Страх чистого листа

Пустота шевелится в ушах и отдается эхом в голове, как будто внутри черепной коробки так же пусто, как у меня перед глазами. Это я смотрю на проклятие всех писателей и художников — слепое пятно в области чистого листа. «У вашего творческого виденья катаракта», — говорит мне воображаемый врач и отправляет меня на больничный, где мой внутренний писатель немедленно впадает в кому.

Что скрывается за серым полотном ощущения «не знаю, что написать» — загадка в духе Рене Магритта с его картиной «Это не трубка». То есть надпись скрывает вовсе не то, на чем настаивает. Может быть, и я на самом деле знаю, о чем написать? Но боюсь столкнуться с этим содержанием: не выдержу, умру от перегруза или просто расклеюсь и не соберусь — да мало ли что может случиться с человеком, который смотрит правде в глаза! Не зря же люди стараются на неё вообще смотреть пореже, одни только дети и дураки пытаются заглянуть за этот мутный занавес «не знаю».

Впрочем, давайте без кокетства. Я точно знаю, что я там увижу, за этим занавесом. И знаю, что оно мне не понравится.

Я, скажем, хочу увидеть там залитую утренним светом, увитую гроздьями цветущей глицинии террасу. Устроившись в плетеном кресле, там сижу я, поглядываю на лес и на встающее над цветущим лугом солнце — и пишу книгу о, скажем, котах и их решающей роли в моей судьбе.

Или вот: я в кабинете, рядом с забитым любимыми книгами о науке шкафом, просторный письменный стол заложен томами словарей, справочников и монографий по нейробиологии. Клацаю на ноутбуке, спеша набрать к издательскому дедлайну давно задуманную книгу о любви, которая объединит всё, что знает наука, философия, искусство (и я, конечно) о любви.

Ну или вот, подвернув под себя ноги и опершись о подлокотник дивана, при теплом свете настольной лампы, грею руки кружки чая с вяленым чабрецом. Перелистывая документы и фотографии, потихоньку пишу автофикшн о своём политическом становлении… ха! Если бы. Ничего такого я не увижу.

Поэтому я сижу под пыльным занавесом с нестройно выведенным «не знаю, что писать» и ковыряю палочкой мелкую сухую землю, чтобы скоротать час. Если уж совсем честно, то мне и смотреть за него не надо, чтобы знать, то я там увижу. Я и так это всё время вижу перед глазами — даже когда они закрыты. Я вижу Луну.

Такая же бледная и серая, как сам занавес, Луна покорно вертится по своей орбите. Круг за кругом, тихо, бессильно. Мертвый обломок столкновения, изгнанный с Земли потрясающей силы ударом. Она не имела достаточно сил, чтобы оторваться, унестись в черные просторы бесконечности и сгинуть в вечном движении, рано или поздно совершив свой собственный удар и превратившись в фейерверк напоследок. Не было сил и остаться на Земле, остаться частью ее ландшафта, превратиться в гору, обрасти можжевельником подальше от будущих цивилизаций.

Эта Луна — я. Мертвая, серая — она застыла в движении по кругу, бессильно разинув кратер в немом крике, приговоренная наблюдать, как недалеко жизнь на Земле постоянно пожирает разрушение и смерть. Застывший немой крик Луны — мой чистый лист.

Только в отличие от настоящего спутника Земли, я вращаюсь не вокруг голубой планеты, чьи океаны, леса и облака вселяют надежду. Я вращаюсь вокруг незнакомого науке небесного тела, черного, тяжелого — как сжатая в точку бездна. Это труп Земли, мы убили друг друга и саму идею жизни. Больше нет известной астрономам жизни во вселенной, да и от самих астрономов ничего не осталось.

Как писать о бездонной пустоте, которая остаётся, когда высыхает океан страдания? «Дохлая Луна вращается вокруг трупа Земли», — вот, что там, на вашем этом чистом листе, написано. Очень надо мне туда смотреть, конечно.

Впрочем, смотреть больше и некуда.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Дети задумываются о смерти и исчезновении, когда только учатся говорить, считают ученые (а может быть, и раньше, но мы не можем это проверить). Но наша культура безрассудно мало уделяет внимания явлению, с которым столкнется каждый человек, теряя близких, а затем и оказываясь на смертном одре сам. Поэтому ощущение смертности вытесняется, превращается в страх и прорывается из бессознательного страхом темноты и любовью к фильмам ужасов, паникой перед старением и культом молодости, компульсивным достигаторством и неумением отпустить бразды правления, да и бозна чем еще.

Мне в каком-то смысле повезло: я много болела, сидела дома одна в эпоху диалапного интернета, когда нормально грузились только тексты, и вынужденно много читала. Темы смерти, тлена, преходящести всего сущего и бессмысленности крысиных мирских бегов хорошо накладывались на моё собственное вечно больное бренное существование. Девочка с очень бледной кожей и голубыми кругами под такими же голубыми глазами, живущая в пижаме круглый день, потому что все равно некуда идти и некому сделать замечание — я рано увлеклась философскими размышлениями о неизбежности смерти.

Кульминацией этого пути стала полномасштабная война, которая погрузила нас в бесконечный ужас, бездонную скорбь и безостановочный траур. Смерть теперь больше не вытесненный под темную кровать безымянный монстр, теперь она сидит с нами при свете дня за одним столом при каждом приеме пищи, и мы учимся угощать её тем, что имеем. Как кот, каждую ночь она сворачивается спать у нас в ногах и будит нас, мяукая сиреной воздушной тревоги считалочку: кто погибнет сегодня?

