Оправдывая название канала, сообщаю, что провела несколько дней в Перми по приглашению Пермской Синематеки (и это был 25-й — юбилейный! — субъект РФ, который довелось посетить).

Предложили приехать, чтоб представить фильм Жизнь (он, кстати, симпатичный — и в прокате со вчерашнего дня) и после сеанса обсудить его со зрителями. Такой формат мне обычно не нравится, и от похожих предложений в Петербурге я очень часто отказываюсь. Перед показом мне неловко отнимать время зрителей, а после просмотра чувствую в разговоре с залом — в попытках немедленно выудить из людей реакции на увиденное — какое-то неприятное взаимное принуждение. Но тут согласилась и в итоге была удивлена.

Фильм Маттиаса Гласнера и без всяких сопроводительных разговоров идет три часа, да и люди собрались вечером буднего дня — но мало, кто ушел, а из оставшихся многие действительно хотели беседовать: кто-то растрогал историей личной утраты, кто-то честно сообщал о трудностях восприятия и готов был в них разбираться, кто-то вспоминал Пруста и Мамардашвили. Даже получилось устроить небольшую полемику, разделившись по поводу финала на оптимистов и пессимистов. Словом, это был прекрасный, теплый и воодушевленный зал, какой встречается разве что на фестивалях и в маленьких киноклубах.

И Пермь прекрасная — чистая, солнечная, холмистая. Выдала мне тизер настоящей осени, пока в Петербурге на деревьях еще зеленые листья. Думая о беззаветной любви к Екатеринбургу, заподозрила: может быть, я так особенно тянусь к Уралу?

Принялась было с воодушевлением смотреть Его три дочери, ожидая от фильма, родственного Шепотам и крикам и Интерьерам (три женщины вынужденно собираются вместе, чтобы пережить семейную трагедию), любимой угловатой интонации американского независимого кино. Новая работа Азазеля Джейкобса могла бы расположиться где-то по соседству с прошлогодними Взрослыми — там тоже трое (!) сиблингов с переменным успехом преодолевали неловкость от первой волны сближения. Но фильм совсем не понравился: слишком напоминает разговорный камерный спектакль и, главное, актерски выходит каким-то совершенно не харизматичным. Критики хором очаровываются исполнительницами главных ролей, но мне все жесты и реплики Элизабет Олсен, Кэрри Кун и (особенно) Наташи Леон кажутся составленными из сплошных неточных нот — слишком сильно они пучат глаза, очень деланными выходят их неловкие улыбки и вымученными раздраженные жесты. Эта фальшь так заметна из-за того, что актрисы существуют в совершенно удивительной, совсем не декоративной квартире, где происходит все действие, — светлой, теплой, ткано-деревянной, полной всегда к месту появляющихся в кадре деталей, которые невозможно навязать пространству нарочно. Она тут живее и натуральнее любого из актерских лиц — светлые стены сдержанно, размеренно меняют оттенок, вверяясь движению солнца. Весь просмотр любовалась квартирой, как каким-нибудь зачаровывающим пейзажем, один вид которого вселяет покой и нежность, даже если нет шансов в нем оказаться.

Но! Удачно вспомнила за просмотром другой фильм Азазеля Джейкобса, который видела года три назад, в эпоху только что оформленной подписки на mubi (о, этот первый счастливый месяц, когда еще обещаешь себе часто ей пользоваться). Называется Маменькин мужчина (2008). Вообще-то Азазель — сын Кена Джейкобса, знаменитого режиссера экспериментального кино, одного из главных представителей послевоенного нью-йоркского авангарда. И в Маменькином мужчине появляются и Кен, и мать Азазеля, Флу Джейкобс. По сути, они играют самих себя — (не)стареющую пару художников, живущую в лофте богемного манхеттенского района. По сюжету к ним ненадолго заезжает уже взрослый сын — и здесь сложно отделаться от ощущения, что мы смотрим очень личную историю, хотя Азазель и не решается сам сыграть главного героя — но каждое утро придумывает новую причину задержаться еще на день в родительском доме. Фильм совершенно флегматичный, аморфный — превосходно схватывающий молчаливое, глубоко депрессивное состояние, вроде того, что в конце Полетов во сне и наяву буквализирует герой Олега Янковского, свернувшийся калачиком в стоге сена. Ровно так персонаж Маменькиного мужчины укладывается где-то среди коробок, картин и загадочных киноприборов, как последний мудак игнорирует звонки от только что родившей жены и коллег — никому ничего не объясняя, предается тихой регрессии. По-моему, это один из самых точных фильмов об апатии: желании стать невидимым, влезть обратно в утробу и хоть недолго пожить так, будто тебя не существует.

В общем, вместо Его три дочери советую посмотреть Маменькиного мужчину. Там, кстати, тоже есть привязанность к живому пространству — хотя секрет его подлинности, очевидно, в том, что это реальный дом Джейкобсов.