуть более долгую мысль, чем та, что должна влезть в attention span читателя. Но с другой стороны, времена тяжелые и мне нужно создавать себе внешние стимулы для того, чтобы все кошмары внешней жизни не сбили меня с пути — трудно верится, что я смогу долго и упорно работать над целой книгой на топливе силы своего духа. И так как вы всегда для меня большая поддержка, то мне бы хотелось, несмотря на таинственность, как-то всё же разделить этот опыт с вами.
В голову пришла довольно дурацкая и потому великолепная идея: наблюдать за собой и своим творческим процессом во время работы над текстом о творческих процессах. Короче говоря, буду ещё и писать о том, как я пишу книгу о том, как я пишу тексты кек. Наверняка кому-то это будет и полезно и даже вдохновляюще.
Чтобы все это безумие не смешалось в манную кашу, а я получила четкие рамки и дополнительный стимул для работы, я придумала сделать для своих платных подписчиков на Патреоне еженедельную пятничную рассылку «There will be book». Это будет сериал на основе чего-то вроде «реплик в сторону» писателя во время работы над большой формой.
Пока запланировала 12 выпусков рассылки на 3 месяца:
⁃ о писательском кризисе и военной депрессии;
⁃ о власти темы и формата над писательской свободой;
⁃ о философском подходе к вопросу «что такое быть писательницей?»;
⁃ о прорыве через затянувшуюся писательскую тишину и роль коучинга в этом процессе;
⁃ о революции в моем взгляде на тексты и книги;
⁃ о первом появлении идеи;
⁃ о том, как я борюсь со своим расписанием и что мне физически нужно, чтобы смочь писать;
⁃ о том, нужно или не нужно читать, чтобы писать (и если да, то сколько и чево);
⁃ о том, как я работаю над структурой;
⁃ о лирическом герое в нон-фикшне и как я его использую;
⁃ как я начинаю работать над текстом и с какими сложностями сталкиваюсь;
⁃ чем отличается работа над первой и над третьей книгой, между которыми — пропасть полномасштабной войны, личной трансформации и одна мерцающая не-книга.
А затем буду знакомить вас с инсайтами и сложностями в работе, источниками, на которые я наткнусь, и прогрессом по ходу работы над рукописью. Надеюсь в процессе собирать от вас вопросы, ответы на которые с удовольствием буду вплетать в рассылку.
Приглашаю вас подписаться на донат от 5$ на моем Патреоне, чтобы получать рассылку о рождении большой писательской формы (и, конечно, большого содержания). К более крупным донатам прикрепила плюшки вроде знакомства с черновиками, первенства в прочтении готовой книги и чатика с обязательством отвечать на ваши вопросы по письму. Первое письмо рассылки придет вам уже в эту пятницу! Буду очень рада не только подпискам, но и обратной связи патронов, чтобы наматывать себе на вибриссы ваши идеи и пожелания.
Если не можете или не хотите поддержать подпиской — поддержите лайком и репостом, это всегда нужно!
Что происходит с США и как Доналд Трамп повлияет на нашу жизнь? Внимательной аналитики на эту тему в принципе мало, а на русском языке — ну извините. Поэтому хочу поделиться очень интересным расследованием «Кремниевая долина правеет», которую Сергей Жданов начал публиковать этим летом и которая по мере разворачивания предвыборной гонки превратилась по сути в объяснение и даже предсказание, почему на выборах 2024 выйграет Трамп. Делюсь самым первым постом серии о том, как технократы сформировали свои взгляды к выборам 2024 и как готовились к захвату власти. Дальше придется мотать, но вы не пожалеете. Можно также почитать с документальными картинками в инстаграме.
Forwarded from Чорт ногу сломит
Кремниевая долина правеет, часть 1
Средний портрет топового представителя технологической элиты США выглядит примерно так: амбициозный человек с высоким IQ и незаконченным высшим образованием, бросил учебу ради основания стартапа, который благодаря его фанатичным усилиям превратился в крупный технологический бизнес и сделал своего основателя миллиардером. В статусе техномиллиардера этот человек успокаивается и уже не хочет заниматься операционной текучкой своей корпорации, предпочитая раздавать деньги и советы подчиненным и начинающим бизнесам.
Нюансы этого портрета могут разниться: кто-то все же закончил колледж, пара человек не основывали технокорпорации, но разбогатели, управляя ими. Среди основателей есть те, кто довольно рано продал свое детище и ушел в венчурные инвестиции, кто-то продал первую компанию, чтобы основать следующую, а кто-то уже больше 20 лет управляет своим первым детищем, хоть и не занимается текучкой. Но почти все техномиллиардеры до недавнего времени были либералами.
На развитие компьютерной науки, появление персональных компьютеров и интернета сильно повлияла субкультура хиппи, выступавших за мир во всем мире, толерантность и любовь. Когда в 1990-х началась коммерциализация интернета, либеральная культура заиграла новыми красками: начиная с дружелюбности к талантливым мигрантам, стекавшимся в Кремниевую долину со всего мира и занимавших ключевые места в техностартапах, заканчивая ориентацией на международные рынки и цепочки производства.
