Кто-то вечером шагал по потолку
Или это были тени моих
мыслей,
Каждый угол здесь исписан их следами,
Словно древний палимпсест,
Где голос виснет
В закоулках временных дорог,
Так и наш с тобою диалог
в пути потухнет,
в тысяче пространных и невнятных строк,
растворится как в воде
следы чернил,
и останется лишь отзвук тайных сил,
что живут для нас
в непрожитой весне.
#отсебятина
Или это были тени моих
мыслей,
Каждый угол здесь исписан их следами,
Словно древний палимпсест,
Где голос виснет
В закоулках временных дорог,
Так и наш с тобою диалог
в пути потухнет,
в тысяче пространных и невнятных строк,
растворится как в воде
следы чернил,
и останется лишь отзвук тайных сил,
что живут для нас
в непрожитой весне.
#отсебятина
Посредственность
Полнота человечности Мы боимся простых вещей, будто в этих вещах тонет суть, только вещь, если её развернуть, станет больше пространства, её вмещающего, вещь больше вещи внутри понимающего. Протянуть от сердца до мира нить сердца мира внутри не вполне возможно…
Меня попросили объясниться за эти строки также.
Я не очень люблю так делать, потому что боюсь смазать в вульгарность.
Но вот, объясняюсь.
Между тайнами
Все в мире есть акт бытия. Цветы, деревья, ветер и особенно птицы. Но люди — вовсе другое. Они есть не просто проявленное, очерченный и воплотившийся замысел, но те, кто решительно взял реализацию замысла в свои руки.
Данность, изначальность существования остается для нас загадкой до самой смерти. Мы не помним рождения, не осознаем, как именно мы стали сознательными и откуда тянется история наших самоощущений. Эта тайна страшно безмолвна.
Вокруг нет ни одной живой души, что могла бы хотя бы несколько ответить на эти вечные вопросы. Более того, каждая из них и сама пребывает в постоянном напряженном поиске (порою против собственной воли).
Наша смертность ничем здесь не уступает в потаенности.
Каждый сон — тайна. Кто знает, куда и как далеко мы отправляемся, надолго ли? Что за мир расцвел по ту сторону деятельной жизни?
Не то чтобы мы знали о деятельной жизни хоть что-либо полно, но ввиду привычки она нам кажется, отчего-то роднее.
Все эти вопросы упираются в твердь брутального незнания, столь жестокого, что приближение к нему грозит нам забытием или безумием.
Нам остается быть достаточно смелыми, чтобы встречать эти условия не зажмуривая глаз, без попыток бегства в глупые словесные орнаментальности (будто они хоть что-либо объясняли).
Я не очень люблю так делать, потому что боюсь смазать в вульгарность.
Но вот, объясняюсь.
Между тайнами
Все в мире есть акт бытия. Цветы, деревья, ветер и особенно птицы. Но люди — вовсе другое. Они есть не просто проявленное, очерченный и воплотившийся замысел, но те, кто решительно взял реализацию замысла в свои руки.
Данность, изначальность существования остается для нас загадкой до самой смерти. Мы не помним рождения, не осознаем, как именно мы стали сознательными и откуда тянется история наших самоощущений. Эта тайна страшно безмолвна.
Вокруг нет ни одной живой души, что могла бы хотя бы несколько ответить на эти вечные вопросы. Более того, каждая из них и сама пребывает в постоянном напряженном поиске (порою против собственной воли).
Наша смертность ничем здесь не уступает в потаенности.
Каждый сон — тайна. Кто знает, куда и как далеко мы отправляемся, надолго ли? Что за мир расцвел по ту сторону деятельной жизни?
Не то чтобы мы знали о деятельной жизни хоть что-либо полно, но ввиду привычки она нам кажется, отчего-то роднее.
Все эти вопросы упираются в твердь брутального незнания, столь жестокого, что приближение к нему грозит нам забытием или безумием.
Нам остается быть достаточно смелыми, чтобы встречать эти условия не зажмуривая глаз, без попыток бегства в глупые словесные орнаментальности (будто они хоть что-либо объясняли).
У цієї землі кажуть серця нема,
щоб зігрітися треба зима,
щоб розквітнути — осінь,
щоб зникнути — літо
Таємницею все оповито
довкола, так що весна
стається сама,
випадково.
#отсебятина
щоб зігрітися треба зима,
щоб розквітнути — осінь,
щоб зникнути — літо
Таємницею все оповито
довкола, так що весна
стається сама,
випадково.
#отсебятина
Глаза мои — факел. Но ты не глядишь на пламя.
Ты знаешь комфортную степень тепла — не драму,
не жар, не угар, а так, чтобы можно было
сидеть, не сгорая, и думать, что жизнь — терпима.
Меж нами — не ночь, не бездна, не чёрный иней,
а просто металл. Глухой. Медь. Сурдина. Стена.
Ты, впрочем, стараешься — жестами, через спину,
ловишь намёки, полслова, не зная: весна
ли это, или сигнал к бегству.