Мы говорим с ней почти каждый вечер — оказывается, у смерти довольно интересные взгляды на жизнь. Пожалуй, можно сказать, что в разговорах с ней я научилась быть честнее с самой собой и больше полюбила своё существование, чем когда-либо. Она помогает помнить о том, что жизнь — довольно короткая череда мгновений, чтобы тратить их на всякую ерунду. А также что всё — абсолютно всё — закончится. Сначала это открытие приносит горечь, но потом — благодарность и облегчение.

Мой любимый образ смерти — из фильма Олександра Довженка «Земля» 1930 года. Среди спелых полей волнующейся пшеницы в яблоневом саду в окружении своих близких лежит на земле старый хлебороб Семен:
— Умираешь, Семен?
— Умираю, Петро.
— Так! Ну умирай.
Вокруг Семена ковёр из спелых яблок, которыми играются белобрысые дети. Он в последний раз пробует на вкус плод своего сада, смотрит с умилением на своих внуков, закрывает глаза и с улыбкой тихо умирает. Видела этот фильм 15 лет назад, но помню, как будто это мой собственный сон.

Сначала ты не хочешь умирать никогда. Потом — надеешься умереть, как Семен. Следующая стадия начинается тогда, когда ты обнаруживаешь, что нормально живешь с мыслью, что, может быть, это случится даже сегодня — ну и штош, и штош. Вот я на этой стадии, а вы?

Сезон подкаста bojemoi.идеи о главных идеях в нашей жизни подходит к концу. Сегодня мы выкладываем эпизод, посвященный идее смерти. Символично, что он не последний, а предпоследний — чтобы не казалось, что мы со Ждановым хотим поставить именно такую точку в наших разговорах.

Поддержать нашу работу донатом:
Подписаться на Патреон

Для тех, кто слушает подкаст тут, вот вам.

Для всех — напоминания о том, что лайки на ютьюбе жизненно необходимы нашему каналу!

Как часто вы говорите с людьми так, что всё вокруг исчезает и вы оба попадаете как будто в отдельный мир? Будто содержимое ваших психик выливается в общий бассейн, куда вы ныряете вдвоем, с интересом указывая друг другу то на забавную водоросль, то на блестящие стаи рыбок, то на зубастых обитателей дна. Или будто бы вы — забывшие о времени музыканты, которые импровизируют и оседлали одну волну.

Я вот долго другого типа общения не понимала, пока я не стала довольно взрослой. Общаясь по учебе и по работе, я открыла, что можно заниматься дайвингом отдельно в чужой психике. И если первый вариант похож на совместное творчество, то второй — на совместное исследование твоего визави. Я не представляла себе, как могу помочь человеку с учебой или позже научить чему-то на работе, не разобравшись, как он себя чувствует и к чему стремится.

Тогда же я стала понимать, что некоторые люди вообще никуда не погружаются при общении: ни в себя, ни в другого, ни в совместное творчество и исследование. Когда они слушают речь другого, то просто ждут паузы для того, чтобы рассказать что-то готовое, не сильно задумываясь, и тогда своей паузы ждет первый.

Вела себя, будто какой-то инопланетянин, в общении с людьми. Например, подружилась с человеком, который заполнял паузы историями из своего прошлого, и все время говорила ему: я же слышу, что ты рассказывал это уже несколько раз раньше, зачем ты это делаешь, ведь ты ничего не получаешь от того, что говоришь о том, что уже знаешь и уже несколько раз говорил? О, я была неудобным молодым человеком, мягко говоря! Но что-то в моих словах показалось ему интересным, и наше общение обернулась несколькими годами глубокого и неожиданного взаимного исследования — безо всяких тухлых историй.

Раньше я, как бы так сказать, не контролировала свою «суперспособность» общаться глубоко. В результате люди неверно трактовали ощущения, которые появлялись у них в общении со мной. Многим казалось, что если я к ним любопытна и могу понять их на глубоком уровне — то это обязательно любовь или как минимум желание очень близкой дружбы. Кто-то считал, наоборот, что я «что-то выведываю». Кто-то — подпадал под эти чары и начинал относиться ко мне в лучшем случае как к психологу, в худшем — как к гуру. Много я недоумевала, что же не так делаю в общении с людьми, в общем.

Теперь я знаю, что всё дело в Карле Роджерсе — одном из основателей гуманистической психологии. Дело в том, что моя мама читала его книги и книги его последователей, когда я была маленькая. И общалась со мной, применяя активное слушание — метод, лежащий в основе большинства направлений современной психотерапии, выросших из гуманистической психологии Роджерса и Абрахама Маслоу. Если коротко описать, то это когда ты внимательно слушаешь, что человек говорит и как; не оцениваешь, не судишь, не делишься мнением; — а расспрашиваешь, уточняешь, замечаешь стоящие за словами эмоции и телесные реакции и тоже о них спрашиваешь, помогаешь найти человеку верную формулировку или метафору. В итоге разговор становится исследованием.

Это сильно повлияло на то, как я видела коммуникацию с самого детства, почему нестерпимо скучала в большинстве компаний ровесников в школе и почему полюбила интернет 2000-х, в котором тусило много рефлексирующих анонимусов.

Ирония в том, что годам к 30 эту свою странную и не всегда удобную привычку общения я наконец обуздала, в душу ко всем подряд научилась не лезть, и вообще. И тут — бац!: я изучаю Карла Роджерса для своей работы и активное слушание становится для меня профессиональным навыком, потому что коучинг, как и психотерапия, сильно опирается на его метод. И боже, насколько же вся эта психотерапевтическая «эзотерика» мне понятна и знакома! Чувствую себя, как дома. Забавная история, короче.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

«Я не способна испытывать боль» — не совсем верная фраза, хотя я часто говорю так теперь. По правде, всё наоборот: я так долго погружалась в ужас, боль, страх, утрату, ненависть и снова боль, что довольно долго мне казалось, что это единственное, что я вообще могу чувствовать. Я настолько способна испытывать боль, что это способность может уничтожить меня, — подумала я и ушла в свое онемение.