Падение Берлинской стены, развал СССР, превращение Китая в «мировую фабрику» и «Конец истории» — все ключевые события 1990-х можно считать триумфом либеральной идеологии, которая тогда сильно повлияла на сегодняшних техномиллиардеров от состоявшихся к 1990-м Стива Джобса и Билла Гейтса до начинавших тогда Джеффа Безоса, Сергея Брина и Ларри Пейджа. Большинство техномиллиардеров, начиная с 1990-х и до сегодня, официально поддерживали и донатили демократам — основным носителям леволиберальной идеологии.
Самыми яркими исключениями были два техномиллиардера: Питер Тилль и Дэвид Сакс, которые вместе учились в Гарварде в 1990-х. Гарвард в то время был одним из центров либеральной идеологии, но студенты Тилль и Сакс, наоборот, пытались противостоять ей и продвигать консерватизм и либертарианство. Венцом этих усилий стала их совместная книга «Миф о разнообразии: мультикультурализм и политическая нетерпимость в кампусе», написанная в 1998 году и критиковавшая политическую корректность.
В том же 1998 году Тилль основал финтех компанию Confinity, куда вскоре пришел работать и Сакс. В 2000 году Confinity провела слияние с другим финтех стартапом X.com, основанным Илоном Маском, и получилась компания PayPal. На деньги от продажи PayPal в 2002 году Тилль и Сакс основали серию очень успешных стартапов и венчурных фондов, что сделало их одними из ключевых фигур в Кремниевой долине на протяжении следующих 20 лет. Но культурно они оставались белыми воронами — консерваторами в стане либералов.
В 2004 году Тилль стал ментором Марка Цукерберга и первым инвестором Facebook, а в 2005 году вошел в совет директоров компании, где оставался следующие 17 лет. На президентских выборах 2016 года Тилль вступил в конфликт с Кремниевой долиной из-за того, что открыто поддержал консервативного кандидата, а Facebook сыграл ключевую роль в победе Трампа на выборах в 2016 году.
Как я писал в посте про Джей Ди Вэнса, сегодня Тилль и Сакс играют ключевую роль в новой попытке Трампа занять президентское кресло. Хотя более 20 лет в техносреде они были в политическом меньшинстве, сегодня у них получилось склонить на свою консервативно-либертарианскую сторону многих техномиллиардеров, десятилетиями поддерживавших либеральных демократов.
Как так вышло, что последовательные либералы теперь готовы голосовать за консервативного Трампа, поговорим дальше.
Средний портрет топового представителя технологической элиты США выглядит примерно так: амбициозный человек с высоким IQ и незаконченным высшим образованием, бросил учебу ради основания стартапа, который благодаря его фанатичным усилиям превратился в крупный технологический бизнес и сделал своего основателя миллиардером. В статусе техномиллиардера этот человек успокаивается и уже не хочет заниматься операционной текучкой своей корпорации, предпочитая раздавать деньги и советы подчиненным и начинающим бизнесам.
Нюансы этого портрета могут разниться: кто-то все же закончил колледж, пара человек не основывали технокорпорации, но разбогатели, управляя ими. Среди основателей есть те, кто довольно рано продал свое детище и ушел в венчурные инвестиции, кто-то продал первую компанию, чтобы основать следующую, а кто-то уже больше 20 лет управляет своим первым детищем, хоть и не занимается текучкой. Но почти все техномиллиардеры до недавнего времени были либералами.
На развитие компьютерной науки, появление персональных компьютеров и интернета сильно повлияла субкультура хиппи, выступавших за мир во всем мире, толерантность и любовь. Когда в 1990-х началась коммерциализация интернета, либеральная культура заиграла новыми красками: начиная с дружелюбности к талантливым мигрантам, стекавшимся в Кремниевую долину со всего мира и занимавших ключевые места в техностартапах, заканчивая ориентацией на международные рынки и цепочки производства.
Падение Берлинской стены, развал СССР, превращение Китая в «мировую фабрику» и «Конец истории» — все ключевые события 1990-х можно считать триумфом либеральной идеологии, которая тогда сильно повлияла на сегодняшних техномиллиардеров от состоявшихся к 1990-м Стива Джобса и Билла Гейтса до начинавших тогда Джеффа Безоса, Сергея Брина и Ларри Пейджа. Большинство техномиллиардеров, начиная с 1990-х и до сегодня, официально поддерживали и донатили демократам — основным носителям леволиберальной идеологии.
Самыми яркими исключениями были два техномиллиардера: Питер Тилль и Дэвид Сакс, которые вместе учились в Гарварде в 1990-х. Гарвард в то время был одним из центров либеральной идеологии, но студенты Тилль и Сакс, наоборот, пытались противостоять ей и продвигать консерватизм и либертарианство. Венцом этих усилий стала их совместная книга «Миф о разнообразии: мультикультурализм и политическая нетерпимость в кампусе», написанная в 1998 году и критиковавшая политическую корректность.