Ты хочешь оставить
себе хоть крик — хоть пустую балладу фраз,
не веря в вирусы чувства, болезни славы,
и в то, что мечта — это просто болезнь, но в раз
пугает сильнее.
Ты строишь маршрут по прямой,
как будто бы в логике — смысл, в линии — Бог.
А я, как водится, вдоль. По кривой. По тропе.
По краю. Где греет сильнее,
где воздух остёр и глубок
#отсебятина
Ты знаешь комфортную степень тепла — не драму,
не жар, не угар, а так, чтобы можно было
сидеть, не сгорая, и думать, что жизнь — терпима.
Меж нами — не ночь, не бездна, не чёрный иней,
а просто металл. Глухой. Медь. Сурдина. Стена.
Ты, впрочем, стараешься — жестами, через спину,
ловишь намёки, полслова, не зная: весна
ли это, или сигнал к бегству.
Ты хочешь оставить
себе хоть крик — хоть пустую балладу фраз,
не веря в вирусы чувства, болезни славы,
и в то, что мечта — это просто болезнь, но в раз
пугает сильнее.
Ты строишь маршрут по прямой,
как будто бы в логике — смысл, в линии — Бог.
А я, как водится, вдоль. По кривой. По тропе.
По краю. Где греет сильнее,
где воздух остёр и глубок
#отсебятина
Касаюсь небесных структур - тонких одежд невидимого.
Видимый мир - как футляр, дышащий светом и вымыслом.
Тайн — чересчур для шагов, скорых, как пульс у страха.
Но я нажимаю, дрожа, на первый камень из праха.
И начинается путь — тишина, старость,
дух,
новизна.
И всё это -
свет,
не питающий тьму,
не дающий имён,
но ведёт
к одному,
вперед
неустанно
Твоя звезда
#отсебятина
Видимый мир - как футляр, дышащий светом и вымыслом.
Тайн — чересчур для шагов, скорых, как пульс у страха.
Но я нажимаю, дрожа, на первый камень из праха.
И начинается путь — тишина, старость,
дух,
новизна.
И всё это -
свет,
не питающий тьму,
не дающий имён,
но ведёт
к одному,
вперед
неустанно
Твоя звезда
#отсебятина
Дорогой друг,
Мне в этом мире стало по-новому просто.
Уже не солнце светит мне, но я часто ощущаю себя причастной его свету — странное переворачивание привычных отношений между наблюдателем и наблюдаемым. Мне тепло, мне ласково, мне хорошо.
И во всем этом, наконец, мне не страшно потеряться, не страшно быть растерянной, не страшно отпустить.
Понимаешь ли, ранее мне казалось, что я много знаю о своем пути, я знаю, как быть хитрее времени, знаю, как вставить тысячи колышек в его неумолимое движение. Сломать минуты, дать им зависнуть, стать обветренными тревожным дыханием выжженных легких перед сном.
Но это уходит. Все уходит. Память все сильнее подводит меня, а я, представляешь, благодарю ее.
Мне больше не нужно слишком много в желании, ведь я знаю, я теперь очень хорошо знаю, что это "много" слишком мало, чтобы просить.
О моем прошлом очень стыдно говорить, потому что оно опутано колючими нитками, спутанными немеющими пальцами.
Я разжимаю кулаки. Я отпускаю.
Даю идти тому, чему должно идти. Вхожу туда, где мне следует входить.
Мне страшно, мне беспокойно.
Но этот страх не тот, что ранее.
И он все шепчет: «Не остановишься ли?».
Мне в этом мире стало по-новому просто.
Уже не солнце светит мне, но я часто ощущаю себя причастной его свету — странное переворачивание привычных отношений между наблюдателем и наблюдаемым. Мне тепло, мне ласково, мне хорошо.
И во всем этом, наконец, мне не страшно потеряться, не страшно быть растерянной, не страшно отпустить.
Понимаешь ли, ранее мне казалось, что я много знаю о своем пути, я знаю, как быть хитрее времени, знаю, как вставить тысячи колышек в его неумолимое движение. Сломать минуты, дать им зависнуть, стать обветренными тревожным дыханием выжженных легких перед сном.
Но это уходит. Все уходит. Память все сильнее подводит меня, а я, представляешь, благодарю ее.
Мне больше не нужно слишком много в желании, ведь я знаю, я теперь очень хорошо знаю, что это "много" слишком мало, чтобы просить.
О моем прошлом очень стыдно говорить, потому что оно опутано колючими нитками, спутанными немеющими пальцами.
Я разжимаю кулаки. Я отпускаю.
Даю идти тому, чему должно идти. Вхожу туда, где мне следует входить.
Мне страшно, мне беспокойно.
Но этот страх не тот, что ранее.
И он все шепчет: «Не остановишься ли?».
Наша современная демократическая эпоха создала личную духовность, отвечающую нуждам каждого, которая с абсолютной гарантией будет спокойной, приятной, мирной, вежливой, позитивной, удобной, обнадеживающей, не
угрожающей. И вместо того, чтобы оставить сакральный источник в покое, что было бы мудрее всего, мы одомашнили его не менее эффективно, чем все
остальное; опошлили и тщательно принарядили; согласились превратить в нечто политически корректное.