Через полгода вышла с идеей завести какую-то другую жизнь внутри кроме войны и боли, потому что психика не может стоять на одной окровавленной ножке, которую подъедают мыши. Я начала работать, заниматься с тренером, пошла учиться, начала снова читать что-то не про смерть, войну и пытки. Прошло время, и теперь я вдруг начала чувствовать дистанцию, с которой я могу пробовать осознавать свой невыносимый опыт — такой невыносимый, что в моменте осознать его целиком было невозможно.

Нет, в моменте ты можешь только непрерывно кричать, пока вокруг тебя закручивается густая черная воронка, заслоняющая собой дома, горизонт, всё небо. Огромная воронка боли, которая затягивает в самый твой центр всю боль и жестокость, с которой ты имеешь малейший контакт. Единственное, что доступно — чувствовать поток страданий, который валится невнятными грязными кучами, заталкивая тебя под себя, как гроб под землю.

Юнгианский анализ назвал бы это, наверное, погружением в коллективный психоз. Всё то, что вытесняет и покрывает красивой одеждой наши культура и цивилизация, вываливается на стол войны неприглядными вонючими кишками злобы, жестокости и способности причинять другим бесконечные страдания. Постыдное в нормальные времена становится достоянием и предметом гордости. А ты — смотришь на это и размазываешь по щекам вытекающие от ужаса свои глаза.

Атмосфера этой фантазии напоминает тибетский ад — один из тех, где вместо земли раскаленное железо, а обитающие там существа живут в страданиях 50 квадриллионов лет (это выглядит как «50 000 000 000 000 000 лет», если интересно). Вокруг них все воспламеняется и горит, их тычут копьями до смерти — и тела у них специально очень большие, чтобы было как можно больше пространства для боли. А как только они испускают последний выдох, то тут же воскресают, чтобы не иметь ни секунды передышки от страданий — даже если их тело разрубают на кусочки или весь квадриллион лет жуёт огромный тибетский демон с зубами, подобными тупым ржавым саблям.

Считайте, что моя карма настойчиво пригласила меня служить в этом аду, как в храме — летописцем. Моей задачей было почувствовать и запомнить как можно больше. Я назвала эту свои ипостась «Свидетель Катастрофы» — эта часть моей личности навсегда останется со мной и всегда сможет говорить и писать только о катастрофе.

А потом меня как будто перестали жевать и всё-таки выплюнули. Как-то вот так однажды я поняла, что уже не один день я не умираю внутри каждую минуту. Хотя забыть то, что я видела и чувствовала, невозможно — оно всё постоянно перед моим мысленным взором, да и война продолжает поставку адовых впечатлений. И всё же… я больше не чувствую себя в центре воронки, мои глаза больше не кровоточат, а уши не разрывают крики страданий. Всё это застыло, как на фотографии, которую сделал на память. Или, скорее, как шрамирование, которое стало зарастать.

В индуистском тексте Бхагавадгиты бога представляют как тысячи вселенных в бесконечности космоса, по которым путешествует сознание. Вот и я будто бы прожила свой квадриллион в центре вселенной тибетского ада, а затем что-то вытолкнуло меня на её периферию. Там тихо, как на краю любой вселенной, и очень пустынно. Огромная серая пустыня в безвоздушном пространстве под черным вакуумом космоса: тебя уже не жуёт демон, но ты всё ещё не свободен путешествовать по мирам. Ты уже не в аду, но всё ещё не можешь выйти из чистилища.

Сидишь в космической пыли в полном одиночестве и думаешь: в чем же смысл этого этапа?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

В отношении к понятию «любовь» я прошла стадии от отрицания и презрения ко всем, кто им пользуется, — до религиозного трепетного отношения; от точных замерений и научных исследований — до свободы изучающего человеческую психику на практике; от теоретизирования и желания написать всеобъемлющую книгу о ней (кстати, не оставляю этого намерения) — до скромного осознания, что каждый мой шаг по дому от цветов до мужа и от мужа до кота хочется делать исключительно из этой самой любви.

Моя история отношений с любовью противоречива. Помню, что с дошкольного возраста сделала вывод, что когда взрослые говорят о любви, это ничего не значит: их действия могут приводить к страданиям, боли и несчастью, часто коллективному. Я понимала, что каждый имеет в виду что-то своё, но так как мой ум изначально был организован словарно, а не контекстно, — то если нет четкого определения, то я не могу уловить сути. Поэтому я до довольно взрослого возраста считала, что слова о любви — это просто такие специальные слова для вранья, когда нечего сказать по сути.

При этом, хотя я никогда не думала об этом как о любви, моя мать была источником бесконечного принятия и доброжелательности, залогом моего довольно доверительного отношения к миру — даже несмотря на всю дрянь, с которым он познакомил меня довольно рано. Она ничего не говорила о любви, но учила меня бережно думать о себе и замечать живую душу в других: от паучков и гусеничек до людей. Наверное, я поэтому научилась не верить словам, но верить делам и ощущениям, которые они у меня вызывают. Ведь люди часто любят там, где не говорят об этом. И наоборот, не имеют в сердце тепла, когда на словах его манифестируют. А бывает и так, что они любят что-то или кого-то, но они такие сломанные, что выходит пытка, а не радость.