В том же 1998 году Тилль основал финтех компанию Confinity, куда вскоре пришел работать и Сакс. В 2000 году Confinity провела слияние с другим финтех стартапом X.com, основанным Илоном Маском, и получилась компания PayPal. На деньги от продажи PayPal в 2002 году Тилль и Сакс основали серию очень успешных стартапов и венчурных фондов, что сделало их одними из ключевых фигур в Кремниевой долине на протяжении следующих 20 лет. Но культурно они оставались белыми воронами — консерваторами в стане либералов.
В 2004 году Тилль стал ментором Марка Цукерберга и первым инвестором Facebook, а в 2005 году вошел в совет директоров компании, где оставался следующие 17 лет. На президентских выборах 2016 года Тилль вступил в конфликт с Кремниевой долиной из-за того, что открыто поддержал консервативного кандидата, а Facebook сыграл ключевую роль в победе Трампа на выборах в 2016 году.
Как я писал в посте про Джей Ди Вэнса, сегодня Тилль и Сакс играют ключевую роль в новой попытке Трампа занять президентское кресло. Хотя более 20 лет в техносреде они были в политическом меньшинстве, сегодня у них получилось склонить на свою консервативно-либертарианскую сторону многих техномиллиардеров, десятилетиями поддерживавших либеральных демократов.
Как так вышло, что последовательные либералы теперь готовы голосовать за консервативного Трампа, поговорим дальше.
Мой «Щоденник війни» был для мня сакральным, и меня мотало из ощущения «это важнейший текст эпохи» до «это мои сумбурные заметки». Добрые читатели предлагали помочь издать его книгой, но такая книга казалась мне такой же незаконченной и нескончаемой, как вся эта война. Я искала «стороннего глаза», не вовлеченного, не питающего ко мне ни жалости, ни симпатии, — и получила отвтет.
Ответ незнакомого мне издателя был деликатным и бережным, но указывал на то, что в книге перемешаны жанры и что она пытается объять необъятное. Мой собеседник предполагал, что наиболее значимой для читателя мог бы быть не мой дневник (коих издано уже порядочно), а научпоп часть книги, которую можно было бы развить и сделать что-то полезное для людей — вот такую книгу можно было бы и издать. Я пожала плечами и пошла к лавке, чтобы сделать еще один подход на жим с гантелями. Честно говоря, ничего нового: до этого я уже отправляла свой текст еще нескольким непредвзятым, по моему мнению, издателям, которые однозначно сказали про неё «нет».
Но почему-то, когда я продолжала думать об этом ответе, во мне поднимался гнев. В этот-то момент передо мной встал выбор: прислушаться к своим чувствам — или прислушаться к, условно назовем его так, авторитету. Не уверенная в своей адекватности (и убежденная в своей предвзятости), я выбрала второй вариант: решила подумать над «полезным научпопом про войну». Тогда ещё я не знала, что для меня эта начавшаяся весной работа станет «началом конца»: концом моих отношений с моими военными текстами и началом тягучего творческого кризиса, в котором я потеряю надежду быть писательницей.
Что было дальше и какой вывод я сделала спустя время — рассказываю в полной версии письма на Patreon для подписчиков от 5$. А для подписиков от 25$ уже открываю чат для обсуждения всех вопросов, связанных с творческим процессом: от кризисов и блоков до рутин и источников.
Ответ незнакомого мне издателя был деликатным и бережным, но указывал на то, что в книге перемешаны жанры и что она пытается объять необъятное. Мой собеседник предполагал, что наиболее значимой для читателя мог бы быть не мой дневник (коих издано уже порядочно), а научпоп часть книги, которую можно было бы развить и сделать что-то полезное для людей — вот такую книгу можно было бы и издать. Я пожала плечами и пошла к лавке, чтобы сделать еще один подход на жим с гантелями. Честно говоря, ничего нового: до этого я уже отправляла свой текст еще нескольким непредвзятым, по моему мнению, издателям, которые однозначно сказали про неё «нет».
Но почему-то, когда я продолжала думать об этом ответе, во мне поднимался гнев. В этот-то момент передо мной встал выбор: прислушаться к своим чувствам — или прислушаться к, условно назовем его так, авторитету. Не уверенная в своей адекватности (и убежденная в своей предвзятости), я выбрала второй вариант: решила подумать над «полезным научпопом про войну». Тогда ещё я не знала, что для меня эта начавшаяся весной работа станет «началом конца»: концом моих отношений с моими военными текстами и началом тягучего творческого кризиса, в котором я потеряю надежду быть писательницей.
Что было дальше и какой вывод я сделала спустя время — рассказываю в полной версии письма на Patreon для подписчиков от 5$. А для подписиков от 25$ уже открываю чат для обсуждения всех вопросов, связанных с творческим процессом: от кризисов и блоков до рутин и источников.