Но это оказывается точной противоположностью древнему пониманию,
которое заключается в том, что духовность и сакральное представляют глубочайший вызов нашей удовлетворенности, а также самую радикальную угрозу.
Дух не просто заставляет нас мыслить глубже. Он существует, чтобы завести нас в место, где мышление становится бесполезным, и даже самые умные
наши идеи отбрасываются.
Питер Кингсли| Катафалк
угрожающей. И вместо того, чтобы оставить сакральный источник в покое, что было бы мудрее всего, мы одомашнили его не менее эффективно, чем все
остальное; опошлили и тщательно принарядили; согласились превратить в нечто политически корректное.
Но это оказывается точной противоположностью древнему пониманию,
которое заключается в том, что духовность и сакральное представляют глубочайший вызов нашей удовлетворенности, а также самую радикальную угрозу.
Дух не просто заставляет нас мыслить глубже. Он существует, чтобы завести нас в место, где мышление становится бесполезным, и даже самые умные
наши идеи отбрасываются.
Питер Кингсли| Катафалк
Надежде
Я не знаю, как выразить —
не хватит весов и меры.
Ты — из тех, кто умеет быть
так,
что слова отступают первыми.
Ты говоришь — и в голосе
ветер,
и свет,
и память движения.
Ты смотришь —
и взгляд поднимает небо,
а не объяснение.
Ты приближаешь невозможное —
словом,
присутствием,
тишиной.
остаёшься во мне
чертой,
за которой живут
ясность,
покой.
#отсебятина
Я не знаю, как выразить —
не хватит весов и меры.
Ты — из тех, кто умеет быть
так,
что слова отступают первыми.
Ты говоришь — и в голосе
ветер,
и свет,
и память движения.
Ты смотришь —
и взгляд поднимает небо,
а не объяснение.
Ты приближаешь невозможное —
словом,
присутствием,
тишиной.
остаёшься во мне
чертой,
за которой живут
ясность,
покой.
#отсебятина
О церковном абсурде: размышления упрямого прихожанина
Я хочу кое-что сказать. Скажу из усталости и определенной степени злости, так что вполне может случиться, что после пожалею. Но сейчас отставляю грядущие переживания в сторону.
Я хочу сказать про нашу Церковь. Мне кажется, все люди, обитающие в ней, помнят момент встречи с Богом. Помнят, какой странной была эта встреча и как рядом с ней все изощренные способы приблизиться к Его высоте по лестницам словесностей, эстетик и чувственностей вдруг стали неважными. Все помнят, как Бог одним движением сметал прочь всякую чушь и как этот Бог был внутри — жил и горел под пальцами рук, в пульсе, в дыхании, в том тихом пространстве между увиденным и сказанным.
И тут вот неожиданность!
Он отвел тебя в храм.
Поначалу кажется, что ты просто чего-то недопонимаешь — возможно, все эти специфические наречия и жестикуляции, напоминающие тайный язык древнего племени, для чего-то жизненно необходимы. Может, распознав их, ты приблизишься к Тайне Его Полноты на расстояние вытянутой руки. И ты, конечно, идешь в это логово, как Алиса за Белым Кроликом. О, я шагала сквозь все эти пластмассовые декорации, все ожидая, что вот-вот упрусь лбом во что-то мягкое, свежее, настоящее, в Его плоть, Его руку.
Не буду лукавить — так иногда случалось.
Но чаще нет. Чаще вместо Полноты встречаешь толщи запутанных правил и предписаний, пошлый страх ошибиться и лесть тех, кто считает, что понял больше остальных. Казалось, что все вокруг, приняв благородное решение искать Полноту, заблудились в густом лесу церковной атрибутики. Вроде бы понятно куда идти, но как пробраться через весь этот частокол формальностей?
И в ушах гудит какой-то ужас, словно рой потревоженных пчел: если не сделать три поклона и пять приседаний (или было наоборот?), то может Бог и не любит тебя? Может, ты не нужен Ему — как не нужна комару седьмая нога? Ну скажите, неужели вы не чувствовали этого немого вопроса внутри церковного быта, хотя бы иногда, в те моменты, когда дьякон с особым вдохновением произносит: "Паки и паки"?
И я тут вовсе не призываю покинуть стены родного храма — нет. Все иначе. Мне так дороги эти стены, что все эти ритуализмы по обнаружению у себя благоговения в душе стали вызывать во мне ту же тошноту, что испытывает чрезмерно любящая мать, когда видит, как её талантливого ребенка учат только механически повторять таблицу умножения.
Может, хватит жить с убеждением "Нам не позволено быть как Они" (подставьте любых героев церковной истории — святых отцов, первых христиан, мучеников, апостолов). Нам, если вспомнить, сказано стать больше Христа, больше тех, кто просто видел и поверил. Откуда тогда этот страх что-то изменить?
Откуда в нас живет такая неуверенность в собственной способности действовать и в возможности нашего спасения?
Я хочу кое-что сказать. Скажу из усталости и определенной степени злости, так что вполне может случиться, что после пожалею. Но сейчас отставляю грядущие переживания в сторону.