В общем, я довольно рано поняла, что любовь — это вообще не главное, потому что ещё поди найди её. Но когда люди что-то такое чувствуют, что хотят так назвать — то эта реальная сила. И когда она проходит через мутную или кривую призму нашей личности, то может превратиться в силу такую же мутную, насильственную и опасную. Поэтому я не искала любви ни в себе, ни в других к себе. Искала, как я уже писала, свободы, возможности приносить пользу и хотя бы как-то приближаться к истине — наверное, можно сказать, что работала над призмой, без которой любовь не имеет смысла чего-то благого и возвышающего.

Эта история сложилось в мое представление о любви не столько как о чувстве или состоянии, сколько как об образе действия. Это действие, совершенное для другого, в его интересах, на благо его роста и развития. Действие, опирающееся на уважение к тому, как свое благо и развитие видит этот другой. Действие, подразумевающее компромиссы со своим виденьем вещей. Действие, совершаемое с постоянной сверкой согласием с другим, в здравом сомнении в своем видении. Действие, результатом которого не стало насилие и страдание кого-либо.

Мне кажется, когда я стала понимать это так, у меня впервые в жизни перестали дохнуть домашние растения!

В последнем эпизоде сезона подкаста bojemoi.идеи обсуждаем со Ждановым, как развивались наши представления о любви: от понимания ее как части дружбы, сексуального влечения и влюбленности — до принципа христианской любви к ближнему, буддийской любви ко всему живому и далее до универсального принципа для любого действия.

Поскольку это последний эпизод, то особенно ждем обратной связи от всех, кто нас слушал, на любых платформах!

Поддержать нашу работу донатом:
Подписаться на Патреон

Последний эпизод сезона для тех, кто слушает нас в тг. Приглашаем обсудить ваши впечатления в комментарии!

День рождения кота

Кафке 2 года. Я надула шаров, к которым она равнодушна, но благодушно готова терпеть их ради своего денрожденного десерта — моцареллы с ряженкой. Празднование длилось полчаса, потому что именинница утомилась и легла спать. Пока Кафка сопит, свернувшись на ковре и дрыгая во сне усами, расскажу вам 10 фактов о ней.

1 Кафка знает 7 команд: даёт high five и обе лапы по очереди, делает «зайчика», умеет крутиться, приходит за чем-то вкусным на слово «на!» и ложится в ожидании надевания шлейки после вопроса «пойдёшь гулять?».

2 Кафка ест в моей комнате. Она не чувствует себя безопасно на кухне, где что-то часто шипит и гудит, поэтому почти два года вопила, прося пойти поесть с ней на кухню, особенно ночью. Во время еды пушистая жопа кошки находится в небезопасности — вот она и просила ее прикрыть. Мы догадались поставить кормушку ко мне в комнату, теперь я слушаю не ор, а хруст и чавканье по ночам.

3 Кафка не пытается стащить ничего со стола: он просто повторяет и повторяет трюк с «дай лапку». На всякий случай мы даём ей нюхать всё, даже то, что есть ей нельзя, потому что нюханье для животных — это как чтение для людей. Мы любим читать, а наш кот любит нюхать.

4 Кафка любит гулять. Каждый день в районе 21 часа она напоминает об этом. В прошлом году её интересовал песчаный пустырь с кустами, в начале лета — маленькие собаки, с которыми она пыталась знакомиться. К осени она стала меньше бояться людей и машин и больше тусит у подъезда и на парковке.

5 Кафка различает людей по голосу. Она боится приближающихся фигур на улице, но если у фигуры знакомый голос — то идет здороваться. Женские голоса, как правило, нравятся ей больше, она настроена к их обладательницам с большим доверием и привыкает быстрее.

6 Кафка каждую неделю катается на машине в гости. В теплое время года — в рюкзаке с сетчатыми стенками, а зимой — у меня под курткой. Ей нравится, когда мы ездим втроём (кажется, потому что мы тогда много говорим), и не нравится скорость больше 80км/ч.

7 Кафка внимательно смотрит в лица людей. Возможно, потому что мы умеем разговаривать с ней глазами так, как она говорит с нами: прищуренные — спокойствие, моргание — выражение любви, выпученные — готовится игровое нападение. Если ей нравится гость, то, обнюхав его, она усаживается перед ним и начинает пялиться ему в лицо. Бозна для чего. Пытается общаться.

8 Любимые игры Кафки — гоняться друг за другом по дому, пролетая через свой шуршащий туннель, или заманивать нас в ванную, чтобы напасть на нас из-за шторки. Ещё она любит пригласить меня поиграть «в поцелуи» — но оскольку губ у нее нет, целую я, а она пытается укусить меня за щеку.

9 Во время обстрелов Кафка садится под дверь в общий коридор и требует пройти в укриття.

10 Кафка — український бойовий кіт, который всеми вибриссами своей души старается помочь Украине в борьбе с российской агрессией. За свою короткую жизнь она уже помогла собрать донатов на 5 машин скорой помощи, которые спасают жизни на линии боевого столкновения, и заслужила одну персональную скорую со своим портретом, которая отправилась работать в январе этого года.

На день рождения мы подарили Кафке толстовку к зиме без электричества, чтобы она не мерзла. А вы подарите, пожалуйста, нашему котику донат на скорую помощь для фонда International Aid Legion. Український бойовий кіт собирает 3500$ за сентябрь, потому что в честь дня рождения устоять перед ним невозможно (так считает он).

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Нам нужно, чтобы нас слушали Ч.1

Чтобы изменить свою жизнь или добиться своих целей, необходим процесс обучения. Ведь если бы мы умели менять свою жизнь и добиваться целей, не было бы проблемы «как же это сделать?». Поэтому и коучинг, по сути своей, — процесс обучения.

При этом коуч не даёт советов и не рассказывает, что вам делать: один из фактов нейробиологии обучения в том, что организация самостоятельного поиска решений, проверки гипотез и анализа собственных ошибок работает куда лучше преподнесения готовых ответов (тем более, что в случае жизненных вопросов это могут быть не те ответы, что ищет клиент). Поэтому мы должны создать такую среду и построить такой процесс совместного мышления, который позволит использовать максимум ресурсов клиента для поиска правильных только для него ответов.