Patreon
Get more from Настя Травкіна on Patreon
creating исследования и тексты
Дисбаланс в планировании у меня, как мне кажется, взялся от страшного желания жизни и деятельности после двух лет существования призрака, плачущего на грудах мертвых тел. Так я изнутри воспринимаю сейчас свои первые два года полномасштабного вторжения, проведенных в состоянии измененного сознания. Я подозреваю, что состояние до сих пор измененное, но его настройка как раз специально такая, чтобы жить и развиваться в этом несконечаемом кошмаре и трауре, сильно фокусируясь на своих интересах. В каком-то смысле мои занятия психологией и психиатрией сейчас — эскапизм от войны. Но с другой стороны, не является ли война эскапизмом от психологии? It does make sense!
В любом случае, дисбаланс есть, и самое грустное то, что на этом этапе настройки календаря из моего времени слегка выпала важная часть моей жизни (и способа существования) — это блог. Я так-то рада, что у меня почти нет времени листать соцсети, потому что последние полгода я наконец могу читать книги. Правда, половину из них я не заканчиваю, но я сейчас совершенно не вижу смысла в заканчивании некоторых книг, потому что большинство из них я купила исключительно для стимуляции собственного письма (а те что про науку — те заканчиваю, конечно).
Впрочем, такой перерыв с блогом даже и полезен, чтобы отвязаться от идентичности «свидетеля катастрофы», которому можно только страдать и транслировать ужасы. Хочется впустить в блог возникшую за последние полгода обновленную личность, у которой есть какие-то иные фокусы внимания, кроме войны и смерти. Кстати, вот каждый раз, когда вспоминаю об этом военном фокусе, по спине пробегает дрожь и становится не по себе. Всё ещё держит чувство, что невозможно писать не про войну, что невозможно жить не войной. Но если внимательно в это вкопаться, то, во-первых, мы тут и так живем войной, просто это уже норма, а во-вторых, войной по большей части можно только умирать, а не жить — и здорово ей всё-таки что-нибудь противопоставить.
Противопоставить я могу только то, что знаю: человековедение, творчество, дух. Такие эфемерные, сложные, медленные (хотя иногда они кажутся мгновенными) штуки. Встречала много психологов и психотерапевтов, кто на фоне масштабной войны дошли до выгорания: я так долго работаю над такими тонкими штуками с одним человеком — а тем временем на машстабе множеств люди творят такую дичь, что руки опускаются. Но тут уж как с машинами скорой помощи и медиками: собираем долго, всё равно не хватает, но каждая спасенная жизнь — это праздник.
Мне еще предстоит сформулировать виденье того, как мои занятия (предположительно) должны изменить мир. Как мне видится сейчас, то из нашей а-ля уханьской лаборатории должна начаться пандемия созидательности — ведь это фокус моей работы в основных занятиях. В коучинге я помогаю людям созидать себя, дотягиваться до своих смелых мечтаний, реализовывать тайные амбиции, находить свой творческий потенциал и реализовывать его. А в письме — исследую методы работы с источниками своей творческости, которая вообще лежит в основе мечтаний. В общем, мне нужно создать некий творческий вирус, а если учесть, что культура — это конгломераты мемов по Докинзу, то я на правильном пути мысли.
Господи, да мне опять столько всего интересно, что с ума сойти можно. Главная задача на будущее — всем этим вас тут заинтересовать так, чтоб никакие прививки не помогли распространению этого вируса творчества, мечтаний и сотрудничества! За кадром слышится тоненький дьявольский смех.
В любом случае, дисбаланс есть, и самое грустное то, что на этом этапе настройки календаря из моего времени слегка выпала важная часть моей жизни (и способа существования) — это блог. Я так-то рада, что у меня почти нет времени листать соцсети, потому что последние полгода я наконец могу читать книги. Правда, половину из них я не заканчиваю, но я сейчас совершенно не вижу смысла в заканчивании некоторых книг, потому что большинство из них я купила исключительно для стимуляции собственного письма (а те что про науку — те заканчиваю, конечно).
Впрочем, такой перерыв с блогом даже и полезен, чтобы отвязаться от идентичности «свидетеля катастрофы», которому можно только страдать и транслировать ужасы. Хочется впустить в блог возникшую за последние полгода обновленную личность, у которой есть какие-то иные фокусы внимания, кроме войны и смерти. Кстати, вот каждый раз, когда вспоминаю об этом военном фокусе, по спине пробегает дрожь и становится не по себе. Всё ещё держит чувство, что невозможно писать не про войну, что невозможно жить не войной. Но если внимательно в это вкопаться, то, во-первых, мы тут и так живем войной, просто это уже норма, а во-вторых, войной по большей части можно только умирать, а не жить — и здорово ей всё-таки что-нибудь противопоставить.
