Миниатюра другая, текст прежний, тут ничего не меняется.

Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

А вот и третья лекция "сказочного" цикла в Калининградской областной научной библиотеке.

Если вы вдруг хотели праздника — ровно двести лет назад, 7 мая 1824 года, в венском Кернтнертортеатре впервые исполнили Девятую симфонию Бетховена.

Да, Караян, поскольку лучше за двести лет ничего не появилось.

К предыдущему.

Да, это рекламный флэшмоб испанского банка. Но главное здесь то, что ни за какие деньги не купишь: поле смысла и красоты, которое возникает само собой и тащит в себя людей, случайно оказавшихся рядом.

Бетховен, последний из великих, понимавших, что музыка есть переживание сугубо физиологическое, материальное, знает, как оно работает: сейчас... вот сейчас... вот сейчас... закручивается воронкой, словно смерч, и поднимает бытовой хлам, обыденность, всё, казавшееся уныло-устойчивым, в прекрасный хаос, он же гармония... и умеет перевести это в звук, что важно.

Когда оно разрешается наконец, счастье совершенно телесно, на вдохе, во весь объём тебя, с долгими лучами вовне, и устоять нельзя — не нужно.

Ну что ж, вторая попытка.

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не буду гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься — кончается контракт.

Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.

Куда?
___________

Это он пишет П.С. Попову 25 января 1932 года. Да, невыносимый человек он был, неприятный. И так жаль, что не позвать его к себе, хоть бы бульон ему варить и пуговицы проклятые пришивать.

С днём рожденья, Михаил Афанасьевич.
С днём рожденья, самый любимый.

День Волги сегодня.
С праздником, родная.

Принцесса и медведь Йона Бауэра напоминают всем записавшимся на лекцию, что мы встречаемся завтра в Книжном клубе Иностранки в 18.30. Главный вход, сразу налево.

Про нас пишут.
Если открыть канал, там ещё фотографии следующим постом.

Давным-давно, в прошлой жизни, я защитила диссертацию о механизмах культурной памяти в непрофессиональном поэтическом творчестве взрослых людей; с тех пор и не понимаю, что может иметься в виду под "профессиональной поэзией" — жизнь на гонорары?.. ну, позвольте, тогда у нас поэты только авторы текстов к рекламе и попсе. Как бы то ни было, объём материала для исследования был сокрушителен уже в те далёкие годы, нынче же и вовсе.

Наш человек поэтической речи неосознанно доверяет и тянется к ней, потому что чует в этом формате слова не только проявленную ценность, о которой писала Лидия Гинзбург, но и нечто более древнее, архаическое почти — ритм, строй, способность подчинять себе дыхание и пульс, собирать толпу в единое и вычленять из неё личное, управлять человеком, а, стало быть, и всем в природе; врождённый анимизм, чего ж вы хотели. Тем, кто набрал воздуху, чтобы саркастически поинтересоваться: "А как же верлибр?" — отвечу, что и он, если поэзия, обладает тем же свойством восходящего потока, а если нет — ну, тут Александр Сергеевич, как всегда, успел первым:

...что, если это проза,
Да и дурная?

Впрочем, не всё ритмизованное несёт в себе это зерно магического, вовсе нет. Иные стихи, которые легко пересказываются прозой, походят больше на наломанные под кастрюлю метра спагетти; за такое в классических краях бьют.

Мы не о мошенничестве, мы об электрическом шорохе непостижимого, о том, что ходит по коже и под ней, когда начинаешь читать. Собственно, заговорила я о поэзии потому, что нынче день рожденья Бродского, и вряд ли я когда забуду, как меня восемнадцатилетнюю ударило вот этим самым током от такой простой его строки:

И не могу сказать, что не могу —

да, там дальше жить без тебя, поскольку я живу, как видно из бумаги, существую и т.д., но вот так, изолированно, она была подобием того шекспировского стиха, который Набоков назвал замороженным,

Never, never, never, never, never

— короля Лира с мёртвой Корделией на руках.

Есть слова, отпечатывающиеся на тебе, будто следы на сыром бетоне, чтобы потом застыть навсегда. Venit Hesperus, ite capellae. The certain knot of peace, the baiting-place of wit, the balm of woe. In his bright radiance and collateral light must I be comforted, not in his sphere. Он убедительно пророчит мне страну, где я наследую несрочную весну. Тихо плавают в тумане хоры стройные светил. Я поздно встал — и на дороге застигнут ночью Рима был. Then felt I like some watcher of the skies.

И много, много — из Пушкина, из Ходасевича, из Мандельштама, из Бродского, из кого угодно.

Электрический импульс, который заставляет и инертный газ образовывать соединения.

Официальное латинское название ястреба-тетеревятника — Accipiter gentilis, в английском есть калька, gentle hawk, хотя чаще используется goshawk, от староанглийского gōshafoc, "гусиный ястреб"; в представлении английского раннего средневековья он чаще гусей бьёт, чем тетеревов.

Почему он gentle, что в нём такого нежного, в хищнике? А тут мы упираемся в мою любимую историю про семантическую мутацию слова gentle в английском языке. Происходит оно через англонормандский и старофранцузский от латинского gentilis, означающего "родственный, принадлежащий к тому же роду (народу, племени и пр.)", основа очевидна — gens, род, у нас отсюда "ген". Но где-то по дороге род становится высоким, и gentle начинает означать "благородный", то есть, аристократического происхождения. Именно это значение играет — наконец-то можно сказать "играет значение" и не почувствовать себя безграмотным! — у Шекспира в "Ричарде III", когда королева Маргарита называет Ричарда gentle villain, "злодей высокородный", что Радлова переводит как "благородный хам", и это, конечно, немножко не о том.

Но вернёмся к нашим ястребам.
"Благородный" он или "из их семейства", не так интересно. Интересно само название Accipiter, в котором так ясно слышно accipere, "получать, принимать, доставать и пр.", то бишь, ястреб — тот, кто берёт; хватайка, вроде гриммовской собаки? А вот и нет, лексикологи склонны считать, что accipiter появился в результате сближения с глаголом accipere изначального долатинского *acupeter, "быстрокрылый", ср. латинское ocior, быстрее, и греческое ὠκύς, быстрый. Русское "ястреб" тоже по одной из версий восходит к древнему "astrъ", быстрый.

А вот германское hafoc, предок английского hawk, как раз означает "хватайка", поскольку связано с индоевропейским *kopuǵos, "тот, кто хватает"; хапуга, да.

Что интересно, у нас тоже есть хищная птица-хватайка, но это коршун, чьё название родственно древнеиндийскому kárs‌ati "тащит, волочит, рвёт". Ну, кто его разберёт: рухнул с неба, схватил гуся, потащил — то ли коршун, то ли ястреб нежный.

Лексикология, любовь моя.

В глубине души я всегда знала, что "Женитьбу Фигаро" под шампанское надо не перечитывать, а переслушивать — просто потому, что Моцарт куда лучше Бомарше рассеивает чёрные мысли.

Жаль, Александр Сергеевич не знал этого Порпору, вот уж шампанское нотами. Это финал спектакля из ковидного Байрёйта 2020, ария не из заявленной оперы, за что Ценчича, поставившего эту легчайшую хулиганскую прелесть, поедом ели знатоки и пуристы.

А мы — не они.
Мы слушаем Юлию Лежневу, смотрим балаган, как заповедал Пак, и можно даже без шампанского.

Божественный наш декан Валерий Владимирович — учивший, что из всех наук лишь философия да филология подразумевают любовь к предмету как метод исследования — читал набору 1991 года историю русской литературы в первом семестре первого курса. Читал в бывшем торговом зале биржи, нашей большой лекционной девятой аудитории. Оный зал был, по легенде, спроектирован так, чтобы деловые люди не слышали разговоров друг друга в двух шагах; девятая убивала голоса, прихлопывала их к полу, сажала связки, — первое несмыкание я заработала именно в ней — но ничего не могла поделать с нашим божественным деканом: баритон его, магический, тёмный, мягко сносивший с ног, не столько распространялся по воздуху, сколько вводил в резонанс предметы и щербатый паркет, настигал ум желторотого романогреманца через ступни да локти и был потому неотвратим, как сама русская литература.

— Здесь он гонялся за Пугачёвым... — рокотал В.В., вздевая очки на нос и разыскивая цитату в томике Державина. — И буквально здесь два раза чуть не поймал...

Аудитория оборачивалась к арочным окнам, выходящим на улицу Радищева, силилась различить резвого молодого Гаврилу Романыча в степях — и буквально два раза чуть не различала, но не о том нынче, нынче о Пушкине.

В.В. провоцировал. Заманивал. Выдёргивал школьные белые нитки из мозгов.

— Подумайте, — говорил он как бы между прочим, — средствами какого искусства может быть воплощена ремарка "Войска переходят границу"?

Совокупный стон тормозных колодок в первокурьих головах был бы невыносим, когда бы девятая аудитория не съедала шумы.

Он же, В.В., навеки сломал нам ладный пустой проворот ветряной вертушки, уроками литературы поставленной на юру: на свете счастья нет, а есть что-ооо?.. правильно, дети. Воля, самое непереводимое из русских слов, потому что не freedom и уж тем более не социальное liberty, но простор, от которого перехватывает дыхание, сладкий обрыв осознания — воля.

— Покой, и — воля! — произносил В.В., плавно сжимая кулак над кафедрой, и до тебя вдруг доходило, что воля по-русски — ещё и структурирующая сила, власть, воление, решимость, определённость, и в этом значении она не просто не противоречит покою, но поднимает его на уровень почти космический, почти мирообразующий.

Воля как непостижимый промысел, Его воля, на которую, в общем, и выпускают птичку при светлом празднике весны: там она ох, как не равна свободе, появляющейся в финале.

Так что же есть на свете?

Покой и воля как свобода, — уехать в деревню, читать мало, долго спать и смотреть на холмы, о счастье не тревожась — или покой и воля владения и управления собой, а там, глядишь?.. И то, и другое вместе, неустойчивое равновесие подвижной открытости мира и жёсткой его, а пуще себя, структуры, интерференция их, извлекающая из белого света все возможные цвета, из слов — все возможные значения?

Я не отважусь решить однозначно, я склонна полагать, что и "счастья нет" есть лишь суеверное отрицание, — je suis l’athée du bonheur; je n’y crois pas, писал он из Болдина в Опочку Прасковье Александровне, в вопросе счастья я атеист; я не верю в него — отворачивание от того, о чём готов отчаяться, чтобы не терзаться чаянием.

Есть покой — и свобода, и осознанное последовательное усилие, выбор идти к тому, что сердце твоё знает как желанную долю, пусть и замирает от её (не)возможности. А счастье... а видно будет.

Пушкин ещё есть, и это уж точно — счастье.