Одна из базовых практик в коучинге, которая помогает создать такую среду — активное слушание. Метод, на котором основывается большинство видов современной психотерапии, описали в одноименной статье 1957 года один из создателей гуманистической психологии и психотерапии Карл Роджерс и психолог бихевиорист Ричард Фарсон.

Они обратили внимание на то, что когда мы в обычном общении сталкиваемся с человеком, у которого есть какая-то проблема, наша реакция — попытаться изменить его взгляд на вещи, заставить его увидеть свою ситуацию так, как видим её мы или как мы хотели бы, чтобы он её увидел. Мы рассуждаем, ругаем, поощряем, подталкиваем, даже оскорбляем — всё для того, чтобы вызвать изменения в желаемом для нас направлении. Мы редко осознаём, что в таких ситуациях реагируем на наши собственные потребности видеть мир определённым образом, а не на потребности другого. Нам трудно терпеть и понимать действия, отличающиеся от тех, которые, по нашему мнению, должны быть.

По мнению Роджерса, такой подход, по сути, доминировал и в психологическом консультировании: специалист выслушивал и собирал информацию, чтобы выставить диагноз и дать рекомендации (то есть оценить и посоветовать измениться). Однако Роджерс заметил, что для пациентов с психологическими проблемами это не работало. В то время как искренняя попытка их послушать, понять и открытый безоценочный интерес к ним — помогал безо всяких его рекомендаций.

[продолжение ⬇️]

Нам нужно, чтобы нас слушали Ч.2

Экспериментируя, Карл Роджерс выявил, что чувствительное слушание без советов вызывает процесс трансформации в пациентах куда более глубокий, чем можно ожидать от выполнения рекомендаций. У людей, которых слушают, изменяется отношение к себе и другим, базовые ценности и личная философия. Они становятся более эмоционально зрелыми, открытыми к своему опыту, менее защищающимися, более демократичными и менее авторитарными. Они начинают более внимательно прислушиваться к себе и научаются сами чётко формулировать, что они чувствуют и думают, а также учатся относиться так к другим, научаются учитывать другие точки зрения. Роджерс считал, что быть по-настоящему услышанным — это опыт роста.

Почему это особое слушание работает лучше, чем прямые указания и оценки? Потому что мы — такие, какие мы есть, не просто так. Любые наши установки, реакции или привычки, даже если они неконструктивные и мешают нам жить — это наша адаптация до условий жизни. Когда-то (и не обязательно совсем давно) эти вещи позволяли нам выживать и справляться, и это было лучшее, что мы «придумали» для себя. Попытаться «отнять» у нас этот способ выживать неизменно вызовет у нас сопротивление, замыкание в себе и потребность еще больше вцепиться в свою неудобную адаптацию. Потому что когда мы ещё не видим альтернативы и не чувствуем, что нашли прочувствованное нами решение, бросить то, что спасает нам жизнь, — значит умереть. Даже если это «что-то» — чемодан без ручки.

Слушание, лишенное оценки, снимает с человека ощущение угрозы и ожидание критики. Это позволяет ему быть смелее и лучше видеть свои идеи и убеждения такими, какими они есть. Активное слушание подразумевает не только внимание и паузы, но и анализ коучем клиентского использования слов и интонаций, телесных и эмоциональных реакций. На их основе мы бережно и аккуратно задаем вопросы, которые помогают клиенту организовать самоисследование вместе с понимающим и принимающим партнером, который не судит, а только стимулирует задуматься. Такой подход не составляет угрозы. От него не нужно защищаться. Наоборот, он предоставляет возможность ещё лучше прислушаться к самому себе и иметь больше материала, чтобы принимать собственные решения.

Чтобы слушать по-роджеровски, коучи упражняются в том, что быть свободными от необходимости влиять и направлять других по нашим собственным путям: мы ничего не ждем и открыты к любым идеям клиента о том, как он хочет двигаться к своей цели. Поэтому мы можем слушать без оценки и с пониманием — и таким образом использовать самый мощный известный психологии инструмент трансформации.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Лекарство из яда Ч.1

Я много пишу про ад, в котором долго находилась. Наверняка у многих это вызывает недоумение. Ведь я живу в Киеве — городе, который за 2,5 года полномасштабной войны был прифронтовым только первые пять недель. Ведь это — курорт по сравнению с адом передовой, куда мы с вами постоянно собираем на машины, или с другими городами: Харьковым, Николаевым, Запорожьем, Одессой и другими местами ближе к линии фронта и к границе с рф. Оттуда к нам, сюда, приезжают отдохнуть от войны! Так про какой ад я говорю?

Жан-Поль Сартр устами одного из персонажей своей пьесы поселил в западной культуре выражение «ад — это другие». Я вслед за ним упрощу эту сентенцию до оголенного передела: ад — это мы сами. Война-войной, это само собой. Но ад, о котором я часто пишу — внутри меня, а не вовне. И построила себе его я сама.

С первых дней вторжения я приняла решение, что не просто не отвернусь от несчастий, которые мои сограждане (из страны, откуда я родом) решили принести в мой дом (в страну, где я живу). Нет, я нырну в них, используя все свои способности: внимательность и чувствительность, глубину переживаний и силу фантазии, умение считывать большие массивы образной и эмоциональной информации.