Противопоставить я могу только то, что знаю: человековедение, творчество, дух. Такие эфемерные, сложные, медленные (хотя иногда они кажутся мгновенными) штуки. Встречала много психологов и психотерапевтов, кто на фоне масштабной войны дошли до выгорания: я так долго работаю над такими тонкими штуками с одним человеком — а тем временем на машстабе множеств люди творят такую дичь, что руки опускаются. Но тут уж как с машинами скорой помощи и медиками: собираем долго, всё равно не хватает, но каждая спасенная жизнь — это праздник.
Мне еще предстоит сформулировать виденье того, как мои занятия (предположительно) должны изменить мир. Как мне видится сейчас, то из нашей а-ля уханьской лаборатории должна начаться пандемия созидательности — ведь это фокус моей работы в основных занятиях. В коучинге я помогаю людям созидать себя, дотягиваться до своих смелых мечтаний, реализовывать тайные амбиции, находить свой творческий потенциал и реализовывать его. А в письме — исследую методы работы с источниками своей творческости, которая вообще лежит в основе мечтаний. В общем, мне нужно создать некий творческий вирус, а если учесть, что культура — это конгломераты мемов по Докинзу, то я на правильном пути мысли.
Господи, да мне опять столько всего интересно, что с ума сойти можно. Главная задача на будущее — всем этим вас тут заинтересовать так, чтоб никакие прививки не помогли распространению этого вируса творчества, мечтаний и сотрудничества! За кадром слышится тоненький дьявольский смех.
О чем же можно писать во время войны? И кто это решает? И как это «можно» и «нельзя» сочетаются с писательской свободой и честностью?
К сожалению, в своем эссе «Критика культуры и общество» немецкий философ Теодор Адорно не расшифровывает свой тезис «писать стихи после Освенцима — варварство», может быть, именно благодаря этому она и западает в душу. Значат ли эти слова, что красота искусства и мучительные кошмары, которые причиняют люди людям, не могут сосуществовать? Может быть, это звучит как нравственный призыв к тем, кто далек от этого страдания? Сам Адорно уехал в 1933 году из Германии в Великобританию и затем в США, где и был во время Холокоста — может быть, он говорил о моральном долге выживших (и просто живых и живущих вне этого кошмара) писать только о трагедии, привлекать к ее решению свои ресурсы — а не заниматься поисками формальной красоты?
Для меня было бы понятнее, если бы Адорно сказал «писать стихи после Освенцима невозможно» в том смысле, что ты на это просто не способен, ведь перед глазами встают картины, от которых хочется бежать, а не подбирать под него рифму. Может быть, только поэт вселенского масштаба мог бы писать настоящие стихи после Освенцима.
Готовясь к этому письму, я узнала о писателе, историке, философе, социологе и, выходит, поэте вселенского масштаба Гансе Гюнтере Адлере. Когда ему было 30 лет, он жил в Праге, откуда нацисты депортировали его вместе с женой и ее матерью в Терезинское гетто, а через 2 года — в Освенцим, где в первый же день в газовой камере были убиты обе женщины. Затем он год провел в Бухенвальде. Всё это страшные и очень известные названия. За время Холокоста нацисты убили его родители и еще 16 родственников.
Адлер написал не только фундаментальную историко-философски-социологическую книгу «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия», где скрупулезно описал множество аспектов жизни в гетто от культуры до экономики. Он также написал 130 лагерных стихотворений: сто из них в Терезине, остальные — при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Я нашла их перевод на русский язык, согласованный с наследниками поэта, и небольшую предысторию этого перевода здесь — пожалуйста, почитайте их, когда будете готовы.
Это поразительная живая и одновременно мрачная и тяжелая документальная поэзия, в которой я узнаю состояние истерзанной травмированной психики. Конечно, кошмары концлагерей — кольца ада поглубже военных. Но мой опыт человековеда показывает, что наши страдания отличаются в большей степени объективно: субъективно же нам доступен не такой уж большой спектр переживаний. Оттого частные истории в искусстве часто находят такой огромный отклик сквозь языки и время. Есть что-то универсальное в том, как человеческое сознание переживает жестокость человека к человеку, как реагирует на массовость умерщвления, на хрупкость и униженность человеческой плоти.
И точно так же, как я в начале полномасштабного вторжения, Адлер писал не после своей трагедии, а во время неё — может быть, это действительно помогает уложить в голове, оторвать от себя, вырвать отраву из самой своей сердцевины и выжить? Наверное, только художники, оказавшиеся в созданном людьми аду — будь то война, трудовые и концентрационные лагеря, тюрьмы и СИЗО — могут понять, зачем писать стихи в Освенциме. И я понимаю тоже.
— это отрывок из моей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете прочитать целиком, оформив подписку на мой Patreon от 5$. Второй выпуск посвящен вопросу творческой свободы и несвободы, долженствовани/ и честности художника.
Ваша поддержка помогает мне работать над новой книгой о писательстве и творческом процессе с точки зрения психологии! Спасибо!