Я хочу сказать про нашу Церковь. Мне кажется, все люди, обитающие в ней, помнят момент встречи с Богом. Помнят, какой странной была эта встреча и как рядом с ней все изощренные способы приблизиться к Его высоте по лестницам словесностей, эстетик и чувственностей вдруг стали неважными. Все помнят, как Бог одним движением сметал прочь всякую чушь и как этот Бог был внутри — жил и горел под пальцами рук, в пульсе, в дыхании, в том тихом пространстве между увиденным и сказанным.
И тут вот неожиданность!
Он отвел тебя в храм.
Поначалу кажется, что ты просто чего-то недопонимаешь — возможно, все эти специфические наречия и жестикуляции, напоминающие тайный язык древнего племени, для чего-то жизненно необходимы. Может, распознав их, ты приблизишься к Тайне Его Полноты на расстояние вытянутой руки. И ты, конечно, идешь в это логово, как Алиса за Белым Кроликом. О, я шагала сквозь все эти пластмассовые декорации, все ожидая, что вот-вот упрусь лбом во что-то мягкое, свежее, настоящее, в Его плоть, Его руку.
Не буду лукавить — так иногда случалось.
Но чаще нет. Чаще вместо Полноты встречаешь толщи запутанных правил и предписаний, пошлый страх ошибиться и лесть тех, кто считает, что понял больше остальных. Казалось, что все вокруг, приняв благородное решение искать Полноту, заблудились в густом лесу церковной атрибутики. Вроде бы понятно куда идти, но как пробраться через весь этот частокол формальностей?
И в ушах гудит какой-то ужас, словно рой потревоженных пчел: если не сделать три поклона и пять приседаний (или было наоборот?), то может Бог и не любит тебя? Может, ты не нужен Ему — как не нужна комару седьмая нога? Ну скажите, неужели вы не чувствовали этого немого вопроса внутри церковного быта, хотя бы иногда, в те моменты, когда дьякон с особым вдохновением произносит: "Паки и паки"?
И я тут вовсе не призываю покинуть стены родного храма — нет. Все иначе. Мне так дороги эти стены, что все эти ритуализмы по обнаружению у себя благоговения в душе стали вызывать во мне ту же тошноту, что испытывает чрезмерно любящая мать, когда видит, как её талантливого ребенка учат только механически повторять таблицу умножения.
Может, хватит жить с убеждением "Нам не позволено быть как Они" (подставьте любых героев церковной истории — святых отцов, первых христиан, мучеников, апостолов). Нам, если вспомнить, сказано стать больше Христа, больше тех, кто просто видел и поверил. Откуда тогда этот страх что-то изменить?
Откуда в нас живет такая неуверенность в собственной способности действовать и в возможности нашего спасения?
эта тема меня волнует так сильно, что мне хотелось бы писать еще и еще, но вдруг, ваш ответ и переживание будет гораздо громче моих слов - скажите, что думаете
Друзья - большое спасибо!
Ваши сообщения, реакции - большой подарок в этом пути.
Чувствую себя менее одиноко и светло
Ваши сообщения, реакции - большой подарок в этом пути.
Чувствую себя менее одиноко и светло
Ты скажи — и пойду за тобой,
не искать, а терять —
до предела.
Потому что в груди —
не прибой,
а застрявшая нота
сгорела.
Ты скажи:
не найти, не дано,
и слова
обернутся пеплом.
Но теперь —
ни огня, ни вина,
ни приюта
в согласном, светлом.
Ты ответишь,
что так — прекратить —
решение тех, кто
празднует истощение
как смирения знак.
И что мы — не они,
но не там,
в лоскутах обмана,
где-то в другой оси,
там, где рана
подарена нам,
как желания жгучий
укор.
Ты — со мною плести узор?
Или нити твои рассыплются
вновь — в нерешённых узлах?
Ты — со мной в родниках
упиваться бессилием
перед могуществом —
или излишеством,
дурачеством новшества
назовёшь эти случаи?
#отсебятина
не искать, а терять —
до предела.
Потому что в груди —
не прибой,
а застрявшая нота
сгорела.
Ты скажи:
не найти, не дано,
и слова
обернутся пеплом.
Но теперь —
ни огня, ни вина,
ни приюта
в согласном, светлом.
Ты ответишь,
что так — прекратить —
решение тех, кто
празднует истощение
как смирения знак.
И что мы — не они,
но не там,
в лоскутах обмана,
где-то в другой оси,
там, где рана
подарена нам,
как желания жгучий
укор.
Ты — со мною плести узор?
Или нити твои рассыплются
вновь — в нерешённых узлах?
Ты — со мной в родниках
упиваться бессилием
перед могуществом —
или излишеством,
дурачеством новшества
назовёшь эти случаи?
#отсебятина
О словесном тумане и честности: заметки с киевских улиц
У меня к вам снова очень много новостей и недовольств — последних, пожалуй, в избытке.