Для этого я погрузилась в самое долгое и интенсивное исследование в своей жизни. Уровень моего вытеснения и отрицания был снижен до нуля. Наоборот, я оголила нервы, чтобы нырнуть на максимальную доступную мне глубину в мрак коллективного «Оно». Я была, как невод, который закидывают моряки для ловли косяков рыб: погружалась в переживания страха смерти, раскапывая его до костей, и выуживала из других людей самые черные их переживания, чтобы поселить в своих аквариумах. Я следила за всеми репортажами, интервью, видео и фотографиями, которые только могла вместить время моего бодрствования: цивильных и военных, боевых медиков и волонтеров. Как я любила шутить, в мои глаза были вставлены спички, чтобы я не смогла пропустить ни одной картины боли, ужаса и страха — как персонаж «Заводного апельсина», только по собственной воле. Всё во мне орало от боли и истекало кровью.

Для чего я это делала? Сначала это было самонаказанием. Вернее, я расщепилась на две части: украинская идентичность в страхе и гневе хотела уничтожить российскую (а последняя была только «за») — и это было самое сильное, что я придумала, чтобы сделать себе больнее.

Затем я ощутила, что проходить с открытым сердцем через это страдание — внутренний акт покаяния для меня. Этот христианский термин, подразумевающий признание грешниками своих грехов перед Богом, происходит от греческого «сожаление о совершенном», буквально также можно перевести как «перемена образа мыслей». Когда вдруг ты осознаешь, как губительны были плоды твоих действий, мыслей, эмоций и заблуждений, но исправить последствия невозможно — по крайней мере, невозможно на 100% — наступает момент раскаяния.

Мы пересматриваем все то, что привело нас к «греху», наши ценности рушатся, наш образ себя горит в Геенне: через боль осознания своих заблуждений мы можем свернуть с дороги ложных ценностей и встать «на путь истинный». Ну, по крайней мере, он будет на какой-то процент истинней предыдущего, кек.

[продолжение ⬇️]

Лекарство из яда Ч.2

Проще говоря, я поняла, как сильно я ошибалась в своем видении мира: что важно и стоит знать, с чем стоит бороться, каким человеком я хочу быть. Я ошибалась в аполитичности, в пренебрежении системным социальным мышлением, в отсутствии интереса к таким насущным вещам, как власть и ее распределение. Так наказание превратилось в возможность хорошенько запомнить намерение свернуть с ложного пути. Или даже нет. Это возможность настолько трансформировать себя этим намерением и опытом, что пути назад уже не будет.

Так и случилось, и процесс покаяния привел к тотальной трансформации личности. Моё приобретение в погружении в эту войну — это отравленность ядом жестокости, ужаса, насилия и боли. Что мне нужно, чтобы исцелиться? А мне и не нужно. В этом и прикол трансформации. Сначала я, действительно, отравилась. Но я выдержала такую силу адовых переживаний, что теперь это не отравление, а изменение моего химического состава. Я насквозь протравлена этим ядом так, что теперь он течет по моим венам вместе с кровью. Это то, к чему я стремилась: быть способной больше никогда не испугаться самых ужасных сторон жизни, прямо смотреть на них и трезво и самостоятельно выбирать, как бороться. Страх и невежество — вот что страшно, а не погружение в страдания.

Конечно, это очень тяжелый опыт, который я еще долго буду осмыслять и усваивать, — но этот опыт выбрала я сама. Да, материал предоставила полномасштабная война. Но ад для себя из этого материала построила я своими руками. Это был единственно правильный выбор на моем духовном пути.

Как я себя после этого чувствую? Парадоксально, но — неуязвимо.

В эзотерической астрологии и Каббале такую трансформацию описывают через образ скорпиона. Насекомое, носящее в себе яд — персонификация страдания, смерти и ада. На низком уровне развития этого символа он несет угрозу всему, что с ним встречается, а в приступе одинокой злобы может ужалить и умертвить сам себя.

Но в процессе алхимического утончения этого символа у скорпиона появляются особые способности.  Благодаря своей ядовитой конституции он может погружаться в такие гниющие болота и залезать в такие отравленные пещеры, куда всем другим существам вход может стоит жизни. Затем он научается перерабатывать этот яд, очищая пространство от угрозы для других. Наконец, скорпион становится тождественен змее с сосуда Гигеи (которую мы часто можем встретить на вывесках аптек или фарм компаний): пользуясь своим ядом разумно и в благих целях, он обретает способность делать из яда лекарство.

Вот этот образ скорпиона и занимает меня последнее время, потому что хорошо описывает стадии, которые я прохожу. Я не потеряла чувствительности, но яд вытравил из меня страхи, сожаления, нерешительность. Я могу погружаться в чужую безнадежность и горе без ощущения угрозы себе. Главный вопрос теперь такой: как научиться делать из яда лекарство?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Вчера получила в руки медаль «За Сприяння Збройним Силам України» от сил противовоздушной обороны. И хотя на свидетельстве написано моё имя, мы все знаем, что я получила её от имени всех бойових котів, которые открыто и скрыто помогают через мой блог Украине бороться против российской военной агрессии.

Каждый ваш доллар превратился в выстрелы ППО, которые разбивают ракеты и шахеды, каждую КАЖДУЮ ночь летящие на нас. Я часто пощу в инстаграме, что просыпаюсь по ночам от взрывов. Слава служащим ППО, это их защитный огонь. Благодаря ним мне не приходится считать, как в 2022 году, сколько ракет в неделю падает в жилые дома в моем районе за неделю, чтобы наивно попытаться просчитать вероятности погибнуть в такой ситуации самой.

Медаль, которую вам через меня вручили, — очень важное признание того, что ваш вклад имеет значение. Что он реально меняет способность защищаться тех, кому мы помогаем. Что вы сберегаете, возможно, десятки жизней за каждый российский обстрел. Это огромное, огромное достижение для «маленьких людей», которые «ничего не способны изменить» и «ни на что не могут повлиять». Вы — можете. Вы меняете. Вы влияете. Нам просто нужна общая цель и быть на пути к ней вместе.

