ШТЕФАН КИРМЗЕ О НРАВСТВЕННОСТИ ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО ПРАВА

Различные понимания справедливости сосуществовали в Российской империи. Они не укладываются в бинарную модель правовой культуры, которую историки России использовали на протяжении десятилетий: модель, согласно которой российские реформаторы жили в мире Просвещения, в то время как подавляющая часть населения имела собственное правосознание, уходящее корнями в иные социальные, религиозные и моральные нормы.

В то время как решения, принятые на основе обычного права, отражали местные представления о морали, законы и принципы правового государства, как утверждается, часто противоречили представлениям людей о том, что хорошо и что плохо. Тем не менее одной из особенностей российской правовой системы второй половины XIX века было то, что она поощряла использование моральных доводов. Преступление продолжало рассматриваться в нравственных терминах: газеты преподносили открытые судебные процессы по уголовным делам как возможность проследить «общественные нравы» и как отражение того, «чем мы грешны».

Запрашивая статистическую информацию о преступлениях по округам, власти требовали данные о «народной нравственности». Новый институт суда присяжных усилил значение нравственных аргументов. Многим состоятельным людям удавалось уклоняться от участия в суде присяжных путем покупки медицинских справок или других документов, объясняющих их отсутствие, поэтому в этих судах работали в основном мещане и крестьяне, не имевшие ни таких материальных средств, ни юридического образования.

В результате рассмотрение дел и принятие решений в большей степени зависело от личного чувства справедливости, чем от абстрактных правовых норм. Многих присяжных мало заботило, был ли нарушен тот или иной закон; вместо этого их интересовали причины, обстоятельства и последствия преступления. Для них было важно, украл человек 70 копеек или 70 рублей, сколько времени он находился в предварительном заключении и какое наказание можно было ожидать в случае обвинительного вердикта. Либералы объясняли, что суд присяжных — это не суд юристов, в котором профессионалы автоматически следуют законам, а суд, в котором преобладают здравый смысл и справедливость. Именно это и критиковали противники института присяжных: по их мнению, определение виновности слишком часто основывалось на здравом смысле и «вздорных соображениях», а не на юридических знаниях.

Однако, согласно некоторым новым исследованиям, важность моральных соображений и большое количество оправдательных приговоров не могут быть объяснены социальным составом коллегии присяжных. Количество оправдательных приговоров было примерно одинаковым независимо от происхождения и положения присяжных. Юридическое образование или его отсутствие не были решающим фактором. Принимавшиеся присяжными решения были в большей степени связаны с новыми представлениями о человеке, размыванием понятий вины и вменяемости в уголовном кодексе и расширением состязательности судебной практики.

Во-первых, последнюю треть XIX века характеризовало изменение представлений о поведении человека: гуманистические теории о свободе воли постепенно уступили место акценту на социальные и (или) биологические факторы, объяснявшие преступную деятельность. Если считалось, что совершенное действие являлось реакцией на социальные изменения или естественные побуждения, его невозможно было осудить. Известны многочисленные случаи — как в Казани, так и в других городах, — когда присяжные собирали деньги для оправданных убийц или начинали благотворительные акции в поддержку молодых преступников.

Что еще более важно, мораль была закреплена в уголовном кодексе империи, который различал виновность и вменяемость. Люди, совершившие преступление, не обязательно были «виновны» в нем (поскольку их физическое или психологическое состояние могло повлиять на их действия). Именно юристы или присяжные должны были смотреть за рамки улик и определять «виновность» людей. То, что признавшиеся преступники могли считаться «невиновными», не было связано с юридическим невежеством — это было логическим следствием глубокой морализации уголовного кодекса империи, побуждавшей юристов уделять особое внимание вопросу виновности.

Цит.: Кирмзе Штефан Б., Империя законности: юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России. [пер. А. Ланге]. НЛО, М. 2023.

Публикуем третью часть подборки работ по купле-продаже.

🔸Глосса. Общие положения о купле-продаже
🔸В.А. Слыщенков. Купля-продажа как обязательство в свете истории и философии гражданского права
🔸И.П. Кожокарь. Правовая характеристика договора купли-продажи лесных насаждений
🔸К.М. Варшавский. Купля-продажа в рассрочку
🔸К.А. Неволин. О продаже и купле
🔸С. Рынкевич. Купля-продажа по проекту книги V гражданского уложения
🔸И.В. Фролов. Правовое регулирование дистанционной торговли товарами и услугами в Российской Федерации

Прикрепляем ссылки на первую и вторую часть подборки.

А.Н. МАНДЕЛЬШТАМ О КРИТИКЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ ДОКТРИНЫ СТАТУТОВ

Сделанный нами очерк вполне подтверждает выводы Лэне о методе итальянской школы. Метод этот заключался не в механическом делении всех статутов на личные и реальные. Эта ходячая сказка должна быть наконец оставлена. Напротив того, постглоссаторы обращались к каждому юридическому отношению в частности, и определяли так или иначе значение входящих в него иностранных элементов. Личные и реальные статуты итальянской доктрины не желают вовсе обнять все разнообразие отношений, вызываемых международной жизнью индивидов.

Признавая вместе с Лэне громадное значение и достоинство метода итальянской теории статутов, я не могу зато разделить его увлечения основным принципом, вдохновляющим статутариев принципом справедливости или природы вещей. Это начало носит слишком метафизически и субъективный характер, для того чтобы лечь в основы системы международного частного права. Решения, которые выставляют итальянские постглоссаторы опираются на основания троякого рода. Чаще всего, как мы видели, справедливым кажется им то, что соответствует цели или воззрениям данного территориального закона.

Теории Бартола и Бальда о льготных и стеснительных статутах ярко иллюстрируют эту тенденцию. Лэне видит в этом учении зачатки теории о публичном порядке. Эту гипотезу можно принять лишь с оговоркой, что стеснительные статуты выражают идею только национального, субъективного публичного порядка, а ни в каком случае международного. Теория Салицета о переходе наследства, опирающаяся на римскую идею единства наследства,имеет тот же субъективный отпечаток, который чувствуется в творениях всей школы.

Гюи Кокилл прямо и отчетливо указываете на необходимость сообразоваться с целью территориального законодателя. Другие решения основаны на в корне неверной мысли, что воля частных лиц может оказать непосредственно влияние на определение компетентного законодательства. Уже Салицет говорит о „молчаливом подчинении" наследодателя закону домициля или родины; Рох Курций основывает экстратерриториальную силу loci contractus на молчаливом подчинены сторон 2 ); наконец, Дюмулен освобождает волю сторон в области контрактов от всяких стеснений со стороны закона, выводя эту волю из обстоятельств дела.

В третьей группе решений можно заметить влияние потребностей самой международной жизни. Сюда относится знаменитое правило locus regit actum, закрепленное Бартолом в итальянской доктрине. Но Бартол основывается то на римских текстах, то на льготном характере правила и не дает нам рационального и объективного объяснения; такого объяснения мы не находим и у других корифеев школы. Можно думать, что в этом и в некоторых других случаях, итальянские статутарии только констатировали установившееся обычноепрово. Правда, можно указать тексты, в которых выдвинута объективная точка зрения. Так на примере, Бартол ограничивает способность сына семейства к составлению завещания пределами территории, дабы не вредить интересам третьих лиц (ne alteri facerit prejudicium, Bartolus 1. с. § 41, s).

Но в громадном большинстве случаев субъективизм берет верх. Тот же Бартол подчиняет неспособность несовершеннолетнего к составлению завещания и заграницей закону местожительства (Bartolus, 1. с. § 32), а другой статутарий Рох Курций подтверждает это решение доводом, что иначе статуты потеряли бы всякий смысл. Тирако того же мнения; он согласен, что определение недееспособности замужней женщины по закону её родины может вредить третьим лицам, но находит невозможным дозволить ей обходить отечественные законы.

Между тем экстратерриториальная сила закона о недееспособности более всего способна нарушить интересы международного оборота. Таким образом, мы вправе заключить, что мерило справедливости, прилагаемое итальянской теорией статутов к разрешению конфликтов законов носит субъективный, условный характер. Бартолисты не возвысились до объективного воззрения на задачи международного частного права. И может быть главной помехой служил культ римского права, который не позволял им давать распространительную силу статутам, расходящимся с jus commune.

Публикуем автобиографичную статью Максима Максимовича Ковалевского, в которой он делится воспоминаниями об учебе на юридическом факультете Императорского Харьковского университета. Ковалевский рассказывает о быте студентов, их увлечениях, интересах. Основная часть воспоминаний посвящена наставникам-преподавателям, их биографии, научным взглядам, работам и влиянии на самого автора: Л. Е. Владимирову, Д.И. Каченовскому, П.П. Цитовичу.

Максим Максимович делится разными подробными воспоминаниями об обучении. Например тем, что впервые преподавание курса государственного права зарубежных стран на юридических факультетах было введено по желанию императора Александра II, а за сложность курса по гражданскому праву П.П. Цитовичу студент в письме угрожал "обещанием помять ему ребра в случае провала (прим. ред. на экзамене)", на что Цитович предложил студентам самостоятельно разобраться с посланием обидчика, который позже не объявился на курсе вовсе. В качестве магистерской диссертации Д.И. Каченовский предложил Ковалевскому "разбор всех тех нарушений, какие Наполеон и его маршалы позволили себе по отношению к признаваемым уже в их время общеобязательным нормам военного права и нейтралитета", а тот отказался от нее, отшучиваясь "что этих нарушений, пожалуй, больше, чем самих правил" и добавляя "но разве не то же самое повторяется и ныне на расстоянии более 100 лет". Имело место и нарушение этических норм на юридическом факультете того времени: сменивший Каченовского на посту главы кафедры Стоянов вместо ожидаемого всеми опубликования курса лекций Каченовского по международному праву переработал их и издал под своим именем.

Несмотря на обилие проделанной работы и прочитанных книг Ковалевский указывает, что университет не сделал из него юриста, но "вызвал известные запросы, породил определенные научные воззрения, дал направление моей не только теоретической, но и практической деятельности, оказал на меня не только образовательное, но и воспитательное влияние. И всего этого он достиг не одними лекциями и практическими занятиями, но и открытием мне возможности тесного товарищеского общения, возможности кружковой жизни с людьми, для которых не менее меня было дорого выработать себе определенное миросозерцание с помощью чтений и живого обмена мыслей".

Предлагаем к прочтению статью Ирины Викторовны Гетьман-Павловой о генезисе международного частного права в Древнем мире. Статья посвящена вопросам происхождения коллизий разнонациональных законов в Древнем Израиле, Древней Греции, Древнем Египте.

Обращается внимание на разницу природы коллизий законов в Израиле и Египте (интерперсональные), с одной стороны, и в Греции (межполисные) — с другой. Отношение к иностранцам эволюционирует от их полного бесправия до предоставления им национального режима, и это имеет место во всех государствах. В местных судах признается и применяется иностранный личный закон, что позволяет утверждать о становлении в Древнем мире коллизионной привязки lex personalis. Для иностранцев создаются специальные суды, которые в процессе учитывают язык составления договора, происхождение сторон и место заключения контракта. Во всех государствах основным источником правил выбора применимого права является судебная практика; в Древней Греции важную роль играют межполисные договоры; в Древнем Израиле необходимое регулирование выводится посредством толкования Торы; в эллинистическом Египте коллизионные нормы фиксируются в царском эдикте.

В заключении сделан вывод, что МЧП Древнего мира представляет собой коллекцию отдельных казусов; это «эпизодическое международное частное право». Ограниченное количество данных не позволяет сделать общетеоретических выводов, выстроить общую линию эволюции правил выбора права. Однако именно античные и библейские подходы стали впоследствии интеллектуальным фундаментом для создания научных доктрин МЧП и его законодательного регулирования.

В.Д. КАТКОВ О НЕМЕЦКОЙ НАУКЕ ПРАВА

Кроме закона нравственного и государственного, уважение к которым свойственно всякому среднему человеку под условием верховенства первого, немецкие юристы по невежеству, не различая и категорий грамматических и категорий реальности, изобрели «объективное право», неведомое ни первоучителям науки и философии, греческим мыслителям, ни английским юристам, ни здравому рассудку человека любой национальности, ни читавшему якобы научных изделий плохих юристов.

Что это за «объективное право», этого определить не удались им до сих пор, ибо, как печально заключает один из них, одно только и бесспорно во всех разглагольствованиях о «праве» как об особом явлении, это — спорность этого понятия. Эта неопределенность не дает возможности установить отношение сего «объективного права» к фактору, реальности которого отрицать не могут и юристы: к нравственному закону. Что это «право» представляет собою: ниже оно, стоит рядом или выше нравственного закона? Когда немецкие юристы не считают выгодным оскорбить нравственное чувство «непосвященных», они соглашаются признавать верховенство нравственного закона. А когда нравственное чувство общества не за них, а интересы требуют неподчинения нравственным идеям, они провозглашают самостоятельность «права», его возникновение и существование независимо от нравственного фактора (играющего, де, невидную роль оценщика невидимых мотивов, а не видимых поступков), и приходят к оправданию всего, что выгодно «фатерланду», включая сюда все злодеяния возбужденной ими, беспримерной в истории, настоящей войны.

Доктрины этого эластичного «права», не приемлемые для здравого смысла и нравственного чувства человека среднего, не изуродованного школою немецкой или прошедшего правильную школу английского юриста, продолжают исповедоваться русскими юристами, в то время как вся страна только и думает об устранении следов пагубного немецкого влияния на нашу жизнь.

Чем объяснить этот раскол между народным сознанием и сознанием отщепенцев? Только влиянием перенесенной к нам немецкой школы. Эта школа, в противоположность английской, не обеспечивает развитие способностей питомца, не готовит его к критическому и разумному отношению к окружающему миру. Вместо освобождения его ума от предрассудков и поклонения ложным кумирам она убивает любознательность и оригинальность, прокладывая путь к вырождению.

Нелепая постановка изучения языка, как орудия науки, создала предрассудки, бороться с которыми трудно, ибо, не зная лучшего и истинного, сознание смешало грамматику, узкую, педантичную и бесплодную в смысле достижения правильного взгляда на речь и ее опасности, с языковедением, как величайшим орудием критики человеческого мышления. Кто знаком только с индоевропейской семьей языков, тот не может понять всей «случайности» и «условности» их ресурсов; тот не может освободить свой ум от подчинения тому, в чем нет реальности, что является только фантомом, выросшим на почве грамматических категорий и невежества; тот не может понять, что века литературы и бесчисленные усилия миллионов работников, могут быть только выражением невежества, двигающего мысль не вперед, а назад.

Такими двигателями человеческой мысли вспять ко временам примитивного варварства и являются немецкие юристы. Несмотря на необозримость их литературы, истинная мысль там пала; а падение идей, имеющих ближайшее отношение к нравственному порядку, вызвало и моральное вырождение.

Можно верить, что жестокие удары нравственности и государственности, нанесенные святотатственной рукой немцев, отрезвят человечество и лучше научат его ценить по достоинству то невежество, которое под именем «науки» так неосмотрительно переносилось до сих пор в наши университеты.

Пока же мы созерцаем поучительную, хотя и нерадостную картину. Немецкие «философы», напустив туману в свои «системы», ограничились сравнительно скромной ролью. Великий насмешник, Генрих Гейне, сказал о них: «Когда прусское правительство приходит к какому-нибудь решению, оно направляет его к шефу полиции для исполнения и к профессорам философии для оправдания». Немецкие юристы избрали более важную роль: когда Вельзевул придумает какую-нибудь мерзость, он поручает выполнение ее правительству кайзера и «обоснование» при помощи «объективного права» им, юристам. А распространение противных наук, методов и идей последних, вместе со связанным с ними нравственным зловонием, берут на себя, по невежеству, их рабы — профессора русских университетов.

Вчера был день рождения А.С. Пушкина и день русского языка. Послевкусие праздника у редакции осталось, а потому публикуем статью В.Я. Брюсова о взглядах Пушкина на крепостное право.

https://graph.org/VYA-Bryusov-o-vzglyadah-AS-Pushkina-na-krepostnoe-pravo-06-07