Последними днями я обнаружила себя внутри странной аморфной паутины полу-внятных идеологических словесностей — той самой словесной какофонии, которую Оруэлл когда-то назвал «политическим языком, призванным заставить ложь звучать правдиво».
Я не знаю, как это происходит в ваших городах, но в Киеве, особенно с приходом в наш светлый, немного картонный мир острого лезвия войны, у нас вдруг с неистовой силой обнажилась потребность втиснуть свою повседневность в рамки чего-то куда более значительного. Люди стали ходить по улицам с распахнутыми заплаканными глазами, в которых читался один бесконечный вопрос, дробящийся на множество частных: "Зачем это все?", "Зачем я живу?", "Почему мне так больно за свою страну?" и "Как нам всем жить дальше?".
Я очень люблю тот период — время улиц, ставших навсегда родными, людей, ставших навсегда собеседниками и соучастниками твоей судьбы. Не подумайте, что я собираюсь благодарить войну — нет. Но некоторые вещи, помимо её воли, стали столь подлинными, что мне страшно представить, как они могли бы пройти мимо нас. Впрочем, это тема для отдельного разговора о странном соседстве страдания и радости, между которыми нет четкой границы (надеюсь когда-нибудь набраться смелости и написать об этом).
Но вот что произошло дальше: постепенно, когда к нам вернулась способность говорить, вернулась и способность говорить откровенную ерунду. Так часто бывает — после вынужденного "возвышения" человеку жизненно необходимо заземлиться. Вначале мы вдохновенно повторяли, что "эта не наша война есть отрицание возможности самой ненависти" (слова из публикаций нашего президента в первые недели марта). Затем начали рассуждать о "лабораториях продукций смыслов", "фасилитации агентности граждан" и "трансформационных практиках в политическом самосознании" (это уже из личных бесед).
Меня пугает не только ужасающая тяжеловесность этих конструкций, соседствующая с их пошлой бесплотностью, но и сам метод.
Метод — вот где корень проблемы. Понимаете, задаваться вопросом о предназначении своего дела — будь ты бизнесмен, преподаватель или креативный фрилансер — безусловно важно. Эти вопросы с упорством хорошего детектива преследуют любое человеческое занятие, и за это им огромное спасибо. Но когда мы отвечаем фразами, абсолютно не переваренными нашим сознанием, просто пролетевшими между фракталами памяти, не задев ни одного нейрона — вот тут становится по-настоящему скверно.
Дело обстоит примерно так: мы задались вопросом, нашли чужой невнятный ответ — и на этом все. Ни успокоения, ни отдыха, ни вдохновения это нам не принесло, но слегка притупило ту жгучую потребность в смысле, которая печет так настойчиво, что вытерпеть её без анестезии требует исключительного мужества.
Я не буду далее кокетничать и признаюсь: сама часто прибегаю к подобным формулировкам, когда мне, собственно, нечего сказать.
— А зачем тебе философия?
— Для внутренней трансформации.
И вот, по взгляду собеседника вы чувствуете, что перестали быть простым иждивенцем социальной системы и родительского бюджета — теперь вы почти потустороннее осознанное существо. Эффект похож на мягкий удар током — секундное обитание в иллюзии собственной значительности и неприятное возвращение обратно. В жизни ты ведь все-таки больше иждивенец, чем трансформирующееся существо.
Суммируя, замечу: меня не пугает честное признание отсутствия прагматики, ценности и встроенности. Если кто-то говорит, что занимается своим делом просто потому, что без него не может — это, как минимум, вызывает симпатию. В мире профессиональной многозначительности простая честность действует как глоток свежего воздуха.
У меня к вам снова очень много новостей и недовольств — последних, пожалуй, в избытке.
Последними днями я обнаружила себя внутри странной аморфной паутины полу-внятных идеологических словесностей — той самой словесной какофонии, которую Оруэлл когда-то назвал «политическим языком, призванным заставить ложь звучать правдиво».
Я не знаю, как это происходит в ваших городах, но в Киеве, особенно с приходом в наш светлый, немного картонный мир острого лезвия войны, у нас вдруг с неистовой силой обнажилась потребность втиснуть свою повседневность в рамки чего-то куда более значительного. Люди стали ходить по улицам с распахнутыми заплаканными глазами, в которых читался один бесконечный вопрос, дробящийся на множество частных: "Зачем это все?", "Зачем я живу?", "Почему мне так больно за свою страну?" и "Как нам всем жить дальше?".
Я очень люблю тот период — время улиц, ставших навсегда родными, людей, ставших навсегда собеседниками и соучастниками твоей судьбы. Не подумайте, что я собираюсь благодарить войну — нет. Но некоторые вещи, помимо её воли, стали столь подлинными, что мне страшно представить, как они могли бы пройти мимо нас. Впрочем, это тема для отдельного разговора о странном соседстве страдания и радости, между которыми нет четкой границы (надеюсь когда-нибудь набраться смелости и написать об этом).