Мне очень больно, что сейчас эта общая цель такая тяжелая и грустная. Но если мы научились справляться с целями в таких условиях, принимать ограниченность своих даже самых больших оборотов, сталкиваясь со всеми случаями, когда мы не-помогли и не сможем, — и все равно не опускаем руки, ценим каждую возможность изменить что-то, пытаемся спасти от машины войны пусть даже одну, но целую жизнь… господи, сколько же мы сможем сделать, когда придет время вкладываться не в борьбу с разрушением, а в строительство!

Впрочем, мы уже строим. Наше сообщество — это большой проект гуманистической архитектуры, внутри которой мы учимся, развиваемся и растем. В нашей борьбе со смертью много жизни! Спасибо вам! Я не смогла бы сделать без вас ровным счетом ни-че-го. Не то что сбор закрыть. Я бы, наверное, с ума бы сошла просто — и всё.

Сейчас я продолжаю сентябрьский денрожденный котовий сбор на машины скорой помощи и эвакуации для фонда гуманитарной помощи International Aid Legion. Український бойовий кіт в честь своего двухлетия собрал уже 2400$ из 3500$ — у нас есть 2 недели, чтобы закрыть его. Нужно всего 100 человек, которые сбросят нам 11$ до конца сентября. Может быть, сегодня бойовий кіт — это ты?

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

В посте ниже можно посмотреть, как кот доволен этой наградой. Кафка пыталась утащить всю коробочку себе, чтобы на ней спать 😆 У меня и видео есть, покажу его в инсте.

Люблю метафору про посттравматический рост, которая представляет нашу личность как стеклянную банку, а боль — как темный шар в ней. Когда боль переполняет нас, шар занимает ее почти весь объем банки. Мы ошибочно думаем, что можем уменьшить боль, иногда надеемся, что эту работу сделает время. Но нет, боль всегда будет одной и той же — равной масштабу произошедшей с нами катастрофы. Что мы можем сделать, — так это увеличить сам сосуд своей личности, в котором содержится травматический опыт — то есть буквально вырасти. В конце-концов, значение имеет не размер шара боли, а то, какой процент нашей личности он занимает.

«Рост» сосуда нашей личности — это увеличение объема нашего осознавания, углубление чувств и способность выдерживать все более сильные их проявления, это усложнение мышления, развитие умения видеть мир, а не только себя в его центре (а потом и осознание, что никакого центра у бесконечности нет). В этом смысле война — великий воспитатель: она питает этот рост всё новым и новым материалом, и скоро то, что было непредставимо, укладывается в голову, а что было непереносимо — превращается в одну из граней жизни.

Как я уже рассказывала, я жила во внутреннем аду, который принесла нам война. Шар боли размером с галактику поставил мне ультиматум: расти — или я лопну тебя изнутри. Было ясно, что бежать от этих впечатлений — значит пытаться сделать шар в банке меньше (что невозможно и может привести к смерти личности в среднесрочной перспективе). Я прыгнула в самый центр вселенной, на планету, где меня обещал вечность жевать тибетский демон з 8 рядами зубов.

Атмосфера была приблизительно как на Венере: воздух из углекислого газа, облака из серной кислоты, температура 467 градусов по Цельсию. Я упорно растила стальные жабры, кварцевую чешую, вольфрамовые щупальца, орлиные глаза, четырехкамерное крокодилье сердце и другие полезные в хозяйстве приспособления для выживания. Полный оборот моя ядовитая планета совершала за 4 дня — поэтому за 939 дней полномасштабного вторжения я постарела на 234 года. Но благодаря новой способности спать, как труп — на полу, в коридоре, под взрывы — выгляжу я довольно свежо!

Некоторое время назад я стала ощущать странную нехватку привычных чувств: демон перестал жевать меня — работа боли была закончена (по крайней мере, на этом этапе). Пытаясь осознать новые размеры стеклянного сосуда своей личности, я заглядывала в узкое горлышко и трясла банкой, чтобы услышать, как на самом дне что-то бьется о стенки. Приглядевшись, я увидела маленький шарик, похожий на стеклянный марблс, который моя подружка украла у меня в 1996 году на детской площадке. Внутри него была адская галактика с ядовитой планетой в центре, где тибетский демон застыл с открытой пастью, ожидая новую жертву. Если засыпать в мою стеклянную банку все другие опыты моей жизни, этот шарик будет не так просто отыскать. Он не уменьшился. Просто я выросла.

Мне не хочется потерять свой стеклянный шарик. Пусть это лучше будет один из тех новогодних сувениров, внутри которых, если потрясти, идет снег. Огромный демон, из пасти которого торчат окровавленные ноги — и красные конфетти, медленно фланирующие вокруг. Я поставлю его на полку своей библиотеки, где хранятся другие пережитые опыты: маленькие подростковые страдания, большие детские катастрофы, череда утрат — каждый шарик со своим декором внутри. Я всегда могу подойти и встряхнуть один из них, чтобы вспомнить. Затем я делаю несколько шагов от стеллажа, под пальцами мягко шуршит дерево письменного стола, за который я сажусь, чтобы в тишине этой библиотеки продолжить писать свою историю без начала и конца.

Все очень спокойно. Только иногда по ночам я просыпаюсь от собственного крика: мне снится, что я снова такая маленькая, что могу поместиться в новогодний шар, и сколько бы я не колотила изнутри о его стеклянные стенки — в ответ мне только поднимаются в растворе мелкие красные конфетти.