К сожалению, в своем эссе «Критика культуры и общество» немецкий философ Теодор Адорно не расшифровывает свой тезис «писать стихи после Освенцима — варварство», может быть, именно благодаря этому она и западает в душу. Значат ли эти слова, что красота искусства и мучительные кошмары, которые причиняют люди людям, не могут сосуществовать? Может быть, это звучит как нравственный призыв к тем, кто далек от этого страдания? Сам Адорно уехал в 1933 году из Германии в Великобританию и затем в США, где и был во время Холокоста — может быть, он говорил о моральном долге выживших (и просто живых и живущих вне этого кошмара) писать только о трагедии, привлекать к ее решению свои ресурсы — а не заниматься поисками формальной красоты?
Для меня было бы понятнее, если бы Адорно сказал «писать стихи после Освенцима невозможно» в том смысле, что ты на это просто не способен, ведь перед глазами встают картины, от которых хочется бежать, а не подбирать под него рифму. Может быть, только поэт вселенского масштаба мог бы писать настоящие стихи после Освенцима.
Готовясь к этому письму, я узнала о писателе, историке, философе, социологе и, выходит, поэте вселенского масштаба Гансе Гюнтере Адлере. Когда ему было 30 лет, он жил в Праге, откуда нацисты депортировали его вместе с женой и ее матерью в Терезинское гетто, а через 2 года — в Освенцим, где в первый же день в газовой камере были убиты обе женщины. Затем он год провел в Бухенвальде. Всё это страшные и очень известные названия. За время Холокоста нацисты убили его родители и еще 16 родственников.
Адлер написал не только фундаментальную историко-философски-социологическую книгу «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия», где скрупулезно описал множество аспектов жизни в гетто от культуры до экономики. Он также написал 130 лагерных стихотворений: сто из них в Терезине, остальные — при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Я нашла их перевод на русский язык, согласованный с наследниками поэта, и небольшую предысторию этого перевода здесь — пожалуйста, почитайте их, когда будете готовы.
Это поразительная живая и одновременно мрачная и тяжелая документальная поэзия, в которой я узнаю состояние истерзанной травмированной психики. Конечно, кошмары концлагерей — кольца ада поглубже военных. Но мой опыт человековеда показывает, что наши страдания отличаются в большей степени объективно: субъективно же нам доступен не такой уж большой спектр переживаний. Оттого частные истории в искусстве часто находят такой огромный отклик сквозь языки и время. Есть что-то универсальное в том, как человеческое сознание переживает жестокость человека к человеку, как реагирует на массовость умерщвления, на хрупкость и униженность человеческой плоти.
И точно так же, как я в начале полномасштабного вторжения, Адлер писал не после своей трагедии, а во время неё — может быть, это действительно помогает уложить в голове, оторвать от себя, вырвать отраву из самой своей сердцевины и выжить? Наверное, только художники, оказавшиеся в созданном людьми аду — будь то война, трудовые и концентрационные лагеря, тюрьмы и СИЗО — могут понять, зачем писать стихи в Освенциме. И я понимаю тоже.
— это отрывок из моей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете прочитать целиком, оформив подписку на мой Patreon от 5$. Второй выпуск посвящен вопросу творческой свободы и несвободы, долженствовани/ и честности художника.
Ваша поддержка помогает мне работать над новой книгой о писательстве и творческом процессе с точки зрения психологии! Спасибо!
Patreon
Get more from Настя Травкіна on Patreon
creating исследования и тексты
Я пишу почти всю жизнь: впервые использовала письмо для самотерапии в 8 лет, первый мой «философский текст» в дневнике с Барби на обложке написала в 11, в 15 стала почти ежедневно писать в ЖЖ, в 16 напечатала в подростковом журнале друзей свой первый лонгрид — и это было уже 20 лет назад. Я писала всегда и по любому поводу — но никогда не считала себя писательницей, даже не задумывалась об этом. Писателями были всякие бородатые усатые дядьки (привет патриархату и недопредставленности женщин в школьной программе по литературе), при чем тут я? Для меня письмо всегда было инструментом: общения, самовыражения, социализации, самоанализа — всегда только средством, никогда не целью.
Когда я писала свою первую книгу «Homo Mutabilis», я не считала себя писательницей, скорее — журналисткой, экспертом по научпопу, маркетологом. Я подошла к ней расчетливо: изучила рынок и его потребности, создала продукт — и методично продавала его. Как мне казалось, успешной она стала потому, что я просто всё сделала правильно, «как надо», — но ничего прямо такого «писательского» в ней для меня не было.
Я не считала себя писательницей, но осознанно сделала perception hack: по разумно созданному рецепту создала образ писателя в общественном сознании — и пользовалась его плодами. Честно говоря, тогда я думала, что другие варианты написания книг — это какие-то легенды из прошлого или романтические выдумки.
Но во время полномасштабного вторжения я не собиралась делать взлом восприятия, раскручивать блог и вообще писать книгу про войну. Просто когда я поняла, что могу погибнуть прямо сегодня, оказалось, что ничего кроме письма и близости с близкими мне не страшно потерять. Погибнуть за письмом рядом с my favourite human being казалось лучшей идеей из возможных. Впервые за много лет я писала не для читателя, не для редактора, не для рынка — я писала, потому что это было единственное, ради чего хотелось проживать день. Это то, что давало смысл жизни даже под угрозой смерти.
Как этот опыт начал менять мои представления о себе и писательстве — делюсь в еженедельной рассылке There Will Be Book на моём Patreon, где рассказываю, как я работаю над новой книгой от предыстории до идеи и рутины. Вы можете прочитать её целиком, подписавшись на ежемесячный донат от 5$. Ваша поддержка позволит мне работать над книгой, не переживая об интересе издательств. Если у вас нет возможности поддержать меня донатом, ничего страшного! Главное — что вы здесь! Ваши лайки, комментарии и шеры важны, чтобы я не утонула в контенте главных контентмейкеров соцсетей: котиках, жопах и альтрайтах.
Когда я писала свою первую книгу «Homo Mutabilis», я не считала себя писательницей, скорее — журналисткой, экспертом по научпопу, маркетологом. Я подошла к ней расчетливо: изучила рынок и его потребности, создала продукт — и методично продавала его. Как мне казалось, успешной она стала потому, что я просто всё сделала правильно, «как надо», — но ничего прямо такого «писательского» в ней для меня не было.
Я не считала себя писательницей, но осознанно сделала perception hack: по разумно созданному рецепту создала образ писателя в общественном сознании — и пользовалась его плодами. Честно говоря, тогда я думала, что другие варианты написания книг — это какие-то легенды из прошлого или романтические выдумки.
Но во время полномасштабного вторжения я не собиралась делать взлом восприятия, раскручивать блог и вообще писать книгу про войну. Просто когда я поняла, что могу погибнуть прямо сегодня, оказалось, что ничего кроме письма и близости с близкими мне не страшно потерять. Погибнуть за письмом рядом с my favourite human being казалось лучшей идеей из возможных. Впервые за много лет я писала не для читателя, не для редактора, не для рынка — я писала, потому что это было единственное, ради чего хотелось проживать день. Это то, что давало смысл жизни даже под угрозой смерти.
Как этот опыт начал менять мои представления о себе и писательстве — делюсь в еженедельной рассылке There Will Be Book на моём Patreon, где рассказываю, как я работаю над новой книгой от предыстории до идеи и рутины. Вы можете прочитать её целиком, подписавшись на ежемесячный донат от 5$. Ваша поддержка позволит мне работать над книгой, не переживая об интересе издательств. Если у вас нет возможности поддержать меня донатом, ничего страшного! Главное — что вы здесь! Ваши лайки, комментарии и шеры важны, чтобы я не утонула в контенте главных контентмейкеров соцсетей: котиках, жопах и альтрайтах.
Писательский кризис — больше, чем только писательский блок. Это кризис идентичности и смысла такого уровня, когда можно отойти от творчества очень далеко — как от чего-то, в чем нет надежды разобраться и найти какой-то смысл. К чему мы можем обращаться в качестве источников сил и опоры в такой момент? Как расшевелить себя и столкнуть с этой кризисной колеи?
Иногда, думаю, достаточно только дать себе время: чтобы прожить свои состояния и чувства, накопить материал, проработать идеи в свободном полете без обязательств… Но иногда время, наоборот, ощущается болезненно: как будто в твоих мышцах застрял неизвлеченный осколок снаряда — и с каждым днем он только мигрирует все глубже, превращаясь в угрозу для жизни.
Вот именно так я и чувствовала себя весной этого года. Я точно знала теперь, что писательство — мой особенный внутренний процесс, который будет со мной всегда. Но я была раненым человеком и покалеченным писателем, — и нам обоим нужна была реабилитация.
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я решила завязать со своим методом работы с военным текстом: я перестала пропускать через себя потоки страдающего болезненного бессознательного военных переживаний. Сместила фокус на другие проявления мира: на признаки жизни и весны, на дела и хлопоты, на поиски хотя бы крупинок того, что раньше было моим чувством интереса — потому что чувствовала, что рискую потерять огонек жизни и начать умирать внутри. Постепенно мне стало лучше и признаки надвигающейся клинической депрессии стали исчезать.
Благодаря такой работе над выходом из пограничного состояния к жизни я поняла, что могу возвращаться к работе с людьми и заработку: ресурсы на это наконец стали появляться. А поскольку мое писательство превратилось в огромное «ничто», то расчистился большой объем моего внимания и ментального пространства. В голову пришло не только вернуться к коучингу — но наконец пойти поучиться тому, чем я, собственно, уже некоторое время занимаюсь. Честно говоря, шла с прицелом на международно признаваемый сертификат без надежды что-то получить. Но я ошибалась: получила и получаю не только как профессионал — но и как писатель в роли клиента. И вот как это вышло.
По учебе у нас проходят сессии между студентами: один работает как коуч, другой — клиент, третий наблюдает и дает обратную связь — потом все меняются. Чтобы все это работало, «клиент» должен принести в работу что-то, что его беспокоит и что надо решить. У меня была только одна проблема в жизни и поэтому на всех учебных сессиях я в качестве клиента говорила про одно и то же: про свой писательский кризис и желание что-то такое понять и из него двинуться.
К моему удивлению, даже учебные сессии с людьми, которые только-только делают первые шаги в профессии, ощущались как важная работа. Я осознала, что главное, что тренировочные коучинговые сессии дают мне — это пространство думать и говорить об очень тяжелой теме и, главное, время на то, чтобы в муках вырабатывать свой язык для этого. Поскольку я никогда не думала о писательстве с мета-уровня, у меня такого языка еще не было. Раз за разом поднимая свой вопрос, я каждый раз выносила какие-то крупинки продвигающего вперед смысла. Так я поняла, что хочу попробовать впервые в жизни довериться кому-то и позволить ему помочь мне — и взяла пакет сессий с настоящим коучем.
Как происходили сессии и к чему это привело, рассказываю в новом письме своей рассылки There Will Be Book, которую можно прочитать, подписавшись на моей Patreon донатом от 5$. В этом выпуске также внезапно рассказываю про необычные фильмы, которые в каком-то смысле похожи на мою будущую книгу.
P.S. Если вам нужен добрый и эмпатичный специалист, работа с которым может быть похожа на игру, советую моего коллегу и неназванного героя этой рассылки — коуча из Латвии Андриса Айшпурса.
Иногда, думаю, достаточно только дать себе время: чтобы прожить свои состояния и чувства, накопить материал, проработать идеи в свободном полете без обязательств… Но иногда время, наоборот, ощущается болезненно: как будто в твоих мышцах застрял неизвлеченный осколок снаряда — и с каждым днем он только мигрирует все глубже, превращаясь в угрозу для жизни.
Вот именно так я и чувствовала себя весной этого года. Я точно знала теперь, что писательство — мой особенный внутренний процесс, который будет со мной всегда. Но я была раненым человеком и покалеченным писателем, — и нам обоим нужна была реабилитация.
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я решила завязать со своим методом работы с военным текстом: я перестала пропускать через себя потоки страдающего болезненного бессознательного военных переживаний. Сместила фокус на другие проявления мира: на признаки жизни и весны, на дела и хлопоты, на поиски хотя бы крупинок того, что раньше было моим чувством интереса — потому что чувствовала, что рискую потерять огонек жизни и начать умирать внутри. Постепенно мне стало лучше и признаки надвигающейся клинической депрессии стали исчезать.
Благодаря такой работе над выходом из пограничного состояния к жизни я поняла, что могу возвращаться к работе с людьми и заработку: ресурсы на это наконец стали появляться. А поскольку мое писательство превратилось в огромное «ничто», то расчистился большой объем моего внимания и ментального пространства. В голову пришло не только вернуться к коучингу — но наконец пойти поучиться тому, чем я, собственно, уже некоторое время занимаюсь. Честно говоря, шла с прицелом на международно признаваемый сертификат без надежды что-то получить. Но я ошибалась: получила и получаю не только как профессионал — но и как писатель в роли клиента. И вот как это вышло.
По учебе у нас проходят сессии между студентами: один работает как коуч, другой — клиент, третий наблюдает и дает обратную связь — потом все меняются. Чтобы все это работало, «клиент» должен принести в работу что-то, что его беспокоит и что надо решить. У меня была только одна проблема в жизни и поэтому на всех учебных сессиях я в качестве клиента говорила про одно и то же: про свой писательский кризис и желание что-то такое понять и из него двинуться.
К моему удивлению, даже учебные сессии с людьми, которые только-только делают первые шаги в профессии, ощущались как важная работа. Я осознала, что главное, что тренировочные коучинговые сессии дают мне — это пространство думать и говорить об очень тяжелой теме и, главное, время на то, чтобы в муках вырабатывать свой язык для этого. Поскольку я никогда не думала о писательстве с мета-уровня, у меня такого языка еще не было. Раз за разом поднимая свой вопрос, я каждый раз выносила какие-то крупинки продвигающего вперед смысла. Так я поняла, что хочу попробовать впервые в жизни довериться кому-то и позволить ему помочь мне — и взяла пакет сессий с настоящим коучем.
Как происходили сессии и к чему это привело, рассказываю в новом письме своей рассылки There Will Be Book, которую можно прочитать, подписавшись на моей Patreon донатом от 5$. В этом выпуске также внезапно рассказываю про необычные фильмы, которые в каком-то смысле похожи на мою будущую книгу.
P.S. Если вам нужен добрый и эмпатичный специалист, работа с которым может быть похожа на игру, советую моего коллегу и неназванного героя этой рассылки — коуча из Латвии Андриса Айшпурса.