Но вот что произошло дальше: постепенно, когда к нам вернулась способность говорить, вернулась и способность говорить откровенную ерунду. Так часто бывает — после вынужденного "возвышения" человеку жизненно необходимо заземлиться. Вначале мы вдохновенно повторяли, что "эта не наша война есть отрицание возможности самой ненависти" (слова из публикаций нашего президента в первые недели марта). Затем начали рассуждать о "лабораториях продукций смыслов", "фасилитации агентности граждан" и "трансформационных практиках в политическом самосознании" (это уже из личных бесед).
Меня пугает не только ужасающая тяжеловесность этих конструкций, соседствующая с их пошлой бесплотностью, но и сам метод.
Метод — вот где корень проблемы. Понимаете, задаваться вопросом о предназначении своего дела — будь ты бизнесмен, преподаватель или креативный фрилансер — безусловно важно. Эти вопросы с упорством хорошего детектива преследуют любое человеческое занятие, и за это им огромное спасибо. Но когда мы отвечаем фразами, абсолютно не переваренными нашим сознанием, просто пролетевшими между фракталами памяти, не задев ни одного нейрона — вот тут становится по-настоящему скверно.
Дело обстоит примерно так: мы задались вопросом, нашли чужой невнятный ответ — и на этом все. Ни успокоения, ни отдыха, ни вдохновения это нам не принесло, но слегка притупило ту жгучую потребность в смысле, которая печет так настойчиво, что вытерпеть её без анестезии требует исключительного мужества.
Я не буду далее кокетничать и признаюсь: сама часто прибегаю к подобным формулировкам, когда мне, собственно, нечего сказать.
— А зачем тебе философия?
— Для внутренней трансформации.
И вот, по взгляду собеседника вы чувствуете, что перестали быть простым иждивенцем социальной системы и родительского бюджета — теперь вы почти потустороннее осознанное существо. Эффект похож на мягкий удар током — секундное обитание в иллюзии собственной значительности и неприятное возвращение обратно. В жизни ты ведь все-таки больше иждивенец, чем трансформирующееся существо.
Суммируя, замечу: меня не пугает честное признание отсутствия прагматики, ценности и встроенности. Если кто-то говорит, что занимается своим делом просто потому, что без него не может — это, как минимум, вызывает симпатию. В мире профессиональной многозначительности простая честность действует как глоток свежего воздуха.
Сегодня сложился такой вот текст, с трепетом делюсь им с вами.
https://telegra.ph/Otrazheniya-odnogo-dnya-05-03
https://telegra.ph/Otrazheniya-odnogo-dnya-05-03
Telegraph
Отражения одного дня
Очень поздно, но нельзя не запечатлеть на бумаге эту призрачную симфонию сегодняшнего дня, эту цветную тень бытия, этот узор, проступивший между обыденным и нездешним. Со мной происходит нечто, природу чего я не берусь анализировать. В последние дни каждое…
Туго. Вечно.
Мы здесь — впервые. Или неважно.
Словно забыли пароль от мира.
Гости. Сверху. Сбоку. С неба.
Или откуда дышат эфира.
Нам бы дышать. Но воздух — камень.
Нам бы решить, как жить в низине.
Но ни в тебе, ни во мне нет пламени,
что расплавляет судьбу — по схеме-земле.
Срок соблюдён. Но строки — в клочья.
Слово — в разнос. Тишина — в нагрузку.
Время идёт. А мы — просрочены.
Ждём. Затаились. Сбегаем по
спуску.
Быть — не вопрос. Обитать — привычка.
Любят — как могут. Тают — как смогут.
Взгляд — это пазл. Рука — страничка.
Собрана в спешке. Без эпилога.
Нежность — ошибка. Или удача.
Данность — как боль. Или как подсказка.
Воля — не наша. Покой — на сдачу.
Счастье, что сказка.
Нитка пружинит. Упрямо держит.
Каждый наш жест — на зубцах качели.
Ты — не отсюда. И я — не прежде.
Где ты — там небо. Где я — метели.
Так повелось. Так случилось — стало.
Я — это ты. Или отраженье.
Низ — говорит. Высота — устала.
Тайна молчит. Зовёт на сближение.
#отсебятина
Мы здесь — впервые. Или неважно.
Словно забыли пароль от мира.
Гости. Сверху. Сбоку. С неба.
Или откуда дышат эфира.
Нам бы дышать. Но воздух — камень.
Нам бы решить, как жить в низине.
Но ни в тебе, ни во мне нет пламени,
что расплавляет судьбу — по схеме-земле.
Срок соблюдён. Но строки — в клочья.
Слово — в разнос. Тишина — в нагрузку.
Время идёт. А мы — просрочены.
Ждём. Затаились. Сбегаем по
спуску.
Быть — не вопрос. Обитать — привычка.
Любят — как могут. Тают — как смогут.
Взгляд — это пазл. Рука — страничка.
Собрана в спешке. Без эпилога.
Нежность — ошибка. Или удача.
Данность — как боль. Или как подсказка.
Воля — не наша. Покой — на сдачу.
Счастье, что сказка.
Нитка пружинит. Упрямо держит.
Каждый наш жест — на зубцах качели.
Ты — не отсюда. И я — не прежде.
Где ты — там небо. Где я — метели.
Так повелось. Так случилось — стало.
Я — это ты. Или отраженье.
Низ — говорит. Высота — устала.
Тайна молчит. Зовёт на сближение.
#отсебятина
Хочу быть сдержаннее и мудрее, разговаривая с вами время от времени, принося гораздо более осмысленные тексты и стихи, но потом вспоминаю, что не могу не рассказать об этом всем прямо сейчас.
Знаю, что темп публикаций здесь, в последнее время, излишне настойчив, но это очень ненадолго.
Обещаю!
И...новый сумбурный текст:
https://telegra.ph/O-tainstve-zhenskoj-intuicii-05-06
Знаю, что темп публикаций здесь, в последнее время, излишне настойчив, но это очень ненадолго.
Обещаю!
И...новый сумбурный текст:
https://telegra.ph/O-tainstve-zhenskoj-intuicii-05-06
Telegraph
О таинстве женской интуиции
Для Марины, Полины и Нади — созвездия, освещающего мой путь к пониманию. Иногда в тишине вечера я размышляю о книге, которая могла бы вместить все мои значимые разговоры с друзьями. Но тут же понимаю: это предприятие примерно столь же реалистично, как попытка…
Снова май
Ты замечала, что
цветы так хороши
когда листва блистает
изумрудным,
И солнце как чудное
невпопад теплом
касается цветов
и губ и щек,
И будни длятся
до темна как длинный
сон,
Как будто перебрал вина,
Как будто утомленный
красотой ты поскорее
идешь спать, чтоб
вновь опять
проснуться и устать
от красоты.
#отсебятина
Ты замечала, что
цветы так хороши
когда листва блистает
изумрудным,
И солнце как чудное
невпопад теплом
касается цветов
и губ и щек,
И будни длятся
до темна как длинный
сон,
Как будто перебрал вина,
Как будто утомленный
красотой ты поскорее
идешь спать, чтоб
вновь опять
проснуться и устать
от красоты.
#отсебятина
О пользе несчастий: размышления из болезни
Как и обещала, решилась писать о страдании и радости, но тут, словно на заказ, подвернулась болезнь — прекрасный образец для изучения.
Поначалу меня охватила та особая тоска, которая знакома всем больным. Я металась от комнаты к комнате, не в силах выйти из квартиры, не понимая, за что и почему какая-то сонливость и почти всесильная слабость разрослась во мне, сметая все мои планы и обещания. Это так разозлило меня, что я, обессиленная, села и расплакалась — редкий, надо сказать, способ борьбы с недугом.
Но тут к утомленному разуму постучалась мысль: «А что ты там рассказывала друзьям про страдание? Не пора ли практиковаться в том, что проповедуешь?» Пришлось согласиться. Справедливое замечание.
Страдание — удивительная материя. Оно кажется чем-то, что вырывает нас из жизни, отрезает от движения, от сцены. А на самом деле — оно уводит за кулисы. Говорит:
«Смотри. Вот здесь, в тени, — настоящее усилие. Вот здесь — взгляд, которому уже некуда спешить. Вот здесь — смысл, от которого ничего не нужно, кроме присутствия».
Лишение — от простуды до разлуки — это портал. Выйдя из него, мы начинаем по-настоящему обитать вне лишения. Как музыка требует тишины, так полнота требует пустоты.
Вспомните, как вас завораживает мелодия. И как с первыми её звуками приходит странная, сладкая тоска. Пауза — не просто пауза. Это и есть способность слышать.
В оставленности структура мира обнажается. Без прельщения, без украшений. Только голод. Только предвкушение.
Когда меня не любили — я впервые по-настоящему встретилась со своей любовью.
Когда надо мной издевались — во мне рождалась нежность.
На кресте наш Господь, обращаясь к Себе, спрашивает об оставленности. Не знаю, смогу ли я когда-то осознать, что это за событие. Когда усилие знания лишь приближается к нему — все существо будто пронзает страшной силы гул. Так живет тайна.
Расскажу к этому случаю историю. Однажды вечером в монастыре Тезе мне стало очень скверно. Казалось, что все мои друзья ощущают Бога слишком интенсивно, это новое знание буквально светилось в их глазах. А я была такой, как есть: уставшей, недовольной и словно брошенной. Во время молитв я просила Бога вернуться в мой разум, но совершенно не чувствовала эту просьбу хотя бы в качестве грядущей.
Тогда я решилась подойти к одному из братьев и спросить: «Что мне делать, если Бог будто оставил меня?» Брат ответил: «Возможно, оставленность напомнит тебе о жажде».
В тот момент его ответ показался мне бесполезным. «Ну да, напомнит, а что дальше?» — думала я. Ах, это наше желание немедленных рецептов и пошаговых инструкций!
Позже я поняла, что никакого «дальше» и нет. Жажда сама по себе — и присутствие, и смысл, и дар. Главный дар, может быть.
Она всегда с нами, эта жажда, но мы частенько о ней забываем. В нашем коротком земном путешествии никто не успевает пустить корни всерьез. И любая попытка устроиться поудобнее только отвлекает от главного.
На кресте Бог поставил себе вопрос — самый важный вопрос. И в этом разрыве, в этой драматической паузе Он стал Богом воскресшим. Смерть Бога! как новое рождение для всего — парадокс, который логику ставит в тупик, но который сердце принимает как должное.
И это продолжается до сих пор. Ни моя болезнь, ни мое одиночество ничего и никогда не отбирали у меня. Увлажняя мои иссохшие глаза, они дарили мне цвет нового зрения.
И сейчас вот дарят.
Как и обещала, решилась писать о страдании и радости, но тут, словно на заказ, подвернулась болезнь — прекрасный образец для изучения.
Поначалу меня охватила та особая тоска, которая знакома всем больным. Я металась от комнаты к комнате, не в силах выйти из квартиры, не понимая, за что и почему какая-то сонливость и почти всесильная слабость разрослась во мне, сметая все мои планы и обещания. Это так разозлило меня, что я, обессиленная, села и расплакалась — редкий, надо сказать, способ борьбы с недугом.
Но тут к утомленному разуму постучалась мысль: «А что ты там рассказывала друзьям про страдание? Не пора ли практиковаться в том, что проповедуешь?» Пришлось согласиться. Справедливое замечание.
Страдание — удивительная материя. Оно кажется чем-то, что вырывает нас из жизни, отрезает от движения, от сцены. А на самом деле — оно уводит за кулисы. Говорит:
«Смотри. Вот здесь, в тени, — настоящее усилие. Вот здесь — взгляд, которому уже некуда спешить. Вот здесь — смысл, от которого ничего не нужно, кроме присутствия».
Лишение — от простуды до разлуки — это портал. Выйдя из него, мы начинаем по-настоящему обитать вне лишения. Как музыка требует тишины, так полнота требует пустоты.
Вспомните, как вас завораживает мелодия. И как с первыми её звуками приходит странная, сладкая тоска. Пауза — не просто пауза. Это и есть способность слышать.
В оставленности структура мира обнажается. Без прельщения, без украшений. Только голод. Только предвкушение.
Когда меня не любили — я впервые по-настоящему встретилась со своей любовью.
Когда надо мной издевались — во мне рождалась нежность.
На кресте наш Господь, обращаясь к Себе, спрашивает об оставленности. Не знаю, смогу ли я когда-то осознать, что это за событие. Когда усилие знания лишь приближается к нему — все существо будто пронзает страшной силы гул. Так живет тайна.
Расскажу к этому случаю историю. Однажды вечером в монастыре Тезе мне стало очень скверно. Казалось, что все мои друзья ощущают Бога слишком интенсивно, это новое знание буквально светилось в их глазах. А я была такой, как есть: уставшей, недовольной и словно брошенной. Во время молитв я просила Бога вернуться в мой разум, но совершенно не чувствовала эту просьбу хотя бы в качестве грядущей.
Тогда я решилась подойти к одному из братьев и спросить: «Что мне делать, если Бог будто оставил меня?» Брат ответил: «Возможно, оставленность напомнит тебе о жажде».
В тот момент его ответ показался мне бесполезным. «Ну да, напомнит, а что дальше?» — думала я. Ах, это наше желание немедленных рецептов и пошаговых инструкций!
Позже я поняла, что никакого «дальше» и нет. Жажда сама по себе — и присутствие, и смысл, и дар. Главный дар, может быть.
Она всегда с нами, эта жажда, но мы частенько о ней забываем. В нашем коротком земном путешествии никто не успевает пустить корни всерьез. И любая попытка устроиться поудобнее только отвлекает от главного.
На кресте Бог поставил себе вопрос — самый важный вопрос. И в этом разрыве, в этой драматической паузе Он стал Богом воскресшим. Смерть Бога! как новое рождение для всего — парадокс, который логику ставит в тупик, но который сердце принимает как должное.
И это продолжается до сих пор. Ни моя болезнь, ни мое одиночество ничего и никогда не отбирали у меня. Увлажняя мои иссохшие глаза, они дарили мне цвет нового зрения.
И сейчас вот дарят.
Радость моя,
разошлись, как маршруты в пригород.
Помнишь небо — без крыш,
и слова — как осколки плитки,
что рвут на глазах черты
у ночи,
бледной, обесточеной.
Эхо шагов
в груди.
Поворот.
Кулаки.
Щёки горят —
от стыда,
не от зноя.
Не важно.
Так скачет внутри
живое,
когда зажимает сталь
нелюбви.
Во рту —
металл.
сгусток
Пыли
Последнее,
что не предано логике:
ты
обними
меня.
#отсебятина
разошлись, как маршруты в пригород.
Помнишь небо — без крыш,
и слова — как осколки плитки,
что рвут на глазах черты
у ночи,
бледной, обесточеной.
Эхо шагов
в груди.
Поворот.
Кулаки.
Щёки горят —
от стыда,
не от зноя.
Не важно.
Так скачет внутри
живое,
когда зажимает сталь
нелюбви.
Во рту —
металл.
сгусток
Пыли
Последнее,
что не предано логике:
ты
обними
меня.
#отсебятина