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон

На могиле Ч.1

Пробивая камни и плитку, вверх тянутся высокие стебли рудбекии с пожухлыми листьями. У этой большой желтой «ромашки» — черно-красная сердцевинка, напоминающая воронку от взрыва или пулевое ранение. На фоне синего неба они светятся над могилами, как чей-то пристальный взгляд. На кладбище, покрытом гигантскими увядающими растениями, наступает осень.

Я хожу между памятниками, захваченными сорняками, и разглядываю таблички. Тут покоятся люди, рожденные сто лет назад: в 10-х и 20-х годах прошлого века. Многие из них на надгробной плите изображены в военной форме, с медалями времен Второй мировой. Каждый по своему, они прошли ее, выжили и дожили до старости. Летчики и танкисты, пулеметчики и связисты, офицеры и солдаты — на кладбище они пришли, оставив войну позади. Их близкие запечатлевали ее на надгробиях, в образах медалей, танков и самолетов, чтобы потомки не забыли о Большой Войне и её кошмарах. Но война не оставила их потомков.

За березовой рощей, которая окружают эту делянку цвинтаря, — центральная кладбищенская аллея. Широкая зеленая дорога, по которой десятилетиями люди шли от ворот, чтобы разбрестись по тишине своих могил. Теперь эта аллея вскопана, как будто из-под земли рвутся наружу чьи-то шупальца: вынырнут из темноты, клацнут клешней — и на аллее появляется новый ряд свежих могил. Они появляются так быстро и часто, что вся аллея стоит убранная траурными цветами. 86, 94, 98, 2000, 2004 — года рождения погибших потрясают на контрасте с датами, которые я только что прочитала на камнях в старой части кладбища. С портретов на меня смотрят люди, которые были младенцами, когда я заканчивала школу.

Я чувствую себя ужасно старой, мне хочется остаться там, у высоких стеблей рудбекии, среди этих старых могил старых людей, накрыться тонной белых декоративных камней и немного поспать, хотя бы лет пять.

Уже второй бабушкин день рождения мы празднуем без неё. Я с грустью думаю о том, как отличается её уход от того, каким я его себе рисовала, планируя, что в 2022 году (ну или хотя бы в 2023) бабушка будет держать на руках нашего младенца. Я отлично знаю, какое лицо у неё бы было: круглое и светящееся, с огромной улыбкой — она очень любила маленьких детей и «дружила» с ними, пока ещё выходила на улицу. Наверное, в какой-то мере я фантазировала о том самом мирном уходе хлебороба Семена из фильма Довженко «Земля»: в идиллической атмосфере родного дома, в окружении спокойной умиротворенной семьи, которая продолжается…

Вместо этого бабушка провела свой последний год под российскими ракетными и шахедными обстрелами. Она стала сдавать именно после начала полномасштабного вторжения, не думаю, что это простое временное совпадение. Когда осенью 22 года россияне стали разрушать украинскую энергетику, бабушка лишилась своего основного развлечения — просмотра телевизора, из которого она с большим интересом черпала международные новости и статистику.

[продолжение 🔽]

На могиле Ч.2

Мы стали по очереди ездить к ней, пока мама на смене в больнице. Каждый раз что-то переворачивалось у меня внутри, когда я приезжала позже, чем уходила мама: в сумеречной квартире на диване перед выключенным телевизором сидела бабушка, вдалеке в окно выла воздушная тревога… хотелось скорее зажечь фонари, чтобы вырвать бабушку из мутных потусторонних объятий. Мы разгоняли этот мрак, перемывая со смехом и оханьем косточки всем бабушкиным знакомым и моим родственникам. Затем читали новости, и я слушала, как бабушка возмущается войной.

Без электричества не работало и отопление, мы укутывали бабушку в овечьи телогрейки и шерстяные пледы. Но той зимой, когда я привычно брала ее руку в свою, та была холодной. Было правда холодно и я не знала, как ещё её согреть. Я терла ее руку и думала: смерть всё ближе.

Когда бабушка стала совсем беспомощной, мы совсем переехали, чтобы помогать маме по уходу и хозяйству. Но это совсем не похоже было на идиллию из фильма Довженко.

Мы не спали из-за практически еженощных обстрелов, ходили с красными глазами и больными желудками из-за сбитого режима, и каждый из нас по очереди сорвал спину, таская нашу крупную матрону, чтоб перестелить постель, посадить на туалет, поменять памперс. Это все было одновременно так физически тяжело, эмоционально больно и экзистенциально страшно, что у меня не получилось стать бабуле идиллической доулой смерти. Я успела только один раз поговорить с ней о смерти, но потом… сил у меня не было ни на что, кроме как на малодушное желание поскорее умереть самой. Иногда в отчаянии я повышала на неё голос, как будто я смогу руганью заставить её взять себя в руки и победить старость и смерть — как будто она не может постараться жить ради меня из какого-то несносного эгоизма!

За стеной медленно уходила бабушка, над домом бесконечно взрывались шахеды, и внутри меня каждый день тоже что-то умирало. Могло ли быть это как-то по-другому, если бы не война? Если бы, если бы… На прощании я долго держала её руку и старалась вспомнить, как это было, когда руки её были теплыми — но в голову лезли воспоминания о бесконечных днях без электричества, когда я не могла её согреть.

В старой части кладбища тихо. Здесь почти не плачут вдовы и дети, а многие из них уже и сами стали обитателями могил. Здесь оставлены позади все войны. Здесь все возможные человеческие аргументы уступают спор мудрости вечной тишины. Мне хочется остаться здесь, в этом спокойствии, ещё ненадолго — чтобы посмотреть, как вянут и опадают желто-красные пулевые отверстия в небе.

p.s. Про бабушку я рассказывала в постах «Последнее путешествие» и «Жизнь, смерть и шутка про сраку